– Дела о насилии будут слушаться в уголовном суде или в суде по делам измены, если преступление достаточно серьезное. Что касается святотатства, то случаи такого рода столь редки, что незачем учреждать отдельный суд. При необходимости будет созвана специальная комиссия под председательством экс-эдила. Но слушания будут проходить как в постоянных судах – и никакого права апелляции к народным собраниям. Если дело касается нецеломудренного поведения весталки, приговор о погребении заживо остается в силе. Но ее любовник или любовники будут судимы отдельным судом и не будут приговариваться к смерти. – Он прокашлялся и продолжал: – На сегодня я почти закончил. Но прежде еще одно слово о консулах. Нехорошо для Рима, что консулы ведут иноземные войны. Эти два человека за время нахождения в должности в течение года должны непосредственно отвечать за общественное благоденствие и материальное благополучие Рима и Италии. И ничего больше. Теперь, когда народные трибуны поставлены на положенное им место, я надеюсь, что консулы будут более активно заниматься законотворчеством. И вот еще что: в будущем любой сенатор может встать и что-то сказать, если пожелает, но ему больше не разрешается ходить взад-вперед, как это обычно делается. Он должен выступать с того места, которое ему отведено, сидя или стоя. И никакого шума при этом. Никаких аплодисментов, топанья ногами, никаких выкриков. Консулы будут взимать штраф в одну тысячу денариев с любого человека, который нарушит мои нормы поведения в сенате.
Небольшая группа сенаторов собралась внизу у лестницы курии Гостилия после того, как Сулла распустил собрание. Некоторые из них, такие как Мамерк и Метелл Пий, поддерживали Суллу во всем. Другие, например Лепид и Катул, считали Суллу неизбежным злом.
– Нет сомнения, – сказал Свиненок, – что эти новые суды снимут огромный груз с законодательных органов. Больше никакой возни с попытками заставить Плебейское собрание учредить специальную комиссию, чтобы кого-то судить. Больше не надо беспокоиться о каком-то неизвестном всаднике, берущем взятки. Да, это хорошие реформы!
– Да перестань, Пий, ты уже достаточно пожил и помнишь, как было в те два года, когда консул Цепион вернул суды сенату! – воскликнул Филипп. – Я то и дело исполнял обязанности присяжного, даже летом! – Он повернулся к Марку Перперне, своему коллеге-цензору. – А ты помнишь, конечно?
– Очень хорошо помню, – горячо подтвердил Перперна.
– Вас обоих беспокоит одно, – сказал Катул. – Вы хотите, чтобы сенат контролировал присяжных, но жалуетесь, когда наступает ваша очередь поработать. Если мы, сенаторы, хотим вершить суд, тогда мы должны быть готовы потрудиться.
– Сейчас это будет не так тяжело, как тогда, – добавил Мамерк примирительно. – Теперь нас гораздо больше.
– Говори, говори. Ты – зять Великого Человека, он дергает тебя за ниточки, и ты лаешь, как собака, или блеешь овцой! – огрызнулся Филипп. – Нас не может быть достаточно! А с постоянными судами проволочек не будет, по крайней мере, раньше мы могли тормозить процесс, отсрочив разбирательство в народных собраниях на несколько перерывов между рыночными днями, пока мы отдыхали. Теперь председателю суда остается лишь одна забота: составлять списки присяжных заседателей! И мы даже знать не будем заранее, включены мы или нет, и ничего спланировать не сможем. Сулла говорит, что жребии не будут тащить до тех пор, пока не станет известен день суда. Теперь я все понимаю! Два дня чудесного отдыха летом у моря – и обратно в Рим, заседать в проклятом жюри!
– Обязанности жюри следует распределить, – сказал Лепид. – В ведении сената нужно оставить важные суды, ну, знаете, измена и вымогательство. С уголовными процессами справятся и присяжные-всадники. Да хоть и неимущие!
– Ты хочешь сказать, – ледяным тоном проговорил Мамерк, – что присяжные заседатели, судящие сенаторов, должны быть сами сенаторами, а судить всех остальных по таким делам, как колдовство или отравление, – ниже нашего достоинства?
– Что-то вроде этого, – с улыбкой согласился Лепид.
– Что бы я хотел знать, – сказал Свиненок, желая изменить тему разговора, – какие еще законы собирается он издать.
– Готов поспорить, что это будет не в нашу пользу! – сказал Гортензий.
– Ерунда! – возразил Мамерк, нисколько не обидевшись на то, что его назвали марионеткой Суллы. – Все, что он делал до сих пор, усиливало влияние сената. Он пытается вернуть Рим к старым ценностям и старым обычаям.
– Вероятно, – задумчиво произнес Перперна, – уже слишком поздно возвращаться на старые пути и к старым обычаям. Многое из того, что он отменил или изменил, тоже успело сделаться mos maiorum. В наши дни Плебейское собрание похоже на клуб для игры в бабки или в кости. Так не может долго продолжаться. Плебейские трибуны в течение столетий были главными законодателями Рима.
– Да, то, что он сделал с плебейскими трибунами, совсем непопулярно, – сказал Лепид. – Ты прав. Новые порядки в Плебейском собрании не приживутся.
