tribuni aerarii. Семнадцать сенаторов имеют опыт, знают законы и давно знакомы с обязанностями присяжных. Семнадцать старших всадников происходят из известных семей и богаты. А семнадцать tribuni aerarii обладают новым взглядом и совершенно иным опытом, принадлежностью к первому классу римских граждан и значительным состоянием.
Луций Котта вновь протянул руки вперед. Правая опустилась вниз, левой он показал на бронзовые двери сената.
– Вот мое решение, почтенные отцы! Тройственный состав жюри с равным членством от трех составляющих первого класса. Если вы дадите согласие, я сформулирую мое предложение как полагается и представлю его трибутным комициям.
У Помпея были фасции на сентябрь. Он сидел в своем курульном кресле на переднем крае возвышения. Возле него стояло пустое кресло Красса.
– Что скажет избранный старший консул? – спросил Помпей, как положено, Квинта Гортензия.
– Избранный старший консул хвалит Луция Котту за великолепно проделанную работу, – ответил Гортензий. – Как курульный магистрат и как судебный адвокат, я аплодирую этому в высшей степени разумному решению злободневной проблемы.
– Избранный младший консул? – спросил Помпей.
– Я согласен с моим старшим коллегой, – ответил Метелл, у которого не было причины противиться предложению теперь, когда дело Гая Верреса ушло в прошлое, а сам Веррес исчез.
Опрос продолжался. Никто не мог найти изъяна. Были некоторые, конечно, кто хотел к чему-нибудь придраться. Но всякий раз, думая о том, чем для них могут обернуться эти возможные изъяны, они вздрагивали и решали промолчать.
– Это действительно великолепно, – сказал Цицерон Цезарю, когда, выходя из курии, они оказались рядом. – Мы с тобой оба любим работать с честными присяжными. Каким ловким оказался Луций Котта! Взяточнику придется покупать две части жюри, чтобы обеспечить себе нужный вердикт, – что значительно дороже, чем покупать всего лишь половину! И то, что примет одна часть, две другие захотят отклонить. Я предсказываю, мой дорогой Цезарь, что взяточничество в жюри хотя и не исчезнет полностью, но значительно уменьшится. Tribuni aerarii будут считать делом чести вести себя порядочно и оправдывать свое членство среди присяжных. Да, действительно, Луций Котта решил очень умно!
Цезарю было приятно сообщить об этом дяде за обедом в триклинии. Не было ни Аврелии, ни Цинниллы. Циннилла была на четвертом месяце беременности, ее постоянно тошнило, а Аврелия присматривала за маленькой Юлией, которая тоже приболела. Так что мужчины обедали одни, чему были даже рады.
– Признаюсь, я думал о взяточничестве, – сказал Луций Котта, улыбаясь. – Но не мог же я говорить открыто об этом, если хотел, чтобы мое предложение одобрили.
– Правда. Хотя многие подумали о том же, а что касается Цицерона и меня, мы находим это громадным достижением. С другой стороны, Гортензий мог в душе и сожалеть. Помимо искоренения взяточничества, лучшее в твоем решении то, что оно сохраняет постоянные суды Суллы, которые я считаю величайшим прогрессом в римском правосудии со времен введения слушаний и жюри.
– Лестно это слышать, Цезарь! – Луций Котта на мгновение оживился, затем поставил бокал с вином на стол и нахмурился. – Цезарь, тебе доверяет Марк Красс. Поэтому, может быть, ты развеешь мои опасения. Во многих отношениях этот год был спокойным – ни одной проигранной войны, казну впервые за многие годы перестало лихорадить. Проведена перепись всех римских граждан. Хороший урожай в Италии и провинциях. Между старым и новым в правлении установилось что-то вроде приемлемого равновесия. Если закрыть глаза на незаконность консульства Магна, то этот год и правда был хорошим. Когда я шел сюда по Субуре, у меня возникло ощущение, что простые люди – счастливее, чем были даже поколение назад. Я имею в виду тех, кто редко голосует и считает бесплатное зерно Красса серьезным подспорьем, увеличивающим их доходы. Согласен, они – не те, кто страдает, когда летят головы и льется кровь на Форуме, но общее настроение передается и им, хотя их собственные головы остаются вне опасности.
Помолчав, Луций Котта отпил вина.
– Думаю, я знаю, что ты собираешься сказать, дядя, но все равно говори, – сказал Цезарь.
– Это лето было замечательным, особенно для низших классов. Множество развлечений, щедрое угощение, которое еще можно домой захватить и накормить всю семью. Львиная травля в цирке, ученые слоны, гонки на колесницах, все фарсы и мимы, известные римской сцене, – и бесплатная пшеница! Смотр государственных коней. Проведенные вовремя выборы. Даже сенсационное слушание, после которого негодяй получил по заслугам, а Гортензий – пощечину. Чистые купальни в Тригарии. Меньше заболеваний, чем все ожидали, и никакого летнего паралича в Риме. Уровень преступности снизился! – Луций Котта улыбнулся. – И похвалить за это следует консулов. Народ их боготворит, заслуживают они этого или нет. Мы-то с тобой, конечно, знаем подноготную. Хотя нельзя отрицать, что они были отличными консулами, – законы они издавали, заботясь о спасении собственной шеи, но в остальном справились превосходно. И все же – и все же! – ходят упорные слухи, Цезарь. Слухи, что не все так мирно между Помпеем и Крассом. Что они не разговаривают друг с другом. Что когда один должен присутствовать где-то, другой отсутствует. И меня это беспокоит, потому что, я считаю, слухи обоснованны. Мы, люди высшего класса, должны дать простому народу хоть один хороший год.
