ери. А Цезарь никогда не ссорился с Цинниллой. Не больше, чем со своими родными сестрами. Аврелия не допустила бы этого.
– Ты уезжаешь, Цезарь? – спросила Циннилла.
Прядь волос упала ей на лоб. Цезарь откинул ее и продолжал гладить жену по голове, словно она была любимым домашним животным. Его движения были ритмичными, успокаивающими, чувственными. Девочка закрыла глаза и удобно устроилась на его согнутой руке.
– Ну-ну, не спи! – резко воскликнул он, встряхнув ее. – Я знаю, что тебе давно пора спать, но я должен поговорить с тобой. Да, это правда, я уезжаю.
– Что происходит все эти дни? Это связано с теми списками? Аврелия говорит, что мой брат сбежал в Испанию.
– Это связано не столько с проскрипциями, Циннилла, сколько с Суллой. Я должен уехать, потому что он имеет основания сомневаться в законности моего жреческого статуса.
Она улыбнулась, при этом пухлая верхняя губа поднялась, обнажив складочку на ее внутренней стороне. Многие, кто знал Цинниллу, находили это очаровательным.
– Ты, наверное, счастлив. Ведь ты же не хочешь быть фламином Юпитера.
– Но я все еще фламин Юпитера, – вздохнул Цезарь. – Жрецы утверждают, что проблема в тебе.
Он отодвинул ее от себя и усадил прямо, чтобы видеть лицо.
– Ты знаешь о сегодняшнем положении твоей семьи. Есть одна вещь, которой ты можешь не понять: когда твой отец был объявлен вне закона, он перестал быть римским гражданином.
– Да, я понимаю, почему Сулла может отнять все наше имущество. Но мой отец умер задолго до того, как вернулся Сулла, – сказала Циннилла, которая не отличалась острым умом. – Как же он мог потерять гражданство?
– Законы Суллы о проскрипциях автоматически лишают гражданства осужденных, хотя некоторые из них были уже давно мертвы, когда Сулла вносил в списки их имена: Марий-младший, твой отец, преторы Каррина и Дамасипп – и множество других. Этот факт никак не повлиял на потерю ими гражданства.
– Не думаю, что это справедливо.
– Я согласен, Циннилла. – Цезарь продолжал говорить, надеясь, что ему удастся доступно объяснить ей происходящее. – Твой брат был уже совершеннолетним, когда твоего отца осудили, поэтому он сохраняет статус римского гражданина. Просто он не имеет права наследовать ни денег, ни семейного имущества, не может избираться курульным магистратом. Однако с тобой дело обстоит иначе.
– Почему? Потому что я девочка?
– Нет, потому что ты несовершеннолетняя. Твой пол не имеет значения. Lex Minicia de liberis гласит, что дети родителей, один из которых неримлянин, должны принять гражданство родителя-неримлянина. Это значит, по крайней мере согласно толкованию жрецов, что теперь у тебя статус иностранки.
Девочка задрожала, но не заплакала, ее огромные темные глаза смотрели в лицо Цезаря с болезненным предчувствием.
– Ой! И это значит, что я больше не жена тебе?
– Нет, Циннилла, конечно нет. Ты – моя жена, пока кто-нибудь из нас не умрет, потому что нас поженили по старинному обряду. Никакой закон не запрещает римлянину жениться на неримлянке, поэтому наш брак не подвергается сомнению. Что вызывает сомнения, это твой гражданский статус. Это тебе ясно?
– Думаю, ясно. – Лицо ее оставалось сосредоточенным. – Значит ли это, что, если у нас с тобой будут дети, они не будут римскими гражданами?
– Согласно lex Minicia – да.
– О Цезарь, это ужасно!
– Да.
– Но ведь я – патрицианка!
– Больше нет, Циннилла.
– Что же мне делать?
– На данный момент – ничего. Но Сулла знает, что должен внести уточнения в свои законы в этой части, поэтому нам остается лишь надеяться, что наши дети будут считаться римлянами. Даже если ты не римлянка. – Он чуть прижал ее к себе. – Сегодня Сулла приказал мне развестись с тобой.
Вот теперь хлынули слезы, молчаливые, трагические. Даже в восемнадцать лет Цезарь считал женские слезы досадной неизбежностью, когда он уставал от очередной подруги или она вдруг обнаруживала, что он завел интрижку на стороне. Такие слезы злили его, испытывали его вспыльчивый характер. Хотя он и научился контролировать свой нрав, но раздражение всегда вырывалось наружу, когда женщины принимались плакать. И результат был оглушительным – для плачущей. Но слезы Цинниллы были вызваны настоящим горем, и злость Цезаря была направлена только против Суллы, ставшего его причиной.
– Все хорошо, моя любимая малышка, – сказал он, прижав ее к груди, – я не разведусь с тобой, даже если Юпитер Всесильный явится мне самолично и прикажет это сделать! Даже если я проживу тысячу лет, я не разведусь с тобой!
Она засопела и позволила ему вытереть ей лицо своим носовым платком.
– Сморкайся! – приказал Цезарь.
Она высморкалась.
– Вот теперь хорошо. Нет нужды плакать. Ты моя жена и останешься моей женой, что бы ни произошло.
Теплая детская рука обвилась вокруг его шеи. Циннилла прижалась лицом к его плечу и вздохнула, счастливая:
– О Цезарь, я люблю тебя, правда! Так тяжело ждать, когда я вырасту.