Первого октября диктатор огласил еще несколько шокирующих решений. Он отодвинул священную границу Рима на сто футов вблизи Бычьего форума и таким образом немного увеличил территорию Рима. С царских времен никто не трогал померий. Сделать такое мог только царь. Это был нереспубликанский акт. Но остановило ли это обстоятельство Суллу? Ни в малейшей степени. Он объявил, что все равно отодвинул бы границы померия, потому что теперь он объявляет реку Рубикон официальной границей между Италией и Италийской Галлией. Эту реку считали таковой уже давно, но последняя, официальная граница все же проходила по реке Метавр. Поэтому, вкрадчиво объяснил Сулла, можно по справедливости сказать, что он увеличил территорию Рима и Италии, и в ознаменование этого события он передвинет померий Рима на какую-то сотню футов.
– Что касается меня, – шепнул Помпей своей новой жене, которая была уже на сносях, – я нахожу это замечательным!
Эмилия Скавра удивилась:
– Почему?
Она все время повторяла свои «почему?» и могла бы этим вывести из себя менее самовлюбленного человека, но Помпей обожал, когда его спрашивали «почему?».
– Потому, моя дорогая малышка, которая выглядит так, словно целиком проглотила гигантский арбуз… – Помпей слегка ткнул ее в животик и хитро подмигнул, – что я владею большей частью галльских земель к югу от Аримина, а теперь эта земля официально входит в Умбрию. И значит, я – один из самых богатых землевладельцев во всей Италии, если не самый богатый. Я не уверен. Есть люди, у которых земли больше, если считать владения в Италийской Галлии, например родственники Эмилия Скавра – твоего tata, мой сладенький маленький пирожок, – и Домиция Агенобарба, но я унаследовал бо`льшую часть поместий Луцилия в Лукании. Мне принадлежит и южная половина галльской территории вдобавок к моим землям в Умбрии и Северному Пицену… Нет, сомневаюсь, чтобы у меня нашелся достойный соперник в Италии! Многие не одобряют действий диктатора, но от меня он критики не услышит.
– Жду не дождусь, когда увижу твои земли, – с сожалением сказала Эмилия, положив руку на свой огромный живот. – Как только я смогу путешествовать, Магн, ты обещал.
Они сидели рядом на кушетке. Он повернулся к ней, легким движением опрокинул ее, сжал пальцами ее губы и стал покрывать поцелуями ее лицо.
– Еще! – попросила она, когда он перестал целовать.
Его невероятно голубые глаза насмешливо смотрели на нее.
– И кто тут у нас жадный маленький поросенок? – спросил он. – Жадный маленький поросенок должен понимать, правда?
Она захихикала, и он стал ее слегка щекотать. Но вскоре он так захотел ее, что вынужден был подняться с кушетки и отойти.
– Как надоел этот проклятый ребенок! – зло крикнула она.
– Скоро, мой обожаемый котенок, – весело проговорил он. – Давай сначала отделаемся от ребенка Глабриона, а потом постараемся сделать своего собственного.
И действительно, Помпей вел себя целомудренно, чтобы никто, тем более родственники Эмилии Скавры, эти чопорные, надменные Цецилии Метеллы, не могли сказать, что он не самый внимательный и добрый муж. Помпею очень хотелось стать членом этого семейства.
Узнав, что у Мария-младшего любовницей была Преция, Помпей начал посещать ее роскошный дом, ведь он не гнушался чужими объедками, при условии, что их оставил кто-то знаменитый, богатый или ужасно знатный. Кроме того, Преция, несомненно, могла доставить ему значительно более разнообразное сексуальное удовольствие, чего, как он хорошо знал, от Эмилии Скавры ему не дождаться, когда придет ее очередь. Жены существуют для более серьезной цели – рожать детей. Хотя бедная Антистия была лишена даже этой радости.
Если Помпею нравилось быть женатым – а ему это действительно нравилось, – так это потому, что он обладал счастливым даром знать, как вскружить супруге голову. Он не скупился на комплименты. Его не волновало, насколько нелепо звучат его слова. Что подумал бы великий понтифик Метелл Пий, если бы до его ушей донеслись все эти благоглупости! (Помпей тщательно следил за тем, чтобы великий понтифик никогда этого не услышал.) Эмилия любила его за веселый добродушный нрав. И все же умница Помпей давал возможность супруге и поплакать, и немного поворчать, и даже наказать его. И если ни Антистия, ни Эмилия Скавра не знали, что он манипулировал ими, пока они воображали, будто это они манипулируют им, то оно и к лучшему. Все довольны, и никаких ссор.
Благодарность Помпея Сулле за то, что тот отдал ему дочь самого Скавра, принцепса сената, не имела границ. Он-то понимал, что был более чем хорош для дочери Скавра, но мысль о том, что это признал и такой человек, как Сулла, повышала его самооценку. Конечно, Помпей догадался, что Сулла хотел привязать его к себе посредством этого брака, и это тоже льстило ему. Римских аристократов вроде Глабриона можно отбросить по прихоти диктатора, но диктатор достаточно заинтересован в Гнее Помпее Великом, чтобы отдать ему то, что он отнял у Глабриона. Сулла мог бы, к примеру, отдать дочь Скавра своему племяннику Публию Сулле или своему любимчику Лукуллу.