Луций Декумий поежился:
– Избавься от него. Я не хочу его видеть.
– Наоборот, – возразил Цезарь, вытирая выступившие от смеха слезы, – я не смогу много ездить на нем, его нельзя подковать. Но этот Двупалый будет носить меня на полях сражений, которые мне предстоят! А между этими приключениями он будет покрывать моих кобыл в Бовиллах. Луций Декумий, это же удача! У меня всегда должен быть Двупалый. Тогда я не проиграю ни одной битвы.
Мать сразу же заметила в нем перемену и удивлялась, почему он печален. Ведь все сложилось для него так удачно! Он вернулся с гражданским венком, в сообщениях его очень хвалили. Он даже смог порадовать ее – вопреки опасениям кошелек его не опустел. Царь Никомед дал ему золото, и его доля в трофеях после битвы при Митилене была увеличена благодаря гражданскому венку.
– Я не понимаю, – сказал Гай Матий, сидевший в саду на дне светового колодца, обхватив руками колени и глядя на Цезаря, устроившегося рядом с ним на земле. – Ты жалуешься, что твоя честь опорочена, а между тем возвращаешься от старика-царя с мешком золота. Как это понять?
От кого-либо другого Цезарь не потерпел бы такого вопроса. Но Гай Матий был друг детства. Цезарь сидел грустный.
– Если обвинение касается вифинского золота, то оно несправедливо. На самом деле бедный старик просто одарил гостя. Царь-клиент почтил официального посланника своего патрона, Рима. Это было сделано добровольно. – Цезарь пожал плечами. – Я взял его с благодарностью. Жизнь в лагере дорогая. Мои-то вкусы непритязательные, но приходилось принимать участие в общих пирушках и вообще соответствовать тому уровню, который задают другие. Вина должны быть высшего качества, еда – изысканной. И не имеет никакого значения, что я люблю простую пищу и вообще не пью вина. Поэтому это золото меня очень выручило. После того, что мне сказал Лукулл, я хотел отослать золото обратно в Вифинию. А потом понял, что если я так сделаю, то обижу царя. Не мог же я передать старику то, что говорили Лукулл и Бибул.
– Да, понимаю, – вздохнул Гай Матий. – Ты знаешь, Павлин, я рад, что мне не надо быть сенатором или магистратом. Намного лучше быть обычным всадником tribuni aerarii.
Но этого Цезарь даже не постарался понять, так что ничего не ответил. Он вновь вернулся к Никомеду:
– Я дал слово приехать к нему снова, а это только подогреет сплетни. Когда я был фламином Юпитера, я думал, что никого не интересует, чем занимаются такие люди, как младший военный трибун. Но это не так. Все только и заняты тем, что сплетничают! Одним богам известно, скольким людям Бибул успел уже поведать о моей любовной связи с царем Никомедом. Да и Лукулл, наверное. И Лентулы, кстати. Сулла определенно узнал уже все пикантные подробности.
– А он хорошо к тебе отнесся, – задумчиво заметил Матий.
– Да. Хотя я не могу понять почему.
– Если ты не знаешь, то у меня вообще нет никакого шанса! – Заядлый садовник, Матий заметил два маленьких листочка только что проклюнувшегося сорняка и принялся старательно выкапывать его. – Во всяком случае, Цезарь, мне кажется, все просто. Ты должен своим образом жизни заставить сплетников замолчать. Со временем клевета забудется. Такова судьба всех историй.
– Сулла говорит, не забудется.
Матий фыркнул:
– Потому что не забылись истории о нем? Ну что ты, Цезарь! Он плохой человек. А ты – нет.
– Я же способен убить, Пустула. Все мужчины способны на это.
– Я не говорил, что ты не способен, Павлин. Разница в том, что Сулла – плохой человек, а ты – нет.
И в этом разубедить Гая Матия было невозможно.
Свадьба Суллы прогремела и миновала, новобрачные покинули Рим, чтобы отдохнуть на вилле в Мизенах. Но к следующему заседанию сената, на котором должен был присутствовать Цезарь, диктатор вернулся. Теперь, в возрасте двадцати лет, Цезарь был одним из новых сенаторов Суллы. В двадцать лет – сенатор во второй раз!
Этот день должен был стать самым чудесным в его жизни: он входит в переполненный сенат в венке из дубовых листьев – все встают и приветствуют его овацией, такие уважаемые люди, как Флакк, принцепс сената, и Марк Перперна. Достойный повод нарушить введенные Суллой новые правила поведения в сенате.
А вместо этого Цезарь переводил взгляд с одного лица на другое, ожидая увидеть выражение злорадства или гадливости и гадая, насколько распространилась клевета и кто презирает его. Пока он шел к своему месту, он был словно в агонии. Его никто не поддержал, когда он поднимался к заднему ряду, где заседали pedarii – заднескамеечники – и где, как считал молодой Цезарь, должен сидеть он. Но Сулла крикнул ему, чтобы он располагался в среднем ярусе, среди героев войн. Конечно, некоторые посмеивались, но то был добрый смех, который был призван ободрить его. Однако он принял это за издевательство. Юному сенатору хотелось как можно незаметнее прокрасться в самый дальний, темный угол. Но он не проронил ни единой слезинки.
