Имп[ератор] пожелал, чтобы танцевали экосезы, я танцевала с господином] У[варовым], Vosdu занял место напротив нас и оставался там <от начала до конца> в продолжение всего тура экосеза; я была ни жива ни мертва, я так смутилась от счастья, что предпочла бы провалиться сквозь землю. Мне было очень неловко танцевать на глазах у Vosdu, это было впервые и столь открыто, мне случалось танцевать в самых разных ситуациях, но на сей раз это было поистине очаровательно. И все же я была сердита на то, как Vosdu смотрел на всех мелькавших перед ним женщин, он всех их разглядывал, не пропустил ни одной. После экосеза, который я танцевала перед Vosdu, я пошла к своему месту, начали другой, очень длинный, в котором я была так низко, что, лишь поднимаясь, успела испытать тысячу разнообразных чувств. Сначала то, как Vosdu разговаривал, смеялся и рассматривал танцующие пары, рассердило меня (с Унг[ерном]), затем движение, быть может, непроизвольное, преисполнило меня гневом против него. Взгляды его уже не казались мне столь нежными, я их избегала, а когда я стала танцевать, он исчез, этот бесконечный экосез длился еще так долго, что я решила, что он уехал, и, немного отдохнув, объявила, что намереваюсь уехать, как тут увидела его входящим в зал с видом на редкость равнодушным. Вскоре после того я выскользнула из зала, однако мой последний взгляд все же невольно упал на него. Я возвратилась к себе в странном состоянии. [Я была] рада, что мое предчувствие меня не обмануло, счастлива, что видела его, но в то же время недовольна, как мы бываем недовольны избалованным ребенком, которому в глубине души прощаем, не в силах противиться его обаянию»; «Очень плохо. Три первых недели в слезах, архиплохие. Я полагала все конченым, но в воскр[есенье] 8 марта, идя к обедне, [увидела его,] вид потерянный, волосы в беспорядке, не сводил глаз с Имп[ератора], при выходе Vosdu пытался смотреть, стоя за группой камергеров и затем в Кавалергардском зале»; «В карауле, милый взгляд проходя, я смешалась, его голос взволновал меня до глубины души. Angebrannt [воспламенена], думала только о нем; весь день провела в мечтаниях о любви, утром не выходила вовсе, чтобы не встречать тех, кого невозможно выносить».
Почти как в стихотворении Генриха Гейне в переводе Лермонтова:
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
Но, кажется, эта любовь не осталась «безмолвной». Перед уничтожением Николай I предоставил возможность прочесть дневники и письма своей супруге Александре Федоровне, которая после знакомства с ними записала в своем дневнике: «Если бы я сама не читала это, возможно, у меня оставались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, императрице Елизавете, в которых он называет ее ma petite femme [„моя женушка“], mon amie, та femme, mon Dieu, ma Elise, je t'adore [„мой друг, моя жена, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя“] и т. д. Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце, и они проводили вместе 2–3 часа. С письмами находился его портрет, и все это хранилось в тайнике, в том самом шкафу, где лежали портрет и памятные вещи ее маленькой Элизы (младшей дочери Елизаветы Алексеевны. — Е. П.) — вероятно, как знак того, что он был отцом этого ребенка».
Николай Михайлович полагал, что Охотникова убили по приказанию великого князя Константина, брата Александра Михайловича. Его якобы ударили кинжалом, когда он выходил из театра, и от полученной раны он скончался. Но историк Ольга Эдельман, которая и разыскала в архиве записки Елизаветы, считает, что такое нападение, случись оно на самом деле, неизбежно вызывало бы бурную реакцию в обществе. Однако современники словно не заметили такого события. Она пишет: «…никто почему-то не задумывался о явной недостоверности эпизода с ударом кинжалом. На этот счет не существует никаких свидетельств современников, а ведь речь идет не о средневековой Венеции или гангстерском Чикаго: нападение на кавалергардского офицера в центре Петербурга было бы случаем чрезвычайным (трудно вспомнить хотя бы один пример уличного нападения на представителя аристократии в ту эпоху) и не могло бы пройти незамеченным, даже если бы истинная подоплека его, касающаяся императрицы, и осталась в тени. Одновременно существуют подлинные документы о том, что Охотников был болен чахоткой, по болезни провел лето 1805 года в своем имении и не смог вернуться в срок на службу из-за горлового кровотечения, а осенью 1806 года подал прошение об отставке „за грудной болезнью“». Столь же недостоверным кажется ей и другой рассказ Николая Михайловича, якобы извлеченный им из записок некого гувернера, о том, что умирающего Охотникова тайно навестила его возлюбленная: «Даже беглое знакомство с „рассказом гувернантки“ заставляет усомниться в его достоверности. Он не только содержит подробное описание сцен, которых никто посторонний видеть не мог, не давая при этом никаких сведений о самой этой гувернантке, но и написан стилем, решительно не свойственным первой половине XIX века. Многословный, сентиментальный и мелодраматичный текст этот совершенно явно принадлежит литературной традиции поздней викторианской эпохи. Представляется очевидным, что сочинен он был самим Николаем Михайловичем, который хотел поведать то, что знал из родственных преданий, но сделать этого прямо не мог и завуалировал мнимым рассказом мифической гувернантки. Таким образом, мы имеем дело со слухами, бытовавшими в семье Романовых».
