Когда несколько городов Македонии и Центральной Греции обратились к нему с просьбой выступить в качестве обвинителя против старшего Долабеллы (вернувшегося после продолжительного наместничества, так как Аппий Клавдий Пульхр наконец прибыл в свою провинцию), Цезарь согласился. Это был первый действительно важный судебный процесс, в котором он принимал участие, ибо слушание проводилось в quaestio de repetundae – суде по делам о вымогательстве – и судили человека, принадлежавшего к знатной семье, пользующейся большим политическим влиянием. Цезарь мало знал о делах старшего Долабеллы в качестве наместника, поэтому принялся беседовать с возможными свидетелями и тщательно собирать показания. Клиенты-этнархи были в полном восторге от Цезаря, безупречно тактичного с ними, всегда приятного в общении. Но больше всего их поразила его память. Он никогда не забывал услышанное хотя бы раз и часто ухватывал какое-нибудь случайное замечание, которое оказывалось намного важнее, чем это представлялось другим.
– Однако, предупреждаю: жюри целиком состоит из сенаторов, а симпатии сенаторов на стороне Долабеллы, – сказал он своим клиентам в то утро, когда должно было начаться слушание. – Его считают хорошим наместником, потому что ему удалось держать в страхе скордисков. Не думаю, что мы можем выиграть дело.
Они не выиграли, хотя улики оказались настолько вескими, что только жюри из сенаторов, судившее своего коллегу, могло проигнорировать их. Обвинительная речь Цезаря была великолепна, но приговор все равно звучал ABSOLVO – «оправдать». Цезарь не стал извиняться перед клиентами, они и не были в нем разочарованы. Речь Цезаря была сочтена безупречной. Люди обступали Цезаря толпой, просили опубликовать речи.
– Они станут учебниками для изучающих риторику и законы, – сказал Марк Туллий Цицерон, прося копии для себя. – Ты не должен был проиграть. Я очень рад, что вовремя вернулся из-за границы и услышал, как ты превзошел Гортензия и Гая Котту.
– Я тоже очень рад, Цицерон. Одно дело, когда тебя хвалит Цетег, и совсем другое – когда такой адвокат, как ты, просит копии моих речей, – сказал Цезарь.
Его действительно обрадовало, что Цицерон обратился к нему с подобной просьбой.
– Ты не можешь научить меня ничему новому в ораторском искусстве, – поспешил добавить Цицерон, подсознательно начиная умалять свой комплимент, – но я изучу твои методы расследования и представления доказательств.
Они вместе шли к Форуму, Цицерон все продолжал говорить:
– Меня поражает твое умение управлять голосом! В обычном разговоре он низкий. Но когда ты обращаешься к толпе, голос твой становится высоким и звонким, он слышен в самых последних рядах. Кто научил тебя этому?
– Никто, – удивленно ответил Цезарь. – Я просто заметил, что низкие голоса хуже слышно. А поскольку я хочу, чтобы меня слышали, я превратился в тенора.
– Аполлоний Молон – я учился у него последние два года – говорит, что голос зависит от длины шеи человека. Чем длиннее шея, тем ниже голос. А у тебя шея худая, длинная! К счастью, – добавил он самодовольно, – моя шея нужной длины.
– Короткая, – сказал Цезарь.
– Средняя, – решительно поправил Цицерон.
– Ты неплохо выглядишь. Немного поправился, что тебе было необходимо.
– Я чувствую себя хорошо. И очень хочу вернуться к адвокатуре. Хотя, – задумчиво добавил Цицерон, – не думаю, что мы встретимся с тобой на одном слушании. Иные титаны не должны сталкиваться. Думаю, подобные Гортензию и Гаю Котте – тоже.
– Я лучше думал о них, – отозвался Цезарь. – Если бы жюри заранее, еще до слушания, не приняло решения, они проиграли бы. Их выступление было небрежным и нескладным.
– Согласен. Гай Котта – твой дядя, не так ли?
– Да. Но это не имеет значения. Мы с ним любим спорить.
Собеседники остановились, чтобы перекусить у лотка торговца, который уже много лет продавал свои знаменитые закуски возле дома фламина Юпитера.
– Я считаю, – сказал Цицерон, поглощая кусок пирога, – что правомерность лишения тебя должности фламина весьма сомнительна с юридической точки зрения. Разве тебе не хочется воспользоваться этим и переехать в этот просторный и очень красивый дом там, за лавкой Гавия? Ты же занимаешь квартиру в Субуре. Не подходящий адрес для такого адвоката, как ты, Цезарь!
Цезарь содрогнулся и бросил остатки пирога подлетевшей птице.
– Даже если бы я жил в самой жалкой лачуге на Эсквилине, Цицерон, я не захотел бы перебраться сюда.
– Должен признать, что мне нравится жить на Палатине, – сообщил Цицерон, приступая ко второму пирогу. – У моего брата, Квинта, есть старинный фамильный дом в Каринах, у Эсквилина, – важно добавил он, словно его семья владела им несколько поколений, а не купила его, когда он был мальчиком. Цицерон хихикнул. – Кстати, об оправданиях. Ты слышал, что Квинт Калидий сказал после того, как сенаторское жюри признало его виновным в вымогательстве?
– Боюсь, я пропустил это. Просвети.
– Он сказал, что не удивлен проигрышем, потому что в наши дни, чтобы подкупить суды Суллы, целиком состоящие из сенаторов, требуется не менее трехсот тысяч сестерциев, а у него нет таких денег.
