– Дома. Он очень болен, – с усмешкой ответил Маний Аквилий. – Но ты можешь послать к нему, если хочешь. Он не применит вето.
– Вы попираете правосудие! – громко крикнул Цетег. – Безобразие! Позор! Скандал! Сколько вам заплатил Гибрида?
– Отпусти Гая Антония Гибриду, или мы схватим каждого, кто будет против, и скинем их с Тарпейской скалы! – крикнул Маний Аквилий.
– Вы препятствуете торжеству справедливости, – сказал Варрон Лукулл.
– Не может быть справедливости в суде магистрата, как тебе хорошо известно, Варрон Лукулл, – сказал Квинт Курий. – Один человек – это не жюри! Если ты хочешь судить Гая Антония, тогда делай это в уголовном суде, где нельзя применить ius auxilii ferendi.
Цезарь стоял неподвижно, не проронив ни слова. Его клиенты, дрожа, столпились за его спиной. С каменным лицом он повернулся к ним и тихо проговорил:
– Я – патриций, а не магистрат. Мы должны дать возможность претору решить этот вопрос. Молчите!
– Очень хорошо, забирайте вашего плебея! – сказал Варрон Лукулл, рукой удерживая Цетега.
– И поскольку я выиграл процесс, я забираю sponsio греков, которых так любит Цезарь.
Упоминание о любви к грекам, которые славились репутацией гомосексуалистов, было преднамеренным оскорблением. Кровь бросилась в голову Цезаря, когда он вспомнил унижение, пережитое им из-за дружбы с царем Никомедом. Не раздумывая, он прошел сквозь ряды трибунов и схватил Гибриду за горло. Гибрида всегда считал себя геркулесом среди людей, но он не смог ни разжать руки Цезаря, ни ответить напавшему, который был выше его ростом. Он никогда не поверил бы в силу этого человека, если бы сам не стал его жертвой. Только Варрон Лукулл и шестеро его ликторов смогли оттащить Цезаря от обвиняемого. Некоторые в толпе недоумевали потом: почему девять плебейских трибунов не двинулись с места, чтобы помочь Гибриде?
– Слушания не будет! – во всю силу легких крикнул Варрон Лукулл. – Иска нет! Я, Марк Теренций Варрон Лукулл, объявляю об этом! Истцы, заберите ваш залог! И все до единого идите домой!
– Sponsio! Sponsio принадлежит Гаю Антонию! – послышался другой голос – голос Гая Элия Стайена.
– Sponsio не принадлежит Гибриде! – громко возразил Цетег. – Претор по делам иноземцев отклонил иск, и это его право! Так что залог возвращается истцам!
– Уведете ли вы наконец вашего плебея? Покиньте трибунал! – приказал Варрон Лукулл сквозь зубы. – Убирайтесь отсюда! Все! Этим скандалом при отправлении правосудия вы нанесли вред трибунату! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы навсегда заткнуть вам рты!
Гибрида ушел в сопровождении девяти трибунов. Стайен плелся за ними, сокрушаясь о потерянном залоге. Гибрида осторожно щупал свое горло, покрытое синяками.
Пока возбужденная толпа расходилась, Варрон Лукулл и Цезарь смотрели друг на друга.
– Я бы очень хотел дать тебе задушить негодяя, но, надеюсь, ты понимаешь, что не мог, – сказал Варрон Лукулл.
– Понимаю, – ответил Цезарь, не в силах унять дрожь. – Я думал, что умею держать себя в руках. Я не горяч, ты же знаешь. Но я не потерплю, чтобы такое дерьмо, как Гибрида, делало грязные намеки.
– Понятно, – сухо произнес Варрон Лукулл, вспомнив, что его брат рассказывал о репутации Цезаря.
Цезарь тоже замолчал, вспомнив, с чьим братом сейчас разговаривает. Но потом решил, что Варрон Лукулл умеет думать своей головой.
– Какова наглость у этого червя! – воскликнул Цицерон, подбегая к Цезарю, когда все закончилось. – Требовать залог! Ради всех богов!
– Бóльшая наглость требуется, чтобы сделать вот это, – сказал Цезарь, показывая на изувеченного мужчину и его жену.
– Омерзительно! – воскликнул Цицерон, садясь на ступеньки трибунала и вытирая лицо платком.
– Ну, по крайней мере, нам удалось спасти ваши две тысячи талантов, – сказал Цезарь Ификрату, который продолжал стоять в нерешительности. – И я бы сказал, что если все, что вы хотели, – это поднять волну в Риме, то вам это удалось. Думаю, в будущем сенат проявит больше внимания к тем чиновникам, которых он посылает управлять Македонией. А теперь идите в гостиницу и возьмите с собой этих несчастных. Мне жаль, что ваши сограждане будут вынуждены продолжать поддерживать их на свои средства. Но я предупреждал.
– Мне жаль только одного, – сказал Ификрат, уходя, – что нам не удалось наказать Гая Антония Гибриду.
– Нам не удалось сокрушить его в финансовом отношении, – возразил Цезарь, – но он будет вынужден покинуть Рим. Пройдет много времени, прежде чем он посмеет снова показаться в этом городе.
– Думаешь, Гибрида действительно дал взятки девяти плебейским трибунам? – спросил Цицерон.
– Уверен! – резко ответил Цетег, который все никак не мог успокоиться. – Если не считать Сициния – хотя мне он не особенно нравится! – все нынешние народные трибуны – подлые люди.
– А к чему им быть замечательными? – спросил Цезарь, совершенно успокоившись. – В наши дни эта должность не в почете. Плебейский трибунат – это тупик.