На самом деле, скорее всего, Охотникова убила скоротечная чахотка. Он скончался 30 января 1807 года в возрасте 25 лет, а маленькая великая княжна Елизавета — в следующем, 1808 году.
Гроза Двенадцатого года
1812 год. Войска Наполеона, разграбившие Москву, не пошли к Петербургу. На долю петербуржцев выпало другое испытание: провожать в бой своих детей, мужей, братьев и отцов и ждать известий от них. Пушкин позже напишет:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас… и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
Александр был вместе со своей армией. Он получил известие о вторжении наполеоновских войск в Россию 12 (24) июня 1812 года на балу у генерала Беннигсена в имении Закрет под Вильной. А где в этот момент находилась Елизавета Алексеевна?
Сохранились воспоминания фрейлины Роксаны Стурдза, бывшей в тот период при императрице Елизавете: «Вслед за отбытием Государя, Императрица немедленно переехала на дачу, куда и я перебралась тогда же. Дворец на Каменном Острове, в течение многих лет любимое местопребывание императора Александра, не имел в себе ничего царственного. Он выстроен и убран с отменной простотой. Единственное украшение его — прекрасная река, на берегу которой он стоит. Несколько красивых дач построено рядом с императорской резиденцией. Лицевая сторона дворца окружена прекрасными, правильно рассаженными деревьями; садовые входы никогда не запирались, так что местные обыватели и гуляющие свободно ими пользовались. Вокруг царского жилища не было видно никакой стражи, и злоумышленнику стоило подняться на несколько ступенек убранных цветами, чтобы проникнуть в небольшие комнаты Государя и его супруги. Мне отвели павильон вдали от главного здания, рядом с помещением одной дамы, приехавшей с сестрою Государыни, принцессою Амалией. В другом павильоне жили две другие дамы, так же, как и я, состоявшие при особе ее величества; обе должны были скоро уезжать и потому не отличались любезностью. Внимание, которое оказывала мне Императрица, не могло их радовать. Мы вели очень правильную жизнь. Надо было вставать рано и сопровождать Императрицу в ее прогулках пешком, продолжительных и занимательных, потому что в это время она была общительна и словоохотлива. Около полудня мы возвращались к себе, а в пять часов собирались в комнаты к Императрице обедать. Эти обеды бывали довольно многолюдны: к ним приглашались значительнейшие лица в государстве, а также иностранцы, которых того удостаивали. После семи часов и по вечерам мы должны были кататься с Императрицею в экипаже, иногда подолгу. В это время вообще не было расположения к веселости, и мне лично было не до веселья; поэтому я отлично приноровилась к этой однообразной жизни».
Каменноостровский дворец. Современное фото
Тем временем в Штабе армии было решено, что слишком опасно оставлять императора с отступающими войсками, и 7(19) июля, по настоятельной просьбе Аракчеева и Балашова, Александр отбыл из армии, стоявшей под Полоцком, в Москву, откуда вернулся в Петербург.
В августе 1812 года царь принимал в Каменноостровском дворце Кутузова перед его отъездом в действующую армию. На этот раз Александр остался в Петербурге.
Роксана Стурдза по-прежнему оставалась с императрицей и внимательно следила за отношениями между царственными супругами. Она пишет в своих мемуарах: «Можно представить себе всеобщее удивление и в особенности удивление Государя, когда заговорили в Петербурге, что французы вступили в Москву и что ничего не было сделано для обороны ее. Государь не получал никаких прямых известий ни от Кутузова, от Ростопчина, и потому не решался остановиться на соображениях, представлявшихся уму его. Я видела, как Государыня, всегда склонная к высоким душевным движениям, изменила свое обращение с супругом и старалась утешить его горести. Убедившись, что он несчастен, она сделалась к нему нежна и предупредительна. Это его тронуло, и во дни страшного бедствия пролило в сердце их луч взаимного счастья. Сильный ропот раздавался в столице. С минуты на минуту ждали волнения раздраженной и тревожной толпы. Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать… Между тем Государь, хотя и ощущал глубокую скорбь, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительной чертой его характера. В то время как все вокруг него думали о гибели, он один прогуливался по Каменноостровским рощам, а дворец его по-прежнему был открыт и без стражи. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям, и это время было решительным для нравственного его возрождения, как и для внешней его славы. Воспитанный в эпоху безверия, наставником, который сам был проникнут идеями того века, Александр признавал лишь религию естественную, казавшуюся ему и разумной, и удобной. Он проникнут был глубоким уважением к божеству и соблюдал внешние обряды своей церкви, но оставался деистом. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости князю Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей. Князь Голицын, самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, перед тем незадолго остепенился и стал