В этот период у Елизаветы Алексеевны сложились самые доверительные отношения с графиней В. Н. Головиной, которая, будучи старше на тринадцать лет (Головина, урожденная княжна Голицына, родилась в 1766 году, а Елизавета – в 1779 году), прекрасно разбиралась в запутанных придворных лабиринтах или, как тогда говорили, в тонкостях «придворной политики». Она пользовалась расположением Императрицы и стала играть роль своего рода ментора при юной Великой княгине. Елизавета Алексеевна не раз раскрывала графине свое сердце, и некоторые из этих исповедальных признаний Головина потом воспроизвела в своих «Записках».
Говоря об отношениях Александра и Елизаветы, Головина заключала: «Великий князь любил свою жену любовью брата, но она чувствовала потребность быть любимой так же, как она бы любила его, если бы он сумел ее понять. Разочарование в любви очень тягостно, особенно во время первого ее пробуждения».
Любви не было, была только дружба. Екатерину II это чрезвычайно заботило, все шло совсем не так, как она намечала. Думала, что молодые привяжутся друг к другу или, как говаривали на Руси, «стерпятся, слюбятся». В данном случае этого не наблюдалось. Шли месяцы, а Александр и Елизавета так и оставались братом и сестрой. Однажды Екатерина, которая получала сведения обо всех и обо всем с разных сторон, решила расспросить свою почитательницу Головину о состоянии дел. Она постоянно находилась в кругу Александра и Елизаветы, а последняя, как точно знала Екатерина, имеет с Головиной самые тесные отношения.
Вопрос Императрицы был поставлен в самой общей форме: «Скажите мне, Вы их видите постоянно, действительно ли они любят друг друга и довольны друг другом?» Согласно светскому этикету дальше этого идти было нельзя, хотя Екатерину интересовала только одно: живет ли внук со своей женой полноценной семейной жизнью. Трудно предположить, чтобы Головина не поняла этого сокровенного смысла, но сделала вид, что не поняла. Она стала говорить о том, что это – замечательная пара, что отношения их наполнены нежностью и другие подобные обиходные глупости. Екатерина прервала пустой монолог своей почитательницы; ей все это было неинтересно. «Я знаю, графиня, – заключила Императрица, – что не в Вашем характере ссорить супругов. Я вижу все, знаю больше, чем об этом думают».
Она действительно знала и видела все (или почти все), что происходило при дворе. Реагировала же она только на некоторые вещи, которые касались ее лично. Брак Александра являлся историей именно такого рода.
Великая княгиня Елизавета, принимая роскошь и комфорт двора Императрицы Екатерины II, смотрела на окружающую жизнь глазами стороннего наблюдателя. Она трепетала перед Императрицей, а к свекру и свекрови относилась без всяких родственных чувств. Она их не любила, она вообще почти никого за свою жизнь по-настоящему не любила. Этим она очень напоминала супруга, который тоже оказался законченным эгоцентриком. По словам фрейлины Елизаветы Алексеевны графини Р. С. Эдлинг (урожденной Стурдза, 1786–1844), много лет наблюдавшей свою госпожу, «воображение у нее было пылкое и страстное, а сердце холодное и неспособное к настоящей привязанности. В этих немногих словах вся история ее». Но не все было так просто, как казалось со стороны. Елизавета была способна не столько даже на любовь, сколько на необузданные порывы страсти.
Она с упоением читала роман Жан-Жака Руссо «Новая Элоиза», где поэтизировались «свободные» женские чувства, которым надлежало следовать без оглядки. Все же, что мешает движениям и порывам «нежного сердца», называлось «предрассудками». Екатерина II эту книгу осудила как «порочную», но при дворе ее читали, а некоторые воспринимали с жадным интересом. Хотя такого понятия, как «эмансипация», еще в обращении не существовало, но «свободные нравы» при дворе уже рождали «эмансипе», к числу каковых можно отнести и Елизавету Алексеевну, ставшую в 1801 году российской Императрицей.
Польский князь Адам Ежи Чарторыйский.
Литография. Ок. 1831
У Елизаветы Алексеевны «Элоиза» оказалась стараниями фрейлины графини А. А. Шуваловой (1775–1847), которая была в числе тех, кто стремился «разжечь страсть» в ее душе… к Платону Зубову. Замысел не удался, но трактат Руссо ей очень понравился. Это так соответствовало общим умонастроениям и воззрениям мужа, который под воздействием проповедей Лагарпа сделался «либералом», «республиканцем» и сторонником «свободы».
Его «сестра-жена» тоже превратилась в «республиканку», у которой вызывали «возмущение» «произвол» и «тирания», царившие вокруг. Естественно, что «республиканцы» вслух свои мысли не выражали, смея обсуждать их только в узком кругу, за закрытыми дверями. При Екатерине оглашение подобных настроений было опасно по причине морального осуждения со стороны повелительницы, а при Павле же Петровиче – по причине неизбежной гневной реакции и непредсказуемых последствий.
