И им служить хотят;
Но узники не суетятся, —
Как вкопаны стоят.
Ни крылышком Амур не тронет,
Ни луком, ни стрелой;
Психея не бежит, не стонет:
Свились, как лист с травой.
Так будь, чета, век нераздельна,
Согласием дыша:
Та цепь тверда, где сопряженна
С любовию душа.
У этих стихов была такая предыстория. Обручение произошло в мае 1793 года в Царском Селе. Бабушка Екатерина придумала для молодежи множество развлечений, в том числе старинную русскую игру в «Плетень», когда юноши и девушки образуют цепь, держась за руки или за ленты, и запутывают друг друга под песню:
Заплетися, плетень, заплетися, заплетися!
Завяжися, узел, завяжися, завяжися!
Державин пишет в комментариях к своему стихотворению, что оно написано «и на хоровод, называемый „Заплетися плетень“, когда жених и невеста запутались в нем так лентою, что должно было разрезывать оную».
При Дворе тогда господствовали самые поэтические и романтические настроения. Все были уверены, что пара прекрасно подходит друг к другу, — ведь ее выбирала сама Екатерина, что они не могут не полюбить друг друга — страстно и безоглядно. И дети послушно влюбились друг в друга.
Варвара Голицына, ставшая фрейлиной Елизаветы, рассказывает, как весело они жили в Царском Селе. Бабушка Екатерина не заставляла детей участвовать во всех светских мероприятиях, предоставляла им свободу, и они резвились в свое удовольствие.
Голицына вспоминает: «Утром мы всегда гуляли втроем: и муж, и жена одинаково желали меня видеть. Если супруги слегка ссорились между собой, — меня звали быть судьей. Помню, что после одной из их размолвок они приказали мне прийти на следующее утро в семь часов в нижний этаж дворца, в комнаты моего дяди, выходившие в парк. Я отправилась туда в назначенное время. Оба они вышли на террасу. Великий князь влез через окно, велел передать стул, вылез, заставил меня выскочить в окно, — словом, проделал все, чтобы придать обычному делу вид приключения. Они схватили меня за руку, отвели в бывший Эрмитаж в глубину сада, там усадили на стол, и заседание было открыто. Оба говорили одновременно. Приговор состоялся в пользу великой княгини, которая была совершенно права. Великому князю надо было признаться в своей неправоте, что он и сделал. Покончив с серьезным делом, мы очень весело отправились гулять».
К свадьбе Александра и Елизаветы в Царском Селе был закончен Александровский дворец. Они охотились на Дудергофских горах, собирали землянику, забирались на вершину Лысой горы, катались на крестьянской телеге, навещали финских колонистов, живших рядом с Царским Селом.
Великий князь Александр Павлович
Наверное, Александру и Елизавете казалось, что такая веселая беззаботная жизнь продлится вечно. Если это так, то они забыли, что живут при Дворе, полном подводных течений и хищников, которые тем безжалостней, чем беспечней и наивней жертва. И Двор не замедлил напомнить им о себе.
Голицына рассказывает: «Удовольствиям не было конца. Императрица старалась сделать Царское Село как можно более приятным. Придумали бегать взапуски на лугу перед дворцом. Составилось два лагеря: Александра и Константина, различавшиеся с помощью розового и голубого флагов с серебряными, вышитыми на них инициалами. Как и полагалось, я принадлежала к лагерю Александра. Императрица и лица, неигравшие, сидели на скамейке против аллеи, окаймлявшей луг. Прежде чем пуститься бежать, великая княгиня Елисавета вешала свою шляпу на флаг. Она едва касалась земли, до того была легка; воздух играл ее волосами. Она опережала всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее.
Великий князь Александр Павлович
Великая княгиня Елизавета Алексеевна
Александровский дворец. Современное фото
Эти игры нравились всем, и в них охотно принимали участие. Императрица, которая была олицетворенная доброта, заметила, что камергеры и камер-юнкеры, дежурившие при ней два раза в неделю, с сожалением расставались со своей службой. Она позволила им оставаться в Царском Селе сколько пожелают, и ни один из них не оставлял его в продолжение всего лета. Князь Платон Зубов принимал участие в играх. Грация и прелесть великой княгини Елисаветы производили на него сильное впечатление. Как-то вечером, во время игры, к нам подошел великий князь Александр, взял меня и великую княгиню за руки и сказал:
— Зубов влюблен в мою жену.
Эти слова, произнесенные в ее присутствии, очень огорчили меня. Я сказала, что для такой мысли не может быть никаких оснований, и прибавила, что, если Зубов способен на подобное сумасшествие, следовало бы его презирать и не обращать на то ни малейшего внимания. Но было слишком поздно: эти злосчастные слова уже задели сердце великой княгини. Она была сконфужена, а я чувствовала себя несчастной и пребывала в беспокойстве: ничто не может быть более бесполезно и опасно, чем дать заметить молодой женщине чувство, которое должно непременно ее оскорбить. Чистота и благородство души не позволят ей его заметить, но удивление сменится неловкостью, которую можно истолковать в неблагоприятном для нее смысле».
Об этом происшествии доложили Павлу. Он пришел в бешенство. Екатерина также узнала о «шалостях» своего фаворита и выставила его из Царского Села. Но на отношения Александра и Елизаветы легла тень. Александр, много лет находившийся «между двух огней» — между Екатериной и Павлом, поневоле стал недоверчивым и всегда подозревал худшее. Лето их любви с Елизаветой кончилось. Наступила осень — преждевременная и с каждым днем все более холодная и ненастная.
