– Мы не надеемся выиграть, Цезарь. Не это цель нашего приезда. Просто пережитое нами при старшем Долабелле заставило нас понять: наши римские правители порой мало чем отличаются от животных. И мы думаем, что пора Риму узнать об этом. Петиции бесполезны. Никто не хочет их читать, и меньше всего – сенат. Обвинения в измене или вымогательстве – редкие судебные дела, которые посещают только высшие классы римского общества. Мы хотим привлечь внимание всадников и даже низших классов. Поэтому мы подумали об уголовном суде – такие дела привлекают больше внимания. Туда приходят представители всех классов. И когда мы стали прикидывать, кого бы выбрать для примера, все сразу подумали об одном человеке – Гае Антонии Гибриде.
– А что он сделал? – спросил Цезарь.
– Он командовал конницей в районах Феспии, Элевсина и Орхомена в то время, когда Сулла или его войска находились в Беотии. Но он почти не выполнял своих обязанностей. Вместо этого он получал удовольствие от ужасных занятий – пыток, увечий, изнасилований женщин и мужчин, мальчиков и девочек, убийств.
– Гибрида?
– Да, Гибрида.
– Ну, я всегда знал, что он – типичный Антоний, чаще пьяный, чем трезвый, транжира, падкий на женщин и еду, – с презрением заметил Цезарь. – Но зверства? Даже для Антония это необычно. Я скорее поверил бы, если бы это оказался Агенобарб!
– У нас есть неопровержимые свидетельства, Цезарь.
– Предполагаю, что в этом отношении он пошел в мать. Она не была римлянкой, хотя я всегда слышал, что она довольно приличная женщина. Из апулов. Но апулы – не дикари, а то, о чем вы говорите, – чистое варварство. Даже Гай Веррес не заходил так далеко!
– Наши свидетельства неопровержимы, – повторил Ификрат. Он лукаво взглянул на Цезаря. – Теперь, наверное, ты понимаешь наше положение: кто из римских высших кругов поверит нам, если весь Рим не станет говорить об этом и если весь Рим не увидит наши свидетельства собственными глазами?
– У вас есть жертвы-свидетели?
– Десятки, если потребуется. Люди безупречной репутации и положения. Кто без глаз, кто без ушей, кто без языка, кто без кистей или ступней, без гениталий, маток, рук, кожи… Этот человек – зверь. Такими же были и его дружки. Но не о них разговор, они не аристократы.
Цезарю стало дурно.
– Значит, его жертвы не умирали.
– Большинство из них мертвы, это правда. Видишь ли, Антоний считал это искусством. Умение причинить человеку невыносимую боль, расчленить его, не умертвив. Самая большая радость для Антония заключалась в том, чтобы спустя месяцы вернуться и посмотреть, живы ли еще его жертвы.
– Для меня это будет неудобно, но я, конечно, возьмусь за это дело.
– Неудобно? Почему?
– Его старший брат, Марк, женат на моей двоюродной сестре – дочери Луция Цезаря, который был консулом, а позднее погиб от руки Гая Мария. Остались три мальчика – племянники Гибриды, которые являются моими троюродными братьями. Считается дурным тоном обвинять членов своей семьи, Ификрат.
– Но Гай Антоний Гибрида ведь не кровный твой родственник? Твоя кузина замужем не за ним.
– Поэтому я и возьмусь за дело. Но многие не одобрят этого. Мы связаны родственными узами через трех сыновей Юлии.
Цезарь решил обсудить это с Луцием Декумием, а не с Гаем Матием или с кем-либо другим, кто ближе к нему по положению.
– Ты все слышишь, отец. Но слышал ли ты о подобном?
Луций Декумий обладал такой внешностью, что в молодости казался старше своих лет, а теперь выглядел моложе. Иными словами, Луций Декумий не менялся. Цезарю было трудно определить его возраст, но он предполагал, что тому около шестидесяти.
– Кое-что. Рабы у него не задерживаются дольше полугода, но никто никогда не видел, чтобы их хоронили. Я всегда становлюсь подозрительным в таких случаях. Обычно это означает всякие мерзкие тайны.
– Нет ничего более омерзительного, чем жестокое обращение с рабом.
– Да, ты мыслишь правильно, Цезарь. У тебя лучшая в мире мать, ты получил отменное воспитание.
– Это не должно зависеть от воспитания! – сердито прервал его Цезарь. – Это должно заключаться в природе человека. Я могу понять жестокость, когда она совершается дикарями: их обычаи, традиции и боги требуют от них подобных деяний. Деяний, которые мы, римляне, объявили противозаконными несколько столетий назад. Когда подумаешь, что римский аристократ – один из Антониев! – получает удовольствие, причиняя такие страдания, – о, отец, мне трудно поверить!
Но Луций Декумий только задумчиво посмотрел на своего собеседника:
– Цезарь, ты же знаешь, что такое происходит повсюду. Может быть, не столь ужасные вещи, но большей частью лишь потому, что люди боятся быть пойманными. Ты только подумай! Этот Антоний Гибрида, он, как ты говоришь, – римский аристократ. Суды защищают его, и подобные ему защищают его. Чего ему бояться, если он поступает с кем-нибудь жестоко? Большинство людей, Цезарь, останавливает только одно – страх наказания. И чем выше положение человека, тем болезненнее будет его падение. Но иногда находится человек богатый, влиятельный, который вытворяет все, что ему вздумается. И его ничто не останавливает. Например, Антоний Гибрида. Таких немного. Немного! Но они всегда есть, Цезарь. Всегда есть.