Когда после заседания – довольно скучного – Цезарь вернулся домой, он увидел мать, ждущую его в атрии. Это на нее не похоже. Она всегда занята и редко покидает свой кабинет надолго в течение дня. Но сегодня Аврелия терпеливо ждала сына, не имея представления о том, с чего начать разговор о предмете, который она совсем не хотела обсуждать. Конечно, будь Аврелия болтушкой, ей было бы легче. Но она не могла выговорить ни слова, позволив сыну в молчании снять тогу. Потом, когда он хотел пройти к себе, она поняла, что должна сказать хоть что-то, иначе он уйдет и этот досадный разговор так и не состоится.
– Цезарь! – окликнула мать и снова замолчала.
С тех пор как он надел тогу мужчины, она взяла за правило обращаться к нему по когномену, в основном потому, что Гаем Юлием она звала своего покойного мужа, – другого Гая Юлия для Аврелии не существовало. К тому же она совсем не знала своего сына – кара за все те годы, когда Аврелия держала маленького Цезаря на расстоянии, потому что боялась избаловать одаренного и обаятельного ребенка, всеобщего любимца, и не могла позволить себе быть с ним доброй и ласковой.
Цезарь остановился, удивленно подняв брови:
– Да, мама?
– Сядь. Я хочу поговорить с тобой.
Он сел, глядя на нее так, словно заранее знал, что ничего важного она сказать не может.
– Цезарь, что произошло на Востоке? – смело спросила она.
Любопытство сменилось изумлением.
– Я исполнил свой долг, завоевал гражданский венок и угодил Сулле, – сказал он.
Ее красивый рот вытянулся в тонкую линию.
– Не увиливай, тебе это не идет.
– Я не увиливаю.
– Но и не говоришь того, что я хотела знать!
Он отдалился, взгляд стал холодным.
– Я не могу сказать тебе то, чего не знаю.
– Ты можешь сказать мне больше, чем сказал.
– О чем?
– О неприятности.
– О какой неприятности?
– Неприятности, которую я вижу в каждом твоем движении, в каждом взгляде, в каждой отговорке.
– Нет никакой неприятности.
– Я этому не верю.
Он поднялся, чтобы уйти, хлопнув себя по бедрам:
– Я тут ничего не могу поделать, мама. Никакой неприятности нет.
– Сядь!
Он снова сел, тихо вздохнув.
– Цезарь, я все равно узнаю. Но мне хотелось бы, чтобы я узнала об этом от тебя, а не от других.
Он склонил голову набок, длинные пальцы рук переплелись, веки опустились. Цезарь пожал плечами.
– Я получил великолепную эскадру от Никомеда, царя Вифинии. Конечно, это уникальное достижение. И сразу пошли толки, будто мне удалось это лишь потому, что я стал любовником царя. В результате я вернулся в Рим не с репутацией храброго, талантливого и даже ловкого офицера. Я теперь известен как человек, продавший свое тело ради достижения цели, – проговорил он, не открывая глаз.
Аврелия не смягчилась от жалости, не вскрикнула от ужаса, не возмутилась. Она просто сидела молча, пока сын не открыл глаза, чтобы увидеть реакцию собеседницы. Их взгляды встретились – два трудных человека, способные скорее ранить друг друга, чем утешить, но готовые к разговору.
– Неприятность большая, – сказала она.
– Клевета.
– Конечно.
– Я не могу с этим бороться, мама.
– Должен, сын мой.
– Скажи мне как!
– Ты знаешь как, Цезарь.
– Честное слово, я не знаю, – спокойно сказал он, лицо его ничего не выражало. – Я пытался не обращать внимания. Но это очень трудно, поскольку я знаю, о чем каждый думает.
– И кто же пустил сплетню?
– Лукулл.
– О, понимаю… Ему поверят.
– Ему верят.
Она долго сидела молча, задумчиво глядя перед собой. Ее сын, глядя на нее, удивлялся ее самообладанию, ее способности отстраниться от личных переживаний. Наконец Аврелия заговорила, очень медленно, тщательно подбирая выражения и взвешивая каждое слово, прежде чем произнести его:
– Во-первых, не стоит обращать на это внимания. Иначе ты невольно ставишь себя в положение защищающегося. И показываешь, как много это для тебя значит. Подумай, Цезарь. Ты знаешь, насколько это серьезно в свете твоей будущей политической карьеры. Но никому не давай этого понять! Игнорируй. Хорошо, что это случилось сейчас, а не через десять лет. В тридцать лет значительно труднее смыть с себя такое пятно. За эти десять лет много чего произойдет. Но никогда больше не давай повода для подобного обвинения. Сын мой, тебе придется немало потрудиться, чтобы это забылось. – Тень улыбки мелькнула в ее великолепных глазах. – До сих пор твои похождения ограничивались женщинами Субуры. Я советую тебе, Цезарь, обратить свой взор на женщин более высокого статуса. Ты пользуешься у женщин сумасшедшим успехом, и отныне твое окружение должно знать о твоих успехах все. Заведи любовниц, но не среди таких куртизанок, как Преция, а среди знатных римлянок.
– Ты хочешь сказать, мне предстоит лишать девственности дочерей Домициев и Лициниев? – спросил Цезарь, широко улыбнувшись.
– Нет! – резко возразила мать. – Только не незамужних девушек! Никогда, никогда! Я имею в виду жен важных лиц.