– Да, слухи достоверны, – серьезно подтвердил Цезарь.
– Почему?
– Главным образом потому, что Марк Красс переплюнул Помпея, а Помпей не выносит, когда кто-то превосходит его. Он думал, что после фарса с государственными конями и игр, проведенных по обету, он будет всеобщим героем. Затем Красс обеспечил народ на три месяца бесплатным хлебом. И продемонстрировал Помпею, что тот – не единственный человек в Риме с огромным состоянием. Так что Помпей отплатил тем, что вычеркнул Красса из своей жизни – как консула и как человека. Он должен был, например, сказать Крассу, что сегодня состоится заседание сената. Да, все знают, что в сентябрьские календы сенат всегда собирается, но его созывает старший консул. Именно он должен об этом известить своих подчиненных.
– Он известил меня, – сказал Луций Котта.
– Он известил всех, кроме Красса. А Красс понял это как прямое оскорбление. Поэтому не пришел. Я пытался его урезонить, но он отказался уступить.
– Черт возьми! – вскрикнул Луций Котта, с отвращением откидываясь на ложе. – Эта пара разрушила то, что должно было сделать нынешний год лучшим из тысячи!
– Нет, они ничего не разрушат. Я им не позволю. Но если мне и удастся восстановить мир между консулами, то это ненадолго. Так что я подожду до конца года, дядя, и возьму в помощь несколько Котт. В конце года мы заставим их публично помириться, что вызовет у всех слезу. Таким образом, в последний день года мы получим exeunt omnes, и все будут радостно орать во все горло. Плавт гордился бы такой концовкой.
– Ты знаешь, – сказал Луций Котта задумчиво, приподнимаясь на ложе, – когда ты был мальчиком, Цезарь, в моем каталоге римлян я определил тебя как движущую силу. Как говорил Архимед: «Дайте мне точку опоры – и я переверну мир!» Так я представлял тебя, и потому огорчился, когда ты стал фламином Юпитера. Когда же тебе удалось избавиться от этой должности, я вернул тебя на то место, которое ты занимал в моем перечне. Но все вышло не так, как я думал. Для такого молодого человека ты слишком хорошо известен на многих уровнях – от сената до Субуры. Но не как первичная движущая сила. А как таинственный советник при восточном царском дворе. Ты вершишь историю, но позволяешь другим пожинать славу. – Котта покачал головой. – Мне это кажется странным!
Цезарь слушал, сжав губы; на его щеках обычно цвета слоновой кости горел румянец.
– Ты правильно определил для меня место в своем каталоге, дядя, – отозвался он. – Но думаю, что фламинат был лучшим из всего, что могло случиться со мной, при условии, что я сумел от него избавиться. Он научил меня быть и проницательным, и могущественным, он научил меня прятать фонарь, когда есть опасность, что его погасит порывом ветра. Теперь я знаю, что время – более ценный союзник, чем деньги или наставники. Фламинат научил меня терпению, которого, по мнению моей матери, у меня никогда не было. Ничто не пропадает даром! Лукулл показал мне, что я могу продолжать учиться, развивая идеи и запуская их в жизнь через других людей. Я отступаю в тень и смотрю, что получается. Не беспокойся, Луций Котта. Мое время выдвинуться на первый план еще придет. Я стану консулом в свой срок. Но это будет лишь началом.
Ноябрь был суровым месяцем, хотя погода оставалась приятной, как в мае, когда сезон и календарь совпадают. Тетя Юлия вдруг заболела, и врачи, даже Луций Тукций, не могли поставить диагноз. Это был синдром потери – веса, духа, энергии, интереса.
– Я думаю, она устала, Цезарь, – сказала Аврелия.
– Но не устала же она жить! – воскликнул Цезарь, которому было невыносимо думать, что в окружающем его мире не будет тети Юлии.
– О да, – сказала Аврелия. – Это – больше всего.
– Ей есть ради чего жить!
– Нет. Ее муж и сын умерли. Поэтому ей незачем жить. Я уже говорила тебе об этом. – И – чудо из чудес! – красивые фиолетовые глаза Аврелии наполнились слезами! – Я почти понимаю ее. Мой муж умер. Если бы ты умер, Цезарь, это был бы и мой конец.
– Конечно, это было бы горем, но не концом, мама, – возразил Цезарь, не в состоянии поверить, что он так много значит для матери. – У тебя есть внуки, у тебя – две дочери.
– Это правда. У Юлии этого нет. – Слезы уже высохли. – Но вся жизнь женщины – в ее мужчинах, Цезарь, а не в женщинах, которых она родила, и не в детях, которых родили они. Ни одна женщина не оценивает свою судьбу правильно. А судьба эта неблагодарна и неясна. Мужчины управляют миром, мужчины, а не женщины. Но умная женщина проживает жизнь своих мужчин.