Это потрясло его. И еще его поразило ощущение прикосновения ее маленьких грудей, потому что на нем была лишь тонкая туника. Он коснулся щекой ее волос, а затем осторожно отстранился, не желая начать того, чего не позволяла честь.
– У Юпитера Всесильного нет тела, в котором он может явиться нам, – сказала Циннилла, добропорядочный римский ребенок. – Он повсюду в Риме, поэтому и Рим – Всеблагой и Всесильный.
– Какая хорошая фламиника получилась бы из тебя!
– Я постаралась бы. Ради тебя. – Она подняла голову и посмотрела на него. – Если Сулла велел тебе развестись со мной, а ты отказался, значит ли это, что он постарается убить тебя? Поэтому ты уезжаешь, Цезарь?
– Конечно, он постарается меня убить, и поэтому я уезжаю. Если бы я остался в Риме, он мог бы легко меня убить. У него слишком много слепых исполнителей, и никто не знает ни их имен, ни их лиц. Но где-нибудь в другом месте у меня будет шанс уцелеть. – Цезарь несколько раз подбросил ее на коленях, как это делал еще в те дни, когда она только пришла жить к ним. – Ты не должна беспокоиться обо мне, Циннилла. Нить моей жизни слишком прочна для ножниц Суллы, ручаюсь! Твоя задача – сделать так, чтобы мама не беспокоилась.
– Я постараюсь, – сказала она и поцеловала его в щеку, слишком неуверенная в себе, чтобы сделать то, что ей хотелось, – поцеловать его в губы и сказать, что она уже достаточно взрослая.
– Хорошо! – Он снял ее с колен и встал. – Я вернусь, когда умрет Сулла.
Когда Цезарь пришел к Квиринальским воротам, там его ждали Луций Декумий с сыновьями. Корзины с деньгами, разделенными поровну, были навьючены на двух мулов. Не было и обычных кожаных мешков для денег. Вместо этого Луций Декумий разложил монеты в скрытые отделения внутри корзин для книг. Сами корзины были наполнены свитками.
– За несколько часов, остававшихся до нашего отъезда, ты не успел бы сделать эти тайники, – усмехнулся Цезарь. – Значит, вот как ты перевозишь свою добычу?
– Ступай поговори со своей лошадью, но сначала одно слово для тебя. Пусть эти деньги носит Бургунд, – стал наставлять молодого друга Луций Декумий. Он повернулся к германцу и так посмотрел на него, что тот невольно попятился. – А теперь послушай, деревенщина: когда ты будешь брать в руки эти корзины, делай это так, словно они легче перышка. Слышишь меня?
Бургунд кивнул:
– Я слышу, Луций Декумий. Перышки.
– Положи вещи сверху, на эти книги. Если мальчик полетит как ветер, ты ни при каких обстоятельствах не отойдешь от этих мулов!
Цезарь стоял у своего коня, прижавшись щекой к его щеке и шепча ему что-то ласковое. Только потом, когда пожитки были привязаны к мулам, он отошел, позволив Бургунду подсадить себя в седло.
– Будь осторожен, Павлин! – крикнул Луций Декумий, стараясь перекричать ветер.
В глазах его стояли слезы. Он протянул Цезарю свою грязную руку, и Цезарь, помешанный на чистоте, взял эту руку и поцеловал.
– Да, отец.
И они скрылись за пеленой снега.
Конь Бургунда принадлежал семье Цезаря. Он стоил почти столько же, сколько Буцефал. Чистокровный конь нисейской породы, выведенной в Мидии, он был намного крупнее тех лошадей, которые водились по берегам Срединного моря. Такие кони редко встречались в Италии. Они годились только для того, чтобы нести на себе очень тяжелых всадников. Многие землевладельцы и торговцы выискивали их, чтобы использовать для перевозки грузов или впрягать в неподъемные повозки и плуги, потому что нисейцы обладали быстрым ходом и были намного умнее волов. Но, увы, когда на них надевали ярмо, они задыхались. При движении вперед упряжь сдавливала им трахеи. Как вьючные животные нисейцы тоже были бесполезны. Они слишком много ели. Но обычная лошадь не выдержала бы веса Бургунда. Такое было под силу разве что хорошему мулу, но при езде на муле ноги Бургунда бороздили бы землю.
Цезарь направился в сторону города Крустумерий, сгорбившись и прячась от ветра за гриву Буцефала. Зима стояла лютая!
Они ехали всю ночь, чтобы к утру быть как можно дальше от Рима, и остановились только с наступлением второй ночи. К тому времени они достигли города Требулы, недалеко от гребня первой горной цепи. Город был небольшой, но гордился своей гостиницей, которая также служила местной таверной, и поэтому там было шумно. Повсюду толпился народ, и было очень жарко. Грязь и небрежение не привели Цезаря в восторг.
– Все же будет крыша над головой и постель, – сказал он Бургунду после того, как осмотрел комнату наверху, где им предстояло спать вместе с несколькими пастушьими собаками и шестью курами.
Конечно, приезжие привлекли к себе внимание посетителей, которые все были местными и собрались выпить вина. Большинство из них потом доберутся по снегу домой, но найдутся, конечно, и такие (как признался хозяин), которые проведут ночь в таверне, прямо там, где упадут.
– Есть колбаски и хлеб, – сказал хозяин.
– Давай и то и другое.