Цезарю это тоже показалось смешным, и он засмеялся:
– Тогда я должен избегать судов по делам о вымогательствах!
– Особенно когда Лентул Сура – председатель жюри.
Цезарь удивленно поднял брови: Публий Корнелий Лентул Сура был председателем жюри на суде старшего Долабеллы.
– Это полезно знать, Цицерон!
– Дорогой мой, нет ничего, чего бы я не мог рассказать тебе о наших судах, – молвил Цицерон, величественно взмахнув рукой. – Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня.
– Обязательно.
Цезарь пожал Цицерону руку и зашагал в направлении презираемой всеми Субуры. Квинт Гортензий вынырнул из-за колонны и приблизился к Цицерону, смотрящему вслед высокой фигуре Цезаря, уменьшавшейся с расстоянием.
– Он был очень хорош, – проговорил Гортензий. – Еще несколько лет практики, мой дорогой Цицерон, – и мы с тобой лишимся наших лавров.
– Если бы жюри было честным, мой дорогой Гортензий, лавры слетели бы с твоей головы уже сегодня утром.
– Жестоко.
– Это недолго продлится.
– Что?
– Жюри, состоящее только из сенаторов.
– Ерунда! Сенат навсегда вернул себе контроль над судами.
– Вот это ерунда. В обществе уже назревают волнения с требованием вернуть власть народным трибунам. А когда они вернут себе власть, Квинт Гортензий, жюри снова будут состоять из всадников.
Гортензий пожал плечами:
– Мне все равно, Цицерон, сенаторы или всадники. Взятка есть взятка – когда это необходимо.
– Я не даю взяток присяжным – высокомерно возразил Цицерон.
– Знаю, что не даешь. И он не дает. – Гортензий махнул рукой в сторону Субуры. – Но таков обычай, дорогой мой, таков обычай!
– Обычай, который лишает адвоката удовлетворения от работы. Выигрывая дело, я хочу знать, что это моя заслуга. Что я смог защитить обвиняемого не потому, что он дал мне сколько-то денег на взятки присяжным.
– Тогда ты дурак и долго не протянешь.
Симпатичное, но отнюдь не классически красивое лицо Цицерона застыло. Карие глаза гневно сверкнули.
– Я продержусь дольше тебя, Гортензий! Не сомневайся!
– Я слишком силен, меня трудно сдвинуть.
– Так говорил Антей перед тем, как Геракл оторвал его от земли. Ave, Квинт Гортензий.
В конце января следующего года Циннилла родила Цезарю дочь Юлию, красивую, хрупкую малютку, от которой отец и мать были в полном восторге.
– Сын – это большие расходы, дорогая жена, – сказал Цезарь, – а дочь – политический актив бесконечной ценности, когда она патрицианка с обеих сторон и у нее хорошее приданое. Никогда не узнаешь, каким будет сын, а наша Юлия идеальна. Как у Аврелии, у нее будут десятки ухажеров.
– Я не предвижу хорошего приданого, – сказала мать, которой трудно дались роды, но которая быстро поправлялась.
– Не беспокойся, Циннилла, моя красавица! К тому времени как Юлия достигнет брачного возраста, приданое будет.
Аврелия находилась в своей стихии. Она взяла на себя заботы о ребенке и совершенно влюбилась в свою внучку. У нее уже было четверо внуков – два сына Лии от двух мужей и дочь и сын Ю-ю, но никто из этих детей не жил в ее доме. И они не были отпрысками ее сыночка, света ее жизни.
– У нее будут голубые глаза. Сейчас они очень светлые, – заметила Аврелия, довольная тем, что маленькая Юлия пошла в отца. – А волоски – белые, как лед.
– Я рад, что ты видишь волоски, – серьезно отозвался Цезарь. – Мне она кажется совершенно лысой. А поскольку она из Цезарей и должна иметь копну густых волос, такое не приветствуется.
– Глупости! Конечно, у нее есть волосы! Подожди, когда ей исполнится год, сын мой, и тогда ты увидишь, что у нее густые локоны. Они немного потемнеют. У нашей драгоценной малышки будет скорее серебро, чем золото.
– Она мне кажется такой же невзрачной, как бедная Гнея.
– Цезарь, Цезарь! Она же только что родилась! Она будет очень похожа на тебя.
– Ну и судьба! – молвил Цезарь и ушел.
Он направился в самую престижную гостиницу города, на углу Римского форума и спуска Урбия. Цезарь получил сообщение о том, что его клиенты, которые поручали ему дело старшего Долабеллы, вернулись в Рим и хотят увидеться с ним.
– У нас еще есть для тебя дело, – сказал глава греческой делегации, Ификрат из Фессалоник.
– Я польщен, – хмурясь, сказал Цезарь. – Но кого теперь вы хотите обвинить? Аппий Клавдий Пульхр пробыл наместником недостаточно долго, чтобы против него можно было выдвинуть обвинение. Даже если вы сможете убедить сенат в необходимости суда над действующим наместником.
– Это совсем другое дело, ничего общего не имеющее с наместниками Македонии, – отозвался Ификрат. – Мы хотим, чтобы ты обвинил Гая Антония Гибриду в жестокости, проявленной им, когда он командовал конницей Суллы десять лет назад.
– О боги! Спустя столько времени! Почему?