Давно уже на Помпея не накатывал приступ ярости. То, что наблюдал Луций Марций Филипп, было зрелищем незабываемым.
Помпей рвал на себе волосы, царапал до крови щеки и шею, тело его покрылось синяками в тех местах, которыми он бился о пол и стены. Слезы текли ручьями. Он буквально крошил мебель и предметы искусства. Его вопли грозили сорвать крышу. Муция Терция, прибежавшая на крики посмотреть, что случилось, взглянула и тут же скрылась. Но Филипп сидел, с восхищением наблюдая все это, пока не прибыл Варрон.
– О Юпитер! – прошептал Варрон.
– Поразительно, правда? – заметил Филипп. – Сейчас-то он уже немного успокоился. Ты должен был видеть его несколько минут назад. Кошмар.
– Я видел такое прежде, – сказал Варрон, обходя фигуру, распростертую на черно-белых мраморных плитах пола, чтобы присоединиться к Филиппу на его ложе. – Конечно, это все известия о Крассе.
– Да. И когда же ты наблюдал его в таком состоянии?
– Когда он не мог провести своих слонов через триумфальные ворота, – ответил Варрон очень тихо, чтобы лежащий на спине Помпей не услышал. Он никогда не знал, сколько было притворства в таких вспышках Помпея, а сколько настоящей муки, которая заглушала для него все происходящее вокруг. – И еще – когда Каррина прорвался сквозь осаду у Сполетия. Он не выносит, когда рушатся его планы.
– Бык боднул обоими рогами, – меланхолично заметил Филипп.
– У этого быка, – резко сказал Варрон, – сейчас три рога, и третий – так говорят женщины! – самый большой.
– А-а! Тогда у него есть имя.
– Гай Юлий Цезарь.
Помпей мгновенно сел, одежда разорвана, голова и лицо кровоточат.
– Я все слышал! При чем тут Цезарь?
– Он продумал кампанию Красса. Это его идея – как завоевать огромную популярность, – объяснил Варрон.
– Кто тебе сообщил? – Помпей легко поднялся и принял предложенный Филиппом носовой платок.
– Паликан.
– Он знает. Он был одним из ручных трибунов Цезаря, – добавил Филипп и поморщился, когда Помпей громко высморкался.
– Цезарь в большой дружбе с Крассом, – объявил Помпей голосом, приглушенным носовым платком. Высморкавшись, он бросил платок отпрянувшему Филиппу. – В прошлом году он вел все переговоры от имени Красса. И предложил восстановить права плебейского трибуната.
При этом он метнул грозный взгляд на Филиппа, который до этого не додумался.
– Я очень высоко ценю способности Цезаря, – молвил Варрон.
– Красс тоже высоко их ценит, как и я. – Помпей все еще был раздражен. – Ну по крайней мере, я знаю, кому служит Цезарь!
– Цезарь служит Цезарю, – сказал Филипп. – И ты никогда не должен забывать об этом. Но если ты умный человек, Магн, ты будешь держать Цезаря на поводу, несмотря на его дружбу с Крассом. Цезарь тебе может понадобиться, особенно после моей смерти, а она уже не за горами. Я слишком толст, чтобы дожить до семидесяти. Даже Лукулл опасается Цезаря! Мне на ум приходит еще только один человек, которого боялся Лукулл. Сулла. Присмотрись внимательнее к Цезарю. Это новый Сулла!
– Если ты говоришь, что я должен держать Цезаря на поводу, я так и сделаю, – загадочно произнес Помпей. – Но я долго не забуду, что он испортил год моего консульства!
Между концом Помпеевых победных игр (которые прошли с большим успехом, главным образом благодаря тому, что вкусы Помпея относительно театра и цирка совпадали со вкусами толпы) и началом Римских игр были сентябрьские календы. А в сентябрьские календы всегда созывалось совещание сената. Эта сессия традиционно была очень важной. Луций Аврелий Котта огласил результаты своей работы.
– Отцы, внесенные в списки, я выполнил работу, которую вы поручили мне в начале этого года, – заговорил Луций Котта с курульного возвышения. – И надеюсь, что вы ее одобрите. Прежде чем обратиться к деталям, я кратко изложу то, что намерен просить вас рекомендовать в качестве законопроекта.
В руках у него не было никаких записей. И у секретаря городского претора, казалось, тоже их не было. Поскольку день выдался очень жаркий (стояла середина лета), сенаторы облегченно вздохнули. Он не собирается сильно затягивать собрание. Да он и не любил этого. Из трех братьев Луций был младшим и самым умным.
– Откровенно говоря, мои коллеги-сенаторы, – четко и громко начал Луций Котта, – ознакомившись с протоколами заседаний судов, я не был в восторге от решений наших присяжных заседателей, будь то сенаторов или всадников. Когда жюри состоит целиком из сенаторов, оно всегда на стороне подсудимых-сенаторов. А когда жюри состоит из всадников, владеющих государственным конем, оно, естественно, на стороне всаднического сословия. Оба состава жюри подвержены взяточничеству. Предлагаю определять состав жюри более справедливо, чем это делалось раньше. Гай Гракх отобрал у сената судебную власть и передал ее восемнадцати центуриям первого класса, куда входят владельцы государственных коней, обладающие годовым доходом в четыреста тысяч сестерциев. Но Гай Гракх этим и ограничился. Теперь почти каждый сенатор происходит из семьи, входящей в первые ряды восемнадцати центурий первого класса. Поэтому я предлагаю тройной состав жюри. Треть – сенаторы, треть – всадники, владеющие государственным конем, и треть – tribuni aerarii – всадники, которые составляют основную массу первого класса и имеют не менее трехсот тысяч сестерциев годового дохода.