В момент «цветения свободных чувств» на горизонте появился молодой красивый аристократ, который первоначально не вызывал никаких особых предпочтений у Елизаветы. Это был Адам Чарторыйский, который с лета 1795 года обретался в высшем свете Петербурга, имел придворный чин камер-юнкера и вместе со своим младшим братом Константином пользовался вниманием двора. Великий князь Александр быстро и близко сошелся с князем Адамом, называл его «другом» и вел с ним многочасовые задушевные беседы.
Отношения между Александром и Чарторыйским стали совершенно интимными летом 1796 года, когда двор переехал в Царское Село. В июне того года Александр разместился со своим малым двором в расположенном в некотором удалении от помпезного Екатерининского дворца Александровском дворце, специально построенном для него по проекту архитектора Дж. Кваренги. Уместно заметить, что именно Александровский дворец явился любимым домом семьи последнего русского Царя Николая II (1868–1918), а после Февральской революции 1917 года семья царственных страстотерпцев пребывала здесь под арестом пять месяцев…
К этому времени князь Чарторыйский стал адъютантом Великого князя Александра и по должности общался с ним ежедневно. Но помимо должности существовала тесная дружеская привязанность, и после окончания дневных занятий, вечерами, Александр приводил князя в свои апартаменты, где за ужином, в приятной беседе они проводили еще несколько часов. Ужины были совершенно интимного свойства. Стол накрывали на три персоны, причем состав сотрапезников никогда не менялся: Александр, Елизавета и князь Адам.
Елизавету первоначально «фраппировали»[33] подобные посиделки, тем более что Александр нередко, извинившись, ложился спать, заставляя жену «продолжать беседу» с князем. Она и продолжала. Не известно, что являлось предметами этих бесед; наверное, молодая княгиня и молодой князь беседовали не только о торжестве «свободы» в мире или о восстановлении Польши, тема, волновавшая сердца всех «поляков-патриотов», к числу которых относился и Чарторыйский.
Имея в виду 1796 год, графиня В. Н. Головина написала, что Елизавета Алексеевна тяжело страдала от ухаживаний старшего из Чарторыйских. Особенно ее тяготила «перемена в своем муже; каждый вечер она была вынуждена терпеть в своем семейном кругу присутствие человека, явно влюбленного в нее, со всеми внешними признаками страсти, которую, как казалось, Великий князь поощрял».
Графиня описала эпизод, свидетелем которого являлась. Как фрейлина Елизаветы Алексеевны Головина проживала в Александровском дворце на втором этаже, а великокняжеская чета – на первом. Однажды вечером Головина увидела в проеме окна одинокую фигуру Елизаветы и подошла к ней и поинтересовалась, почему она сидит в одиночестве, притом что Александр недавно вернулся вместе с Чарторыйским. «Я предпочитаю быть одной, – ответила Великая княгиня, – чем ужинать наедине с князем Чарторыйским. Великий князь заснул у себя на диване, а я убежала к себе и вот предаюсь своим далеко не веселым мыслям».
Елизавета боролась как могла: убегала, рыдала, закрывалась в своем будуаре, но Александр Павлович был неумолим и навязывал жене общество князя Адама снова и снова, постоянно пользуясь одним и тем же приемом – при удобном случае ускользнуть, чтобы оставить жену и Чарторыйского наедине. Пошли разговоры, ведь при дворе не могло это остаться незамеченным. Но все же тот, кто хоть намеком давал понять Александру, что в его доме творится «непонятное» и «неподобающее», тут же становился врагом.
Неизвестно, насколько в эту историю была посвящена Екатерина и была ли она ей известна вообще. Последние месяцы своей жизни она мало во что вмешивалась, но невозможно предположить, чтобы она осталась в стороне от столь скандального «брака втроем». В конце ее царствования при Дворе уже шушукались, что Александр – «неспособный мужчина», и это было тяжело слышать. Она его так любила, так им гордилась, и вот на тебе – полный конфуз. Но настоящий конфуз наступил позже, когда Екатерины II уже давно не было в живых.
Почти через пять лет после замужества, 18 мая 1799 года, в Павловске Елизавета Алексеевна разрешилась от бремени девочкой, которую в честь Марии Федоровны окрестили Марией. Через несколько недель после появления на свет малютки слухи о связи Елизаветы с Чарторыйским вдруг получили, так сказать, визуальное подтверждение.
Император Павел и Императрица Мария Федоровна были смущены одним обстоятельством: у белокурых родителей родился темноволосый ребенок. Сохранилось свидетельство, что Император обратился с вопросом к статс-даме графине Шарлотте Ливен (1743–1828): «Мадам, верите ли Вы, что у блондинки жены и блондина мужа может родиться ребенок брюнет?» Ливен прекрасно тут же все поняла и дала «исчерпывающий» ответ: «Государь, Бог всемогущ!»
Эту истину Император знал и без госпожи Ливен, но факт оставался фактом необъяснимым, и давние смутные и грязные слухи, которым Павел ни мгновение не верил, вдруг начали приобретать правдоподобный характер. Князь же Адам Чарторыйский являлся жгучим брюнетом…