ius auxilii ferendi. Просто урезал власть, распухшую за последнее время. Поэтому он может с успехом возразить, что хорошо поработал в рамках mos maiorum. И это звучало во всем, что он говорил. Однако я не думаю, что это сработает. Народный трибунат значит слишком много для слишком многих.
– Это продержится, пока он жив, – жестко сказал Котта.
После этих слов собеседники разошлись. У всех было плохое настроение. Но никто не хотел выдавать свои тайные мысли и чувства другому. Слишком опасно!
«Что сейчас и проявилось, – думал Метелл Пий, направляясь домой в одиночестве. – Как и замыслил Сулла, теперь все живут в атмосфере ужаса».
К тому времени, как подошло время Аполлоновых игр в начале квинтилия, к этим первым законам добавились еще два: lex Cornelia sumptuaria и lex Cornelia frumentaria. Первый закон, регулирующий расходы населения, был очень строг. Он заходил так далеко, что определял потолок в тридцать сестерциев на человека на питание и триста сестерциев на человека на пирах. Предметы роскоши – благовония, заморские вина, специи, драгоценности – облагались большим налогом. Стоимость похорон и склепов была ограниченна. За тирский пурпур взималась огромная пошлина. Второй закон, о зерне, был в высшей степени реакционным. Он отменял продажу государством дешевого зерна, хотя Сулла, конечно, был слишком проницательным, чтобы вообще запретить государству продавать зерно. Его закон просто говорил о том, что государство не имеет права подрывать частную торговлю зерном.
Трудная законодательная программа диктатора еще не была исчерпана. Но поскольку в этом нелегком деле не было перерывов, сразу же после триумфа диктатор вдруг принял решение отдохнуть несколько дней и посетить ludi Apollinares, проводимые в начале квинтилия. Конечно, ему вовсе не хотелось идти в Большой цирк. Он собирался посмотреть пьесы, из которых десять или одиннадцать должны были показать во временном деревянном театре, построенном на территории Фламиниева цирка на Марсовом поле, – преимущественно комедии. Были хорошо представлены Плавт, Теренций и Невий. В афише было объявлено также несколько мимов – самые любимые пьесы Суллы. Настоящая комедия – это авторский текст, написанные раз и навсегда строчки, которые нельзя выбросить или заменить. А мим – всего лишь ситуация, где актеры импровизируют и играют без масок.
Вероятно, то коротенькое представление с делегацией Аврелии возбудило у Суллы желание посмотреть пьесы, которые будут показывать во время ludi Apollinares. А может быть, решение пойти в театр объяснялось тем фактом, что один из предков Корнелия Суллы некогда основал Аполлоновы игры. И не исключено, что сыграла определенную роль настоятельная потребность увидеть актера Метробия. Тридцать лет! Неужели так много? Метробий был подростком, когда Сулла праздновал его тринадцатилетие с чувством горькой безысходности. После того как три года спустя Сулла стал сенатором, они очень мало встречались. И это была пытка.
Решение Суллы покончить с тайной стороной его натуры было обдуманным, твердым, логически обоснованным. Людей, занимающих общественное положение, которые признавались во влечении к представителям своего пола, подвергали гонениям. Не существовало закона, который бы заставлял их отказаться от карьеры, хотя на таблицах и имелось несколько законов против гомосексуализма, включая lex Scantinia, требовавший за это смертной казни. Но по большей части к этим законам не прибегали, общество терпимо относилось к подобному прегрешению. В действительности такой человек даже мог сделаться популярным. Он проводил время в развлечениях, демонстрировал свое презрение ко всему, мог сыпать остротами, злословить и каламбурить. Но это серьезно роняло его dignitas. Люди, хоть чего-либо достигшие на общественном поприще, неизменно считали такого человека ниже себя. А для Суллы это было неприемлемо, как бы сильно он этого ни хотел, – а он очень хотел. Все свои надежды он возлагал на то время, когда сложит с себя диктаторские полномочия. После этого, сказал он себе, ему будет наплевать, что начнут говорить о нем люди. Он станет самим собой, он вознаградит себя за все. Успехи Суллы к тому времени будут столь ощутимы и огромны, а dignitas – столь прочным, что его нельзя будет умалить даже последним сексуальным разгулом.
Но как он хотел Метробия! Впрочем, тому, наверное, уже не интересен уродливый старик. Это тоже побудило Суллу сходить посмотреть пьесы. Лучше выяснить это сейчас, чем потом, когда он обретет долгожданную свободу. Усладить свое меркнущее зрение видом любимого, пока Сулла еще в силах видеть.
В спектаклях принимали участие несколько трупп, включая новую, которую возглавлял Метробий. Лет десять назад он перешел из трагедии в комедию. Его труппа будет играть в третий день ludi Apollinares, не раньше. Но Сулла находился там и в первый, и во второй дни, посвященные мимам, и наслаждался безмерно.