Поднялся ропот, но ропот мирный. На лицах, повернувшихся к Луцию Котте, как цветы к солнцу, было написано удивление. Сенат размышлял. Луций Котта говорил все убедительнее.
– Мне кажется, что мы, сенаторы, стали сентиментальнее за годы, прошедшие со времен Гая Гракха до диктатуры Луция Корнелия Суллы. Мы с сожалением вспоминали привилегию быть присяжными, забывая о реальных обязанностях жюри. Нас было триста против тысячи пятисот владельцев государственных коней. Затем Сулла вернул нам суды. И хотя он увеличил состав сената, чтобы справиться с этой проблемой, мы вскоре оказались перед фактом, что все мы, живущие в Риме, постоянно заняты то в одном, то в другом жюри. Потому что постоянные суды добавили присяжным новые обязанности. Когда суды осуществлялись народным собранием, процессов было значительно меньше. Думаю, Сулла рассуждал так: урезанный состав каждого жюри и увеличенный состав самого сената облегчат обязанности присяжных. Но он недооценил проблему. Я приступил к исследованию, убежденный только в одном: что сенат, даже в своем увеличенном составе, недостаточно многочислен, чтобы обеспечить жюри для каждого суда. И все же, отцы, внесенные в списки, я не хотел бы возвращать суды всадникам восемнадцати первых центурий. Это было бы двойным предательством – по отношению к моему собственному сенаторскому сословию и по отношению к отличной системе правосудия, которую дал нам Сулла, учредив постоянные суды.
Все слушали с восхищением: во всем, что говорил Луций Котта, был определенный здравый смысл!
– Сначала я думал разделить состав жюри поровну между сенатом и восемнадцатью старшими центуриями. Каждое жюри будет состоять на пятьдесят процентов из сенаторов и на пятьдесят процентов из всадников. Однако несколько расчетов показали мне, что бремя ответственности для сенаторов все же слишком тяжело.
Лицо Луция Котты было очень серьезным, глаза сияли. Вытянув вперед руки, он продолжал, слегка понизив голос:
– Если человеку приходится судить своего коллегу, каким бы статусом тот ни обладал, он должен прийти на слушание свежим, активным, заинтересованным. Но это невозможно, если присяжный входит в состав сразу нескольких жюри. Он измучен, он становится скептиком, он безразличен – и гораздо более склонен к взяточничеству. Ибо какую компенсацию, спрашивает он себя, может он получить, кроме взятки? Ведь государство не платит своим присяжным. Поэтому государство не должно иметь права отбирать у человека огромное количество личного времени.
Последовали кивки и одобрительный ропот. Сенату нравился ход мыслей Луция Котты.
– Я знаю, многие из вас думают, что обязанности присяжных должны быть распределены между бóльшим количеством людей. Состав присяжных уже был однажды поделен между двумя сословиями. Но, как я уже сказал, ни одно из решений, которые приходили нам на ум до сих пор, не было оптимальным. Тысяча восемьсот всадников в восемнадцати старших центуриях, не обремененных обязанностями в сенате, – это солидный людской резерв, что, вероятно, позволит одному всаднику присутствовать всего на одном процессе в год.
Луций Котта помолчал, довольный реакцией слушателей. Он продолжал быстрее:
– Человек первого класса, дорогие мои коллеги-сенаторы, – именно то, что нам нужно. Человек первого класса. Известный человек, состоятельный, с годовым доходом не менее трехсот тысяч сестерциев. Поскольку Рим – древний город, некоторые институты либо не изменились вовсе, либо продолжают действовать по-старому, с возросшим количеством людей и функций. Возьмем, например, первый класс. В самом начале у нас было восемнадцать старших центурий. Мы упорно сохраняли эти восемнадцать центурий по сто человек в каждой. Когда в результате роста первого класса мы получили еще семьдесят три дополнительных центурии, мы решили расширить первый класс другим способом – увеличивая не число центурий, а количество человек в каждой центурии свыше первоначальной сотни. Итак, мы создали верхушку первого класса! Только тысяча восемьсот человек в восемнадцати первоначальных центуриях и много тысяч человек в семидесяти трех других. Так почему бы, спросил я себя, не предложить выполнять общественные обязанности этим тысячам людей первого класса, которые по социальному положению и по происхождению не могут принадлежать к восемнадцати центуриям, владеющим общественным конем? Если бы эти люди составляли треть каждого жюри, груз обязанностей для одного человека сделался бы значительного легче. В то же время участие в судопроизводстве стало бы большим стимулом для младших всадников, которых мы называем tribuni aerarii. Вообразите, если вам потребуется жюри, скажем, из пятидесяти одного присяжного: семнадцать сенаторов, семнадцать всадников, владеющих общественным конем, и семнадцать