– Интересно, сколько Гибриде стоили девять трибунов?
Цетег поджал губы:
– Около сорока тысяч каждый.
Глаза Варрона Лукулла лукаво блеснули.
– Ты так уверенно говоришь об этом, Цетег! Откуда ты знаешь подобные вещи?
Глава заднескамеечников даже не рассердился. Он ответил, растягивая слова:
– Дорогой мой praetor peregrinus, нет ничего такого, чего я не знал бы об алчности сенаторов! Я могу назвать тебе цену любого сенатора до последнего сестерция. А эти ничтожества стоят сорок тысяч каждый.
И именно эту сумму Гай Элий Стайен заплатил каждому трибуну, как потом узнал Гибрида. Девяносто тысяч сестерциев он прикарманил.
– Отдай деньги! – приказал человек, который любил пытать и увечить людей. – Отдай оставшиеся деньги, Стайен, или я собственными пальцами вырву твои глаза! Я и так обеднел на триста шестьдесят тысяч сестерциев – вот тебе и две тысячи талантов!
– Не забывай, – зло возразил не испугавшийся Стайен, – что это была моя идея использовать ius auxilii ferendi. Эти девяносто тысяч – по праву мои. Что касается тебя, благодари богов, что ты не лишился состояния!
Некоторое время всех занимала сенсация несостоявшегося слушания. Она имела несколько последствий. Во-первых, коллегия плебейских трибунов того года осталась в анналах как самая позорная. Во-вторых, в Македонию стали направлять ответственных – но не воинственных – наместников. Гней Сициний больше не говорил на Форуме о восстановлении прав плебейского трибуната. Слава Цезаря как адвоката стремительно выросла. Гай Антоний Гибрида на несколько лет покинул Рим и не показывался в тех местах, где часто бывали римляне. Он совершил небольшое путешествие на остров Кефалления в Ионическом море, где оказался единственным цивилизованным человеком (если таковым можно было его назвать) во всем регионе. Он обнаружил там несколько невероятно древних захоронений, полных сокровищ: изящно оправленные и инкрустированные кинжалы, маски из чистого золота, кувшины из электра, кубки из горного хрусталя, кучи драгоценностей – стоимостью больше двух тысяч талантов. Достаточно, чтобы обеспечить себе консульство, когда он вернется в Рим, даже если ему придется покупать каждый голос.
Следующий год прошел для Цезаря спокойно. Он оставался в Риме и с успехом выступал в судах. В тот год Цицерона не было в городе. Его выбрали квестором, и по жребию ему достался Лилибей в Западной Сицилии, где он служил у наместника Секста Педуцея. Поскольку должность квестора открыла Цицерону путь в сенат, он с удовольствием покинул Рим и с головой ушел в работу, связанную в основном с заготовкой хлеба. Год был неурожайный, но консулы решили эту проблему. Они закупили огромные количества зерна, запасы которого имелись на Сицилии, и продали его дешево в Риме, согласно lex frumentaria.
Как большинство образованных людей, Цицерон обожал писать и получать письма. К тридцати одному году у него завелось большое количество корреспондентов. Именно на этот период приходится пик его эпистолярного творчества. Наладился постоянный поток писем между Цицероном и Титом Помпонием Аттиком. Благодаря Аттику долгое одиночество в островном Лилибее было скрашено сплетнями обо всем и всех в Риме.
Перед самым отъездом Цицерона с Сицилии он получил очередное пространное послание от Аттика.
Ожидаемых продовольственных бунтов так и не было – только потому, что Риму повезло с консулами. Я поговорил с братом Гая Котты, Марком, которого выбрали консулом на следующий год. И спросил его, почему в этой нации умников простые люди все еще вынуждены время от времени перебиваться просом и турнепсом? Пора Риму, сказал я, потребовать от частников Сицилии и других наших зерновых провинций, чтобы те продавали зерно государству, а не выжидали, желая всучить его подороже частным торговцам, ибо зачастую это означает, что на Сицилии зерно пускают на силос, когда оно должно поддерживать простых людей. Я не одобряю наживы в ущерб благосостоянию нации, особенно такой выдающейся. Марк Котта выслушал меня с большим вниманием и обещал в будущем году что-нибудь предпринять по этому поводу. Поскольку у меня нет акций на зерно, я могу позволить себе быть патриотом и альтруистом. И перестань смеяться, Марк Туллий!
Квинт Гортензий, самый важничающий плебейский эдил в нашем поколении, устроил великолепные игры. Наряду с раздачей дешевого зерна населению. Он намерен стать консулом в следующем году! Конечно, твое отсутствие означает, что он пользуется большим успехом в судах, но молодому Цезарю всегда удается напугать его, нередко отбирая у него лавры. Ему это не нравится, и на днях он жаловался, высказывая надежду, что Цезарь тоже уедет из Рима. Но вся эта чепуха – ничто по сравнению с пиром, который Гортензий устроил по случаю его вступления в должность авгура (да, это наконец случилось!). Подавали жареного павлина. Да, ты прочитал правильно: жареного павлина. Птиц (говорят, их было шесть) зажарили, разрезали до самого клюва, а после повара собрали все перья, покрыли ими павлинов и внесли на золотых блюдах во всем их великолепном оперении, с распущенными хвостами, и даже гребни качались. Это была сенсация, и другие гурманы, вроде Цетега, Филиппа и старшего консула Лукулла, готовы были покончить с собой из зависти. Однако, дорогой Марк, вкушение мяса птиц разрядило напряжение. Старый армейский сапог был бы вкуснее и легче жевался.