Праздник начинался 1 (13) июля, в сам день рождения, службой в дворцовой церкви и парадом перед дворцом Кавалергардского ее императорского величества полка. Далее следовал праздничный обед. Вечером в парке зажигали иллюминацию, и вся императорская семья, сопровождаемая Двором, выезжала на экипажах и линейках для прогулки по парку. На всем пути экипажи приветствовали толпы народа.
В. Садовников. Придворный выезд из Большого дворца в Петергофе
Перед главной террасой дворца, за Самсоном, горел щит с вензелем Александры Федоровны. По возвращении начинался бал-маскарад в залах дворца.
2 июля, единственный раз в году, в «Александрию» допускали народ — опять катание при звуках военных оркестров. Затем августейшая семья пила чай на украшенном гирляндами из васильков балконе, окруженная толпой. