– О, не говори так!
– Это видно по его лицу, жена. И это будет для него благом.
– Надеюсь, – сказала Циннилла, – что я не доживу до того времени, когда останусь одна. Это худшая судьба.
– Худшая судьба, – сказал Цезарь, не желавший бередить раны, – это говорить только о печальном.
– Это же Рим, – ответила Циннилла, улыбаясь и обнажив розовую складочку с внутренней стороны губы. – Ты будешь лучше себя чувствовать, приехав в Испанию. Ты никогда не бываешь в Риме так счастлив, как во время путешествий.
– Я еду морем в следующие нундины, когда наступит зима. Ты права. Рим – не то место, где я хочу находиться. А как насчет того, чтобы родить ребенка, пока я здесь? Мне бы хотелось увидеть сына до отъезда.
Он увидел своего сына еще до следующих нундин. Но ребенок к тому моменту, когда повитухе и Луцию Тукцию удалось наконец вытащить его из родового канала, был, очевидно, мертв уже несколько дней. А Циннилла, распухшая, парализованная в результате удара, умерла в судорогах в тот самый момент, когда появился мертворожденный мальчик.
Никто не мог поверить этому. Если смерть Юлии была горем, то потеря Цинниллы казалась невыносимой. Цезарь рыдал так, как не плакал никогда в жизни, и ему было все равно, видит его кто-нибудь при этом или нет. Час за часом, с момента той ужасной судороги до дня похорон. Похоронить одну – возможно, но двоих – кошмар, от которого, казалось, он никогда не очнется. О мертвом ребенке он не хотел даже думать. Циннилла мертва. Она вошла в его семью, когда ему исполнилось четырнадцать лет, разделила с ним горести фламината, свою пухлощекую смуглую крошку он любил как сестру столь же долго, сколько любил как жену. Семнадцать лет! Они росли вместе, они были единственными детьми в этом доме.
Ее смерть сразила Аврелию так, как не сразила смерть Юлии. Эта железная женщина плакала так же неутешно, как и ее сын. Ушел свет, и теперь весь остаток ее жизни будет тусклым. Циннилла была и внучкой, и невесткой – от присутствия этой нежной малышки осталась лишь тень, опустевший ткацкий станок, осиротевшая кровать. Бургунд плакал, Кардикса плакала, их сыновья плакали. Луций Декумий, Строфант, Евтих, все слуги, которые уже и не помнили, что когда-то в квартире Аврелии не было Цинниллы, жильцы инсулы и очень многие в Субуре – все проливали слезы.
Эти похороны отличались от похорон Юлии. Те были своего рода триумфом, шансом для оратора представить в выгодном свете великую женщину и свою семью. Имелись и сходства. Цезарь вытащил из кладовой imagines Корнелия Цинны, которые прятались там вместе с масками двух Мариев. Их надели актеры, чтобы опять подразнить Гортензия и Метелла. И хотя не было принято говорить надгробных речей с ростры на похоронах молодой женщины, Цезарь снова прошел через это. Но не для того, чтобы прославить усопшую. На сей раз он говорил тихо и ограничился лишь тем, что сказал, какой радостью было для него ее общество. Он говорил о тех годах, когда она утешала его, еще мальчика, лишенного детства. Он говорил о ее улыбке и о тех мрачных шерстяных платьях, которые она ткала для себя, когда станет фламиникой. Он говорил о своей дочери, которую держал на руках. Он плакал.
И закончил словами:
– Я не знаю большего горя, чем то, что чувствую сейчас. В этом трагедия: каждый из нас считает свое горе превосходящим несчастья других. Но я готов признаться вам, что, может быть, я холодный, черствый человек, который больше всего печется о своем dignitas. Пусть будет так. Однажды я отказался развестись с дочерью Цинны. В то время я думал, что воспротивился приказу Суллы ради своей личной выгоды и возможностей, которые открывались передо мной. Но нет трагедии больше, чем незнание. Мы часто не знаем, что значит для нас человек, пока этот человек не умрет.
Никто не приветствовал ни imago Луция Корнелия Цинны, ни масок его предшественников. Но Рим плакал так горько, что во второй раз в течение двух рыночных дней враги Цезаря оказались не в силах что-либо сделать.
Его мать вдруг постарела на несколько лет. Трудно приходилось сыну, чьи попытки утешить ее, прижав к груди, поцеловав, по-прежнему отвергались.
«Неужели я такой холодный и черствый, потому что она такая холодная и черствая? Но ведь с другими-то она не такая. Только со мной! О, почему она так поступает со мной? Посмотрите, как она горюет о Циннилле! А как она горевала об ужасном, старом Сулле! Если бы я был женщиной, мой ребенок был бы для меня утешением! Но я – римский аристократ, а дети римского аристократа в лучшем случае находятся на периферии его жизни. Сколько раз я видел своего отца? И о чем мне было с ним говорить?»
– Мама, – сказал он, – я отдаю тебе маленькую Юлию. Сейчас ей почти столько же лет, сколько было Циннилле, когда та пришла в наш дом. Со временем она заполнит большую часть того места, которое занимала Циннилла. Я не буду пытаться встать между вами.
– У меня снова появился ребенок с тех пор, как родилась твоя Юлия, – отозвалась Аврелия. – И все это мне известно.
Вошел, шаркая ногами, старый Строфант, посмотрел на мать и сына слезящимися глазами и, так же шаркая, удалился.
