И вот наступил последний день суда, когда Цицерон должен был обратиться к жюри. И там, в своем курульном кресле, рядом с председателем, сидел Луций Корнелий Сулла.
Присутствие диктатора нисколько не смутило Цицерона. Наоборот, это вдохновило его, подняло его речь на невообразимые высоты ораторского искусства.
– В этом отвратительном деле имеются три преступника, – начал Цицерон, обращаясь не к членам жюри, а непосредственно к Сулле. – Кузены Тит Росций Капитон и Тит Росций Магн – это явные преступники, но второстепенные. Свое преступление они не смогли бы осуществить, не будь проскрипций. Не будь рядом Луция Корнелия… Хрисогона.
Цицерон выдержал такую паузу между вторым и третьим именами, что даже Мессала Нигер подумал: «Сейчас он скажет – Суллы».
Цицерон продолжал:
– Кто же этот «золотой ребенок»? Этот Хрисогон? Я скажу вам! Он грек. Но в этом нет ничего позорного. Он бывший раб. И это не позорно. Он вольноотпущенник. И здесь нечего стыдиться. Он клиент Луция Корнелия Суллы. Это может быть только предметом гордости. Он богат. Хорошо. Он осуществляет проскрипции. И это не подлежит осуждению – тихо! Тихо, тихо! Умоляю вас простить меня, отцы, внесенные в списки! Вы видите, что получается, когда так долго двигаешься по риторической колее? Меня занесло! Я мог бы часами говорить о том, в чем нет позора! И какой риторический овраг я выкопал бы для себя!
Удачно начав, Цицерон сделал паузу, чтобы насладиться тем, что он делал.
– Позвольте мне повторить. Он – исполнитель проскрипций. И в этом скрывается монументальный, гигантский, олимпийский позор! Вы все видите этого превосходного человека в курульном кресле – этот образец римской нравственности, этого несравненного полководца. Этого законодателя, который раздвинул границы Рима, эту яркую драгоценность в короне блистательного рода Корнелиев. Вы все его видите? Он сидит спокойный, как Зевс в своей отрешенности! Все ли вы его видите? Тогда внимательно смотрите на него!
Теперь Цицерон отвернулся от Суллы и исподлобья глянул на жюри. Фигура его была похожа на палку – таким тонким он был даже в тоге. Но несмотря на это, казалось, он возвышался над всеми, кто обладал и мускулами Геркулеса, и величием Аполлона.
– Несколько лет назад сей блестящий человек купил себе раба, чтобы тот был его управляющим. И сей раб оказался отличным управляющим. Когда жена этого превосходного человека вынуждена была бежать из Рима в Грецию, его управляющий уже находился там, чтобы помогать и утешать. Он отвечал за людей, зависимых от этого великолепного человека: жену, детей, внуков, слуг, – пока наш великий Луций Корнелий Сулла, как титан, шагал по всему Италийскому полуострову. Управляющему он доверял, и управляющий оправдал его доверие. Поэтому он был отпущен на волю и взял себе две первые части могущественного имени – Луций Корнелий. По существующему обычаю иметь третье имя он сохранил свое прозвание – Хрисогон. «Золотой ребенок». На которого теперь посыпались почести, блага, но также легла и ответственность. Отныне он не просто управляющий-вольноотпущенник большой семьи, хозяйства, он еще ведет гигантский процесс, который был начат ради двух целей. Во-первых, чтобы все те предатели, кто следовал за Марием, Цинной и даже таким ничтожным насекомым, как Карбон, были справедливо и законно наказаны. И во-вторых, чтобы имущество и поместья предателей послужили бы процветанию обедневшего Рима.
Цицерон расхаживал взад-вперед по открытому пространству перед местом судьи Марка Фанния. Левой рукой он придерживал тогу на левом плече, правая была опущена вниз. Никто не шевелился. Взоры всех были устремлены на оратора. Слушатели, казалось, не дышали.
– И что же он делает, этот Хрисогон? Не переставая сладенько улыбаться своему нанимателю, своему патрону, он уже думает о том, как отомстит этому человеку за годы унижения, пока он был рабом. В самые темные ночные часы он усиленно работает пером фальсификатора, пользуясь доверием патрона, чтобы вписать то или иное имя в проскрипции. Задним числом он проскрибирует состоятельных людей, на чье имущество положил глаз. Он входит в сговор с червями и паразитами, чтобы обогатиться за счет своего патрона, за счет Рима. Члены жюри, он был хитер! Он интриговал, разрабатывал способ замести следы. Как он подлизывался к своему патрону, как манипулировал целой армией подлецов и пособников, как усиленно трудился, чтобы быть уверенным, что его знатный и блистательный патрон не догадывается о происходящем! Все именно так и получилось. Пользуясь доверием и властью, он злоупотреблял ими самым подлым, самым презренным образом.
Брызнули слезы, Цицерон громко зарыдал, ломая руки и сгибаясь в пароксизме боли.
– О, я не могу смотреть на тебя, Луций Корнелий Сулла! И это приходится делать мне, слабому, простому жителю латинского предместья – провинциалу, деревенщине, сельскому стряпчему! Это я – тот человек, который вынужден снять пелену с твоих глаз, который должен открыть их тебе на… Какое определение подобрать, чтобы достойно описать меру предательства твоего самого уважаемого клиента, Луция Корнелия Хрисогона? Подлое предательство! Омерзительное предательство! Презренное предательство! Но ни одно из этих определений не отражает глубины его падения!
Слезы высохли.
