Пальцы Юлии сжали запястье Аврелии.
– Успокойся, Аврелия. Я не хочу, чтобы мы ссорились.
– Ты права, тетя Юлия. Ссоры нам не нужны, – согласился Цезарь, вставая между матерью и тетей, и с этого нового места пристально посмотрел на двоюродного брата. – Почему ты сказал «да» Карбону? – спросил он.
Вопрос, который ни на секунду не обманул Мария-младшего.
– О, Цезарь, думай обо мне немного лучше! – презрительно сказал он. – Я сказал «да» по той же причине, по которой и ты сказал бы «да», если бы на тебе не было laena и жреческого шлема.
– Я понимаю, почему ты думаешь, что я согласился бы. Но я бы этого не сделал. Все в свое время.
– Это противозаконно, – неожиданно подала голос Муция Терция.
– Нет, – возразил Цезарь, прежде чем Марий-младший мог отреагировать. – Это против установившейся традиции и даже против lex Villia annalis, но не противозаконно. Такое решение могло бы стать незаконным на государственном уровне, если бы твой муж занял это положение против воли сенаторов и народа. Однако сенат и народ Рима всегда могут аннулировать lex Villia. А именно это и произойдет. Сенат и народ Рима обеспечат необходимую законность подобных выборов. А это означает, что единственный человек, который объявит консульство Мария незаконным, будет Сулла.
Наступила тишина.
– Вот что хуже всего, – сказала Юлия дрогнувшим голосом. – Ты выступишь против Суллы.
– Я все равно был бы противником Суллы, мама, – сказал Марий-младший.
– Но не как официально введенный в должность представитель сената и народа. Быть консулом – значит принять на себя максимальную ответственность. Ты возглавишь и поведешь за собой армии Рима. – Слеза скатилась по щеке Юлии. – Ты окажешься в центре пристального внимания Суллы, а он самый страшный человек на свете! Я знаю его не так хорошо, как твоя тетя Аврелия, Гай, но – достаточно хорошо. Мне он даже нравился в те дни, когда помогал твоему отцу, а он действительно помогал ему. Бывало, он сглаживал те маленькие неловкости, которые всегда возникали у твоего отца. Сулла – более терпеливый и проницательный человек, чем твой отец. И в каком-то смысле он человек чести. Но твой отец и Луций Корнелий имели одно важное общее качество: когда все рушилось, от законности до народной поддержки, они были способны пойти на все, чтобы достигнуть своей цели. Вот почему оба они в прошлом двинули армии на Рим. И вот почему Луций Корнелий снова пойдет на Рим, если Рим выберет тебя консулом. Сам Рим намерен драться с ним до конца, мирного решения проблемы не будет. – Она вздохнула. – Из-за Суллы я хочу, чтобы ты передумал, дорогой Гай. Будь ты старше и опытнее, ты еще мог бы выиграть. Но ты не такой. Ты не можешь победить Суллу. И я потеряю своего единственного ребенка.
Это была мольба любящего стареющего человека. А Марию-младшему не дано было понять ни того ни другого. Он выслушал прочувствованную речь матери с застывшим лицом. Губы его раскрылись, как будто он хотел что-то сказать.
– А ты, мама, – опять вмешался Цезарь, – как говорит тетя Юлия, ты знаешь Суллу лучше, чем кто-либо из нас. Что ты думаешь по этому поводу?
Взволнованная Аврелия вовсе не собиралась в подробностях рассказывать о своей последней ужасной, трагической встрече с Суллой в его лагере.
– Правда, я хорошо знаю Суллу. Как вам известно, я виделась с ним совсем недавно. Когда-то я была последним человеком, которого он навещал перед очередным отъездом из Рима, и первым человеком, к которому он заглядывал по возвращении. А между его отъездами и приездами я почти ничего о нем не слышала. Это типично для Суллы. В душе он – актер. Он не может жить без драмы. Он умеет драматизировать даже самую безобидную ситуацию. Вот почему он посещал меня в моменты, которые считал переломными. Это придавало нашим встречам яркость и значимость. Вместо простого визита к родственнице, с которой можно поболтать о всякой ерунде, каждый визит становился или прощанием, или встречей. Это было как некое знамение.
Цезарь улыбнулся ей.
– Ты не ответила на мой вопрос, мама, – мягко напомнил он.
– Да, не ответила, – отозвалась эта необыкновенная женщина без всякого смущения или чувства вины. – Сейчас отвечу.
Она в упор посмотрела на Мария-младшего:
– Вот что тебе следует знать. Если ты встретишься с Суллой как официально избранный представитель сената и народа Рима, то есть как консул, он сделает знамение из тебя. Твой возраст и имя твоего отца Сулла использует для того, чтобы придать своей борьбе за власть в Риме особенную драматичность. И все это будет малым утешением для твоей матери, племянник. Ради нее откажись от своей затеи! Встречайся с Суллой лицом к лицу на поле сражения как простой военный трибун.
– А ты что скажешь? – осведомился у Цезаря Марий-младший.
– Я говорю – поступай как хочешь, кузен. Сделайся консулом раньше срока.
– Лия?
Она встревоженно взглянула на тетю Юлию и сказала:
– Пожалуйста, брат, не делай этого!
– Ю-ю?
– Я согласна с сестрой.
– Жена?
– Ты должен следовать своей судьбе.
– Строфант?
– Господин, не делай этого, – вздохнул старик-управляющий.
Кивая, отчего его торс слегка покачивался, Марий-младший опустился на стул, положив руку на его высокую спинку. Сложил губы трубочкой, выдохнул через нос.
