– Даже Юлию Страбону не знаю, – призналась Аврелия.
– Не важно, я знаю их всех. Предоставь это мне.
– А чем я могу помочь? – робея, спросила Далматика.
– Твоя задача – выбрать время для встречи и проследить, чтобы tata завтра днем принял нас, – сказала Корнелия Сулла.
– Это легче сказать, чем сделать. Он так занят!
– Чепуха! Ты слишком робкая, Далматика. Сулла сделает для тебя все, что попросишь. Трудность в том, что ты почти никогда его ни о чем не просишь, поэтому ты не имеешь представления, как ему нравится тебя радовать. Заговори с ним за обедом и не бойся. Аврелия, я всех соберу здесь пораньше. Ты можешь сначала поговорить с ними, прежде чем пойти к tata.
– А что мне надеть? – спросила Аврелия, готовая уйти.
Корнелия Сулла удивилась. Далматика тоже.
– Я только спрашиваю, – как бы извиняясь, сказала Аврелия, – потому что последний раз он раскритиковал мой наряд. Он Сулле не понравился.
– Почему? – строго спросила Корнелия Сулла.
– Посчитал его слишком скучным.
– Тогда надень что-нибудь яркое.
Придя домой, Аврелия вынула из сундука все платья, которые сложила туда много лет назад, посчитав чересчур кокетливыми для римской матроны-аристократки. Голубое? Зеленое? Красное? Розовое? Лиловое? Желтое? В конце концов она решила, что наденет розовое на темной подкладке, а сверху бледно-розовый газ.
Кардикса покачала головой:
– Сногсшибательно! Ты выглядишь как в тот день, когда отец Цезаря пришел на обед в дом твоего дяди Рутилия Руфа. Ни на один день старше!
– Говоришь, сногсшибательно, Кардикса?
– Ты знаешь, как одна из тех государственных лошадок на параде.
– Я лучше переоденусь.
– Нет, не надо! У тебя нет времени. Иди. Луций Декумий проводит тебя, – решительно сказала Кардикса, выпроваживая хозяйку на улицу, где Луций Декумий уже ждал ее со своими сыновьями.
У Луция Декумия хватило ума придержать язык по поводу вида Аврелии, а его сыновья вообще молчали всю дорогу до Палатина. Каждую секунду Аврелия ждала сообщения от Приска и Гратидии, что уже поздно, что Цезарь умер, и каждая секунда, пока этого не случилось, была благословением.
Каким-то образом вся инсула узнала, что Цезарь при смерти. Приносили маленькие подарки – от букетов с цветочного рынка до амулетов от ликийцев с пятого этажа. Неслись печальные звуки молитв из квартир, где обитали евреи. Большинство жильцов Аврелии были с ней уже много лет и знали Цезаря с пеленок. Понятливый, ужасно любопытный, говорливый ребенок, он ходил с этажа на этаж, умудряясь очаровать всех (качество, которое мать считала довольно сомнительным). Много женщин нянчили его, кормили его своими национальными блюдами, пели ему песни на родных языках, пока он не выучил их все и потом пел эти песни вместе с ними. Он был очень музыкальным ребенком. Он научился играть на струнных инструментах и освоил все виды дудок и флейт. Когда он подрос, то с лучшим другом Гаем Матием из другой квартиры на первом этаже нашел себе друзей за пределами инсулы, а потом и по всей Субуре. И теперь, когда разнеслась весть о его болезни, со всех концов Субуры стали приносить для него скромные подарки.
«Как я объясню Сулле, что Цезарь представляется каждому человеку по-иному? Что он стопроцентный римлянин и в то же время в нем скрыты десятки других национальностей? Важно не его жречество, а то, что он значит для друзей и знакомых. Цезарь принадлежит Риму. Но не тому Риму, который воплощает Палатин. Цезарь принадлежит Риму Субуры и Эсквилина, и когда он станет великим, его деяния приобретут небывалый размах, просто в силу его богатого жизненного опыта. Один Юпитер знает, сколько девочек – даже женщин моего возраста! – побывало в его постели, сколько набегов совершил он с Луцием Декумием и теми хулиганами из таверны на перекрестке, сколько жизней он затронул, потому что никогда не оставался равнодушным и всегда находил время, чтобы выслушать человека. Моему сыну только восемнадцать лет. Но я тоже верю в предсказания, Гай Марий! В сорок лет мой сын будет грозным. И клянусь всем богам, какие есть, что если потребуется спуститься в подземное царство, чтобы привести оттуда трехглавого пса Гадеса, я сделаю это, лишь бы мой сын жил».
Но конечно, когда Аврелия пришла в дом Суллы и ее проводили в комнату, полную важных людей, все ее красноречие иссякло, лицо окаменело, она стала строгой, даже суровой. Укрощенной.
Как и обещала Корнелия Сулла, присутствовали четыре весталки, все моложе ее. Вступив в коллегию в возрасте семи или восьми лет, весталка выходила из нее после тридцати лет служения. Никто из них, включая старшую весталку, еще не пересек этот рубеж. На них были белые туники с длинными рукавами, а поверх этого – еще несколько слоев белых одежд. На груди каждой весталки висела цепь с медальоном, а голову венчала повязка из витой шерсти, на которую накидывалась тончайшая белая вуаль. Жизнь, к которой допускались лишь девственницы, хотя и не требовала уединения, наделяла даже самую молодую весталку огромной мистической силой. Они прекрасно знали, что их целомудрие – залог процветания Рима, и высоко ценили свой особый статус. Некоторые из них втайне подумывали о том, чтобы нарушить клятвы, но большинство входили в роль с самого раннего возраста и гордились своим положением.