– Да, ты прав. Конечно, ты прав. – Цезарь закрыл глаза, на мгновение блокируя все мысли. – Такие дела должны быть расследованы, и виновные наказаны.
– Если ты не хочешь, чтобы их стало больше. Оправдай одного – и на его месте появятся двое.
– Поэтому я должен провести расследование. Это будет непросто.
– Да, непросто.
– Помимо темных слухов об исчезновениях рабов, что еще тебе о нем известно?
– Немногое. Его ненавидят. Торговцы ненавидят, простые люди ненавидят. Когда он, проходя по улице, щиплет какую-нибудь маленькую девочку, ребенок кричит от боли.
– И как с этим мирится моя кузина Юлия?
– Об этом лучше спроси свою мать, Цезарь, а не меня.
– Я не могу спрашивать свою мать, Луций Декумий!
Луций Декумий подумал и кивнул, соглашаясь:
– Да, не можешь, это правильно. – Он замолчал, продолжая думать. – Ну, то, что Юлия – дура, это уж точно, не то что наши умницы Юлии! По ее словам, ее Антоний немного озорной, но не жестокий. Неразумный. Не знает, когда надо задать хорошую порку своим мальчикам, этим маленьким плутишкам.
– Ты хочешь сказать, что его сыновья растут без надзора?
– Как лесные кабаны.
– Постой-ка… Марк, Гай, Луций. О боги! Надо бы мне больше знать о семейных делах! Я не слушаю женскую болтовню – в этом все дело. Моя мать сразу же все мне рассказала бы… Но она слишком проницательна, отец, она захочет выведать, почему я интересуюсь ими, и тогда она постарается меня отговорить браться за это дело. И мы поссоримся. Лучше, чтобы она узнала об этом как о свершившемся факте. – Цезарь печально вздохнул. – Отец, расскажи-ка мне побольше о мальчишках брата Гибриды.
Луций Декумий зажмурился, поджал губы:
– Я часто вижу их в Субуре – а они не должны носиться по Субуре без педагога или слуги! Крадут еду в лавках, чтобы позлить продавца, а не потому, что голодны.
– Сколько им лет?
– Не могу сказать точно, но Марк выглядит лет на двенадцать, а по поступкам – лет на пять. Стало быть, лет семь-восемь. Двое других младше.
– Да, все Антонии скоты. Наверное, у отца этих мальчишек мало денег.
– Всегда на грани разорения, Цезарь.
– Тогда, если я буду обвинять их дядю, то для них и для их отца это будет плохо.
– Вот уж точно.
– Но я должен взяться за это дело.
– Знаю.
– Мне нужно несколько свидетелей. Лучше трое мужчин… или женщин… или детей, кто захочет дать показания. Наверняка он проделывает такое и здесь. И его жертвы – не только исчезнувшие рабы.
– Я разузнаю, Цезарь.
Как только Цезарь вошел, его женщины сразу же заметили, что у него какая-то неприятность. Но ни Аврелия, ни Циннилла не стали его расспрашивать. Раньше Аврелия, конечно, попыталась бы выведать у сына побольше, но теперь ребенок занимал все ее мысли, поэтому она не придала большого значения плохому настроению Цезаря. И упустила случай отговорить сына от обвинения Гая Антония Гибриды, чьи племянники были родственниками Цезаря.
Вполне логично было бы слушать это дело в уголовном суде, но чем больше Цезарь размышлял, тем меньше нравилась ему эта идея. Во-первых, председателем этого суда был претор Марк Юний Юнк, и ему не нравилась должность, на которую должны назначаться бывшие эдилы, но ни один бывший эдил не захотел председательствовать в этом году. Цезарь уже сталкивался с Марком Юнием, когда выступал защитником в январе. Во-вторых, истцы не были римлянами. В любом суде очень трудно защищать клиента, когда истец – иностранец, а обвиняемый – римлянин высокого происхождения и положения. Хорошо его клиентам говорить, что им все равно, проиграют они или выиграют! Цезарь знал, что такой судья, как Юнк, сделает все, чтобы слушание не получило огласки, чтобы оно проходило в таком месте, которое не сможет вместить много народа. И самое худшее – народный трибун Гней Сициний собирал толпы на Форуме, неустанно призывая восстановить прежние полномочия народных трибунов. Люди потеряли интерес ко всему другому, особенно после того, как Сициний принялся сыпать старыми остротами, имевшимися в коллекции каждого литературного дилетанта.
– Почему, – раздраженно спросил Сициния консул Гай Скрибоний Курион, – ты набрасываешься на меня и моего коллегу Гнея Октавия, почему ты бранишь преторов, эдилов, твоих коллег, народных трибунов, Публия Цетега, всех наших бывших консулов и влиятельных людей, банкиров, например Тита Аттика, даже бедных квесторов! И почему при этом ты ни слова не говоришь против Марка Лициния Красса? Или Марк Красс не достоин твоего яда? Или это Марк Красс заставил тебя стать шутом? Давай, Сициний, тявкающая собачонка, скажи мне, почему ты оставляешь в покое одного только Красса?
Хорошо зная, что Курион и Красс в ссоре, Сициний сделал вид, что серьезно раздумывает над вопросом, прежде чем ответить.