С ним была Далматика, хотя она не имела права сидеть с мужчинами, как это разрешается в цирке. В театре установлена более строгая иерархия. В римском обществе не очень одобряли пьесы. Считалось, что женщины могут стать порочными, если будут сидеть рядом с мужчинами, лицезря на сцене безнравственность и наготу. Первые два ряда сидений в полукруглой ярусной кавее предназначались для сенаторов. Следующие четырнадцать рядов – для всадников, владеющих государственным конем. Эту привилегию предоставил им Гай Гракх. А Сулла с огромным удовольствием отменил ее. Таким образом, всем всадникам, независимо от класса, приходилось теперь заранее занимать места. Здесь действовало право «кто пришел первым». Несколько женщин сидели на самом верхнем ряду кавеи. Им было достаточно хорошо слышно, но плохо видно то, что могло их возбудить. В авторской комедии (где играл и Метробий) женщины не выступали и актеры надевали маски, но в ателланах женские роли исполняли женщины, и маски не надевались. Довольно часто актеры выходили голые.
На третий день давали Плавта, и среди прочего самую любимую пьесу – «Хвастливый солдат». Главного героя играл Метробий – как глупо! Сулла мог видеть лишь гротескную маску с огромным нарисованным ртом, растянутым в нелепой улыбке. Но руки актера и стройное мускулистое тело были великолепны в греческих доспехах. Конечно, в конце пьесы исполнители кланялись, сняв маски. Сулла наконец-то смог увидеть, что годы сделали с Метробием. Он изменился очень мало, хотя кудрявые черные волосы были обильно тронуты сединой и по обеим сторонам прямого с горбинкой греческого носа пролегли глубокие складки.
Сулла не мог плакать. Не здесь, в самой середине первого ряда, на деревянном сиденье с мягкой подушкой. Но слезы неудержимо подступали, и ему приходилось сдерживать их с усилием. Лицо Метробия находилось далеко от него, отделенное от Суллы пустым полумесяцем орхестры, и диктатор не видел глаз. Только два черных омута. Но что в них, на дне? Сулла даже не понимал, смотрит ли Метробий на него или выискивает взглядом какого-нибудь сегодняшнего любовника, сидящего в третьем ряду за спиной Суллы. С Суллой был Мамерк. Он повернулся к своему зятю и тихо сказал:
– Попроси, пожалуйста, актера, который играл хвастливого воина, подойти сюда. Мне кажется, я знал его, но не уверен. Во всяком случае, я хочу поздравить его лично.
Зрители расходились. Присутствующие женщины, если они были уважаемыми матронами, направлялись к своим мужьям. Куртизанки подхватывали партнеров. В сопровождении Хрисогона, от которого отшатывались те, кто узнавал его, Далматика и Корнелия Сулла присоединились к диктатору и Мамерку как раз в тот момент, когда Метробий, еще не снявший греческих доспехов, наконец предстал перед Суллой.
– Ты очень хорошо играл, актер, – молвил диктатор.
Метробий улыбнулся, демонстрируя прекрасные зубы:
– Я был рад увидеть тебя среди зрителей, Луций Корнелий.
– Ведь ты когда-то был моим клиентом, так, кажется?
– Да, действительно. Ты освободил меня от моих обязательств, когда отправился на войну с Митридатом, – отозвался актер, спокойно глядя на Суллу.
– Я помню это. Ты предупреждал, что некий Цензорин попытается выдвинуть обвинение против меня. Как раз перед смертью моего сына. – Страшное лицо Суллы сморщилось, а потом с трудом приняло прежнее выражение. – Еще до моего консульства.
– Как удачно, что я смог тебя предупредить, – сказал Метробий.
– Мне повезло.
– Ты всегда был одним из любимцев Фортуны.
Театр почти опустел. Устав от бесконечных банальностей, Сулла резко повернулся к женщинам и Мамерку.
– Идите домой, – вдруг сказал он. – Я хочу немного поговорить со своим старым клиентом.
В последнее время Далматика плохо выглядела. Сейчас она стояла, как будто очарованная греческим комиком, и не отрывала глаз от его лица. Вдруг перед нею, заслонив собой Метробия, возник Хрисогон. Она вздрогнула от неожиданности, повернулась и последовала за парой германских гигантов-рабов, чьей обязанностью было расчищать дорогу для супруги диктатора, куда бы она ни пошла.
Сулла и Метробий, оставшись наедине, медленно двинулись вслед, сильно отстав от прочих. При обычных обстоятельствах к диктатору поспешили бы клиенты и просители, но, к счастью, в этот раз никто не подошел.
– Только пройдемся немного, – сказал Сулла. – Я больше ничего не прошу.
– Проси чего хочешь, – ответил Метробий.
– Встань передо мной, Метробий, и посмотри, что сделали со мной время и болезнь. Положение не изменилось. Но если бы и изменилось, я уже бесполезен и для тебя, и для любого другого, кроме разве что этих бедных глупых женщин, которые продолжают жалеть меня. Не думаю, что это может быть любовь.
– Конечно это любовь!
Метробий стоял совсем близко, и Сулла теперь видел, что в его глазах до сих пор светится любовь. Они все еще с нежностью смотрели на него. И с большим интересом, без примеси презрения или отвращения. Взгляд Метробия был более мягким, более интимным, нежели взгляд Аврелии, когда она встретила его в Теане Сидицийском.