– Что ж, в любом случае ничего удивительного, – вымолвил он. – Мои родственницы и управляющий хором призывают меня не выскакивать раньше срока и не подвергать свою жизнь опасности. Вероятно, тетя пытается сказать, что я подвергаю опасности также мою репутацию. Жена моя все отдает в руки Фортуны – пусть Фортуна покажет, стал ли я ее любимцем. А мой двоюродный брат говорит, что я должен попытаться.
Марий встал и принял внушительную позу:
– Я не возьму назад слово, данное Гнею Папирию Карбону и Марку Юнию Бруту. Если Марк Перперна внесет меня в списки сенаторов, а сенат утвердит это, я внесу свою кандидатуру в списки кандидатов на должность консула.
– Ты так и не сказал нам, почему это делаешь, – напомнила Аврелия.
– Я думал, это очевидно. Рим в безвыходном положении. Карбон не может найти подходящего второго консула. И к кому он обратился? К сыну Гая Мария! Рим любит меня! Рим нуждается во мне! Вот почему, – объяснил молодой человек.
Только у самого старого и самого преданного из присутствующих нашлось мужество сказать правду. И управляющий Строфант высказался не только за потрясенную мать молодого Гая Мария, но и за его давно умершего отца:
– Это твоего отца любит Рим, domine. Рим обращается к тебе из-за твоего отца. О тебе Рим не знает ничего, кроме одного: ты – сын человека, который спас его от германцев, который одержал первые победы в войне против италиков, который становился консулом семь раз. Если ты сделаешься консулом, то лишь потому, что ты – сын своего отца, а не потому, что ты – это ты.
Марий-младший любил Строфанта, и управляющий хорошо знал об этом. Несмотря на подтекст, Марий-младший выслушал его спокойно. Он только крепко стиснул губы. Когда Строфант замолчал, сын Гая Мария просто сказал:
– Знаю. И я должен показать Риму, что Марий-младший равен своему любимому отцу.
Цезарь опустил голову, глядя в пол, и промолчал. «Почему, – задавал он себе вопрос, – почему этот сумасшедший старик не отдал кому-нибудь другому накидку и шлем главного жреца Юпитера, flamen Dialis? Я мог бы справиться. Я бы справился. Но Марий-младший – никогда».
Итак, к концу декабря выборщики в своих центуриях встретились на Марсовом поле, в месте, прозванном септой, или овчарней, и проголосовали за Мария-младшего как за первого консула. Гнея Папирия Карбона они выбрали вторым консулом. Сам факт, что Марий-младший стал старшим консулом, свидетельствовал об отчаянии Рима, его страхе и сомнениях. Однако многие голосовавшие искренне верили: что-то от Гая Мария не могло не передаться его сыну. Под командованием Мария-младшего вполне можно победить даже Суллу.
В одном отношении результаты выборов имели положительные последствия: вербовка, особенно в Этрурии и Умбрии, ускорилась. Сыновья и внуки клиентов Гая Мария толпами шли записываться в легионы его сына. Они приходили с легким сердцем, окрыленные верой. И когда Марий-младший посетил огромные поместья своего отца, его встречали как обожаемого спасителя и устраивали праздники в его честь.
Стоило римлянам увидеть новых консулов в первый день января, всех охватило праздничное настроение. И они не были разочарованы: Марий-младший во время церемоний выглядел откровенно счастливым, что тронуло сердца всех присутствующих. Он смотрел величественно, он улыбался, он махал рукой, он громко приветствовал знакомых в толпе. И поскольку все знали, где стояла его мать (возле ростры, у подножия суровой статуи своего покойного мужа), все видели также, как новый старший консул покинул свое место в процессии, чтобы поцеловать ее руки и губы. И вскинуть кулак, отдавая честь великому отцу.
«Вероятно, – не без цинизма подумал Карбон, – народ Рима хочет, чтобы в этот критический момент молодость взяла власть в свои руки». Конечно, много лет прошло с тех пор, как толпа громко приветствовала его, Карбона, в первый день его консульства. Впрочем, сегодня она тоже приветствовала его. «О боги, – подумал Карбон, – надеюсь, Рим не пожалеет об этой сделке!» Ибо Марий-младший вел себя бесцеремонно. Казалось, он принял все происходящее за нечто само собой разумеющееся. Как будто почести так и должны падать ему в руки, словно манна с небес. Можно подумать, ему не предстоит хорошенько потрудиться. Можно подумать, все будущие сражения уже благополучно выиграны.
Знамения были не очень благоприятными, хотя ничего страшного новые консулы не увидели в ночь бдения на Капитолийском холме. Плохим знаком можно было счесть утрату, которая бросалась в глаза каждому. Там, где в течение пятисот лет на самом верху Капитолийского холма стоял огромный храм Юпитера Всеблагого Всесильного, теперь чернели развалины. В шестой день квинтилия прошлого года в доме Великого Бога возник пожар. Он бушевал семь дней. Не уцелело ничего. Ничего. Потому что в этом древнем храме каменным был только фундамент. Массивные цилиндрические секции его простых дорических колонн были деревянные, равно как и стены, и балки, и внутренняя обшивка. Лишь огромный размер и массивность, редкая и дорогостоящая покраска, великолепные настенные росписи и обильная позолота делали его надлежащим жилищем для Юпитера Всеблагого Всесильного, который обитал только в этом месте; идея, что верховный бог Юпитер восседает на вершине самой высокой горы – подобно греческому Зевсу, – была неприемлема для римлянина или италика.