– Почему этим человеком должен стать я? Пусть бы это был кто-то другой! Пусть бы это был твой великий понтифик или начальник конницы – оба большие люди, удостоенные всяческих почестей! Но вместо этого жребий пал на меня. Я этого не хотел, однако я вынужден исполнить эту обязанность. Ибо что мне оставалось, уважаемые члены жюри? Избавить великого Луция Корнелия Суллу от этих мучительных минут, умолчав о предательстве Хрисогона, или бороться за жизнь человека, обвиненного в убийстве собственного отца, а в действительности не сделавшего ничего, что послужило бы поводом для обвинения? Да, вы правы! Я выбрал ужасное публичное унижение достойного и уважаемого человека, потому что нельзя допустить, чтобы был осужден невиновный. – Он выпрямился. – Члены жюри, теперь я закончил.
Конечно, приговор был неизбежен: ABSOLVO. Сулла поднялся с кресла и направился к Цицерону. Собравшаяся вокруг адвоката толпа быстро разошлась.
– Отличная работа, мой худенький молодой друг, – похвалил диктатор, протягивая руку. – Какой хороший актер получился бы из тебя!
Воодушевленный настолько, что ему казалось, будто он парит в воздухе, Цицерон засмеялся и горячо пожал протянутую руку.
– Ты хочешь сказать, какой из меня получился хороший актер. Ибо что такое превосходная защита, как не игра словами?
– Тогда ты в конце концов станешь Феспидом постоянных судов Суллы.
– Раз ты прощаешь меня за допущенные в этом деле вольности, Луций Корнелий, я буду всем, чем ты хочешь.
– О, я прощаю тебя! – весело сказал Сулла. – Думаю, я мог бы простить почти все, если при этом у меня появляется возможность посмотреть хорошее представление. И за одним-единственным исключением, я никогда не видел лучшего любительского спектакля мой дорогой Цицерон. Кроме того, последнее время я думал, как бы отделаться от Хрисогона. Я же не полный дурак, ты знаешь. Но это было трудно. – Диктатор огляделся. – Где Секст Росций?
К нему подвели Секста Росция.
– Секст Росций, получи обратно свои земли. Репутация, твоя и твоего покойного отца, восстановлена, – сказал Сулла. – Мне очень жаль, что коррупция и продажность человека, которому я доверял, причинили тебе столько боли. Но он ответит за это.
– Благодаря блестящей защите моего адвоката, Луций Корнелий, все кончилось хорошо, – с дрожью в голосе сказал Секст Росций.
– Предстоит еще сыграть эпилог, – сказал диктатор, кивком подозвал ликторов и направился к лестнице, ведущей на Палатин.
На следующий день Луций Корнелий Хрисогон, римский гражданин трибы Корнелиев, был сброшен с Тарпейской скалы.
– Считай, что тебе повезло, – сказал ему перед этим Сулла. – Я мог бы лишить тебя гражданства, выпороть и распять. А ты умрешь смертью римлянина, потому что хорошо заботился о моих женщинах в тяжелое время. Больше я ничего не могу для тебя сделать. Когда я нанимал тебя, я знал, что ты жаба. Однако я не предполагал, что буду настолько занят и не смогу присматривать за тобой. Но рано или поздно все открывается. Прощай, Хрисогон.
А два кузена Росция – Капитон и Магн – исчезли из Америи. Их так и не поймали и, следовательно, не судили. Больше их никто не видел. Что касается Цицерона, его имя вдруг сделалось знаменитым и он стал героем. Ведь еще ни один из тех, кто брался защищать проскрибированных, не выигрывал дела.
Освобожденный от фламината и получивший приказ служить под началом наместника провинции Азия Марка Минуция Терма, Гай Юлий Цезарь уехал на Восток за месяц до своего девятнадцатого дня рождения, в сопровождении двух новых слуг и германца-вольноотпущенника Гая Юлия Бургунда. Хотя большинство направлявшихся в Азию предпочитали плыть морем, Цезарь решил добираться по суше. Ему предстояло пройти восемьсот миль по Эгнациевой дороге из Аполлонии в Западной Македонии до Каллиполя на Геллеспонте. Так как стояло лето, путешествие было приятным, хотя таверны и постоялые дворы встречались редко, не в пример Италии. Поэтому те, кто путешествовал по суше, разбивали по дороге лагерь.
Поскольку фламину Юпитера путешествовать было запрещено, все предыдущие годы Цезарь был вынужден странствовать мысленно, по книгам, описывающим заморские земли, и воображать, каким может оказаться внешний мир. Вскоре он узнал, что мир вовсе не таков, каким он его себе представлял. Реальность была значительно лучше! Что касается самого путешествия, то даже Цезарь, такой красноречивый, не в силах был найти слова, чтобы описать его. Ибо в нем скрывался прирожденный путешественник, любознательный искатель приключений, обуреваемый желанием испробовать все. По пути Цезарь разговаривал с любыми встречными, от пастухов до матросов, от наемников, ищущих работу, до вождей местных племен. Его греческий был превосходным. Пригодились и другие языки, которые он впитывал с младенчества. Многоязыкая инсула его матери сейчас как бы предстала перед ним вживую. Не потому даже, что он так удачлив и всегда находил людей, которые говорили на знакомых ему языках. Его ум был настроен на звучание незнакомых слов, поэтому он умел расслышать греческий в некоторых странных местных говорах и различать иноземные слова в аттическом диалекте. Ему было легко странствовать по свету, потому что он не испытывал затруднений в общении.