Мужчины были в тогах: Мамерк – в тоге с пурпурной полосой, которая теперь полагалась ему как претору по делам иноземцев, а Котты, слишком молодые для тоги с пурпурной полосой, – в белых. Вышло так, что Аврелия в своем розовом наряде была самой яркой из них! Подавленная, она словно окаменела. Она знала, что все напрасно.
– Выглядишь великолепно! – шепнула Корнелия Сулла. – Какая ты красивая, когда решаешься показать свою красоту! Да-да, это так. Ты прячешь свою красоту, словно ее нет, и вдруг – вот она!
– А остальные понимают, в чем дело? Они согласны со мной? – прошептала Аврелия в ответ, отчаянно желая, чтобы она была одета не в розовое, а во что-нибудь поскромнее.
– Конечно понимают. Во-первых, он – фламин Юпитера. И они считают, что он отчаянно храбр, если посмел противиться диктатору. Никто другой не осмелится на такое. Даже Мамерк. Иногда на это способна я. Ты знаешь, это ему нравится. Tata, я имею в виду. Большинству тиранов это нравится. Они презирают слабых, хотя и окружают себя слабаками. Ты будешь возглавлять делегацию. Не уступай ему.
– Никогда не уступала, – ответила мать Цезаря.
Хрисогон тоже присутствовал, отмеривая определенную дозу лести каждому члену делегации. Он начинал завоевывать репутацию одного из главных спекулянтов на проскрипциях и нажил себе огромное состояние. Вошел слуга, что-то прошептал ему на ухо. Хрисогон направился к большой двойной двери, ведущей в атрий Суллы. И отступил в сторону, приглашая собравшихся войти.
Сулла ждал их. У него было плохое настроение. Он понимал, что его перехитрила кучка женщин, и сердился, потому что не знал, сможет ли противостоять им. Это несправедливо! Жена и дочь умоляли, уговаривали, были недовольны, давали ему понять, что, если он выполнит эту их маленькую просьбу, они будут в вечном долгу перед ним, а если откажет – очень рассердятся. Далматика вела себя не столь решительно. Нет сомнения, Скавр недурно вышколил ее за годы затворничества. Но Корнелия Сулла – его кровь, и это было заметно. Фурия! И как Мамерк справляется с ней, да еще умудряется выглядеть таким счастливым? Вероятно, потому, что он никогда ей не перечит. Умница. «Что мы только не делаем, лишь бы сохранить гармонию в семье! – подумал Сулла. – Да и я сам чего бы не сделал для этого!»
Однако происходящее внесло хоть какое-то разнообразие в длинную и безотрадную череду обязанностей диктатора. О, как ему все надоело! Надоело, надоело, надоело… В Риме ему всегда было скучно. Выслушивать льстивые речи, вызывать в воображении картины вечеринок, которые он не мог посетить, общество, в которое он не мог войти… Метробий. Всегда, всегда все его мысли заканчивались воспоминанием о Метробии. Они не виделись вот уже… сколько же? Кажется, последний раз Сулла видел его в толпе во время своего триумфа? Во время консульской инаугурации? Неужели он забыл?
Но зато Сулла очень хорошо помнил, когда увидел юного грека впервые. На той вечеринке, когда сам Сулла был одет горгоной Медузой с париком из живых змей. Как все визжали! Но только не Метробий. Восхитительный купидончик с шафрановой краской, стекавшей по ляжкам, и попкой, самой сладкой в мире…
Делегация вошла в комнату. С того места, где стоял Сулла – а стоял он за огромным аквамариновым прямоугольным бассейном, – он мог хорошо разглядеть всех присутствующих. Вероятно, потому, что ум его был занят театром, вошедшие показались ему не официальной делегацией, а яркой карнавальной группой во главе с великолепной женщиной в розовом, его любимом цвете. И как умно с ее стороны окружить себя людьми в белом, оттененном пурпуром!
Мир обязанностей диктатора исчез, а с ним и плохое настроение Суллы. Лицо его посветлело, он издал радостный возглас:
– Чудесно! Даже лучше, чем пьеса или игры! Нет-нет, ближе не подходите! Стойте на той стороне бассейна! Аврелия, выйди вперед. Я хочу, чтобы ты была как высокая, стройная роза. Весталки пусть встанут справа. А самая молодая – позади Аврелии. Я хочу, чтобы Аврелия была на белом фоне. Да, правильно, хорошо! А теперь вы, ребята, давайте налево. Молодой Луций Котта – тоже за спину Аврелии. Он самый младший, и я не думаю, что он возьмет слово. Мне нравится пурпур на ваших тогах, но ты, Мамерк, портишь картину. Тебе надо было отказаться от toga praetexta, а то многовато пурпура. Поэтому ты встань слева позади всех. – Диктатор потрогал рукой подбородок и стал пристально рассматривать всех, потом кивнул. – Хорошо! Мне нравится! Однако мне тоже требуется романтический ореол, не правда ли? А то я тут совсем один, выгляжу, как Мамерк в своей praetexta, и такой же мрачный!
Он хлопнул в ладоши. Из-за задних рядов делегации вынырнул Хрисогон, отвешивая поклоны.