Император Александр I и Елизавета Алексеевна
Всеобщий любимец
Александр оставался любимцем Екатерины, а значит — всего Двора, а благодаря стараниям придворных поэтов и речеписцев — любимцем всей России. Правду сказать, его было за что любить — красив, как ангел: высокий, стройный, белокурый и голубоглазый, изящный и любезный. «К противочувствиям привычен, в лице и жизни арлекин», — писал о нем Пушкин в одной из своих эпиграмм. Может, это было и правдой и жизнь «на два лагеря» приучила Александра к лицемерию. Но и Павел, и Екатерина великолепно умели «читать» людей, и, чтобы обмануть их, нужно было быть превосходным лицемером, а это только придавало Александру обаяния. Неслучайно позже Вяземский скажет о нем: «Сфинкс, не разгаданный до гроба», а Наполеон называл его «изобретательным византийцем».
Александр никогда не чурался женского общества. Но, по мнению Адама Чарторыйского, польского аристократа, который был близок к российскому императору Александру I, входил в его «негласный комитет», занимал пост министра иностранных дел Российской империи, чаще всего дело ограничивалось легким кокетством с обеих сторон. «Такого рода отношения особенно нравились Александру, и он всегда был готов посвящать им немало времени, — пишет Чарторыйский. — Лишь в очень редких случаях добродетели дам, которыми интересовался этот монарх, угрожала действительная опасность».
Кстати, именно Чарторыйскому молва приписывала роман с Елизаветой Алексеевной и отцовство Марии — ее старшей дочери. Об этих слухах узнали в императорской семье. Чарторыйского отправили в Италию, а маленькая принцесса через год умерла.
Адам Чарторыйский
Среди первых фавориток еще великого князя называли Софию Сергеевну Всеволожскую, дочь генерал-поручика Сергея Алексеевича Всеволожского от брака с фрейлиной Екатериной Андреевной Зиновьевой. В 1896 году 19-летняя Софья родила внебрачного сына Николая, которому дали фамилию Лукаш. Молва приписывала отцовство Александру. Позже Николай Лукаш сделал военную карьеру, участвовал в войне 1812 года и в заграничном походе, стал полковником и военным прокурором при Тифлисском губернаторе и в итоге, уже в весьма преклонном возрасте, принимал участие в суде над Чернышевским. Софья же вышла замуж за Ивана Сергеевича Мещерского, родила ему пятерых детей, много занималась благотворительностью, была председательницей дамских попечительских комитетов о тюрьмах в Петербурге, работала как переводчица в Библейском обществе, сама написала несколько религиозно-нравственных сочинений. С Александром она переписывалась до конца его дней.
Софья Сергеевна Мещерская
Ее внук, A. B. Мещерский, вспоминал: «Она была женщина строгой жизни, очень приятной наружности; ее все любили и уважали, но и немного побаивались. Она имела обыкновение высказывать свои мнения без околичностей и всем говорить правду в глаза, что не всегда нравилось, но к чему все привыкли и что придавало этой замечательной старушке особую оригинальность». И рассказывает, что «одной из самых интересных была ее переписка с императором Александром I в то время, когда он был под сильным влиянием мистицизма… К великому нашему сожалению, она перед самой смертью своей сожгла эту переписку… объяснив, насколько я помню, свой поступок близким именно тем, что никто не достоин читать эти письма». Внук полагает, что речь в письмах шла о религиозных вопросах и бабушка убеждала Александра отказаться от увлечения мистицизмом. В кабинете ее хранился портрет Александра, впрочем, так было и во многих других кабинетах ее современниц и современников.
Многие девицы и дамы и в России, и за рубежом мечтали обратить на себя внимание Александра. Но главной любовью в его жизни была, по всей видимости, Мария Нарышкина (в девичестве Четвертинская).
Прекрасная полячка, дочь вельможи, убитого во время восстания Тадеуша Костюшко за слишком явно выраженную симпатию к России, родилась в Варшаве в 1779 году и приехала в Россию с мачехой и сестрами по приглашению самой Екатерины II. Мария выросла настоящей красавицей, ее взяли ко Двору, она получила шифр Елизаветы Алексеевны, став ее фрейлиной. Но во фрейлинах проходила недолго, уже через год, в 1795 году, ей нашли мужа — 31-летнего богача гофмейстера Дмитрия Нарышкина. В обеих столицах считали, что это прекрасная пара. «Между мужчинами, — писал Булгарин в своих воспоминаниях, — никто не мог сравняться с стариком Л. А. Нарышкиным и его сыновьями Александром и Дмитрием Львовичами… Оба брата были прекрасные мущины, истинно аристократической наружности. Род Нарышкиных отличался и красотою телесного, и добродушием, и популярностию. У всех их была какая-то врожденная наклонность к изящному, и каждый находил у них приют». О молодой жене Нарышкина он написал следующее: «Но что всего привлекательнее было в Марии Антоновне — это ея сердечная доброта, которая отражалась и во взорах, и в голосе, и в каждом ея приеме. Она делала столько добра, сколько могла, и беспрестанно хлопотала за бедных и несчастных…».