– Я должна написать дяде Публию в Смирну, – продолжала Аврелия. – Вот еще один, кто пережил всех, бедный старик.
– Да, мама, напиши.
– Никак тебя не пойму, Цезарь, порой ты ведешь себя как ребенок, который плачет, потому что съел весь медовый пряник, а думал, что сладкое никогда не кончится.
– И чем вызвано это замечание?
– Ты сказал в своей речи на похоронах Юлии, что я должна была стать для тебя и матерью, и отцом, и потому не могла приласкать и поцеловать тебя, как это делала Юлия. Услышав это, я испытала облегчение. Наконец-то ты все понял. Но теперь ты опять ожесточен. Прими свою судьбу, сын. Ты значишь для меня больше, чем жизнь, чем маленькая Юлия, чем Циннилла, чем кто-либо еще. Ты значишь для меня больше, чем твой отец, и значительно больше, чем когда-либо значил Сулла. Если не может быть мира между нами, неужели мы не заключим хотя бы перемирие?
Он криво улыбнулся.
– Почему бы и нет? – спросил он.
– Ты оправишься, как только уедешь из Рима, Цезарь.
– Так говорила Циннилла.
– Она была права. Ничто так быстро не утолит горе, как морское путешествие. Свежий ветер освежит твою голову, и она опять станет соображать. Иначе и быть не может.
«Иначе и быть не может, – повторил Цезарь, преодолевая короткие мили между Римом и Остией, где его ждал корабль. – Вот в чем правда. Моя душа может быть избита, превращена в бесформенную массу, но мой разум всегда остается ясным. Надо заняться чем-то новым, встретить новых людей, исследовать новую страну… И никакого Лукулла! Я выживу».
Послесловие автора
Роман «Фавориты Фортуны», не являясь последней книгой данной серии, все же знаменует конец определенного периода римской истории, довольно скудно освещенного в древних источниках. О нем не пишут ни Ливий, ни Дион Кассий, не говоря уже о таком плодовитом авторе, как Цицерон. В сущности, в первых трех книгах цикла я смогла охватить почти все исторические события, происходившие в Средиземноморье. Кроме того, роман «Фавориты Фортуны» – это переломный момент в моей трактовке темы падения Республики. В следующих книгах я планирую сосредоточить внимание на отдельных аспектах, а не на широком охвате исторических событий, что, полагаю, пойдет на пользу и автору, и читателю.
Но уже «Фавориты Фортуны» благодаря более детальному повествованию римских историков обогатились появлением двух животных – собаки, принадлежавшей вифинскому царю Никомеду, и знаменитой ручной лани Квинта Сертория. Сведения об этих питомцах мы находим в источниках. Собаку упоминает Страбон, о лани пишет Плутарх.
Сюжет данного романа разворачивается в начале того периода римской истории, с которым так любит заигрывать Голливуд, естественно, в ущерб истории и себе на пользу. Читатель найдет у меня совершенно иную версию восстания Спартака. Она сильно отличается от той, что известна по кинофильму. У меня нет намерения спорить здесь с создателями фильма или объяснять, почему я изобразила Спартака именно так. Знатоки истории поймут из текста, какие у меня были для этого основания.
Глоссарий полностью переписан в соответствии с книгой. Обратите внимание на то, что некоторые общие статьи, такие как сталь и вино, изъяты. «Римская» серия продолжается, и если всякий раз не исключать неактуальные статьи, объем глоссария пришлось бы постоянно увеличивать, пока он в конце концов не сделался бы длиннее романа.
Интересующиеся проблемой читатели могут соединить данный глоссарий с материалами предыдущих томов. Таким образом они получат довольно подробную информацию о многих сторонах римской жизни. Статьи, посвященные государственной структуре республиканского Рима, я помещаю в каждом томе, хотя раз за разом перерабатываю их, поскольку структура эта постоянно менялась. В глоссарий включены только те сведения о событиях и людях, которые читатель, возможно, захочет освежить в памяти. Наиболее интересные новые статьи касаются кораблей, сыгравших немаловажную роль в сюжете. Читатели найдут здесь описания гемиолы, торгового судна, миопарона, квинквиремы и триремы.
Портреты Помпея-младшего в юности и в тридцатилетнем возрасте сделаны с аутентичных портретных бюстов. Изображая юного Цезаря, я «омолодила» его более поздний скульптурный портрет. Поскольку Цезарь сохранил прекрасную форму, проделать это с ним оказалось гораздо легче, чем с Помпеем. Портреты Суллы также сделаны с бюста. Два имеющихся бюста Суллы вызвали споры, ученые так и не сошлись во мнении, который из них в действительности является портретом диктатора: один изображает красивого мужчину лет сорока, другой – старика. Я думаю, что оба они являются портретами Луция Корнелия Суллы: уши, нос, подбородок, форма лица и морщины идентичны. Но красивый зрелый мужчина теперь носит курчавый парик (то, что это парик, выдают две пряди совершенно прямых волос над ушами), он потерял зубы (это удлиняет подбородок) и сильно похудел. Поскольку Сулле было шестьдесят два года, когда он умер, болезнь, должно быть, оказала разрушительное воздействие на его внешность. Это вполне согласуется с сообщением Плутарха. Луций Лициний Лукулл тоже срисован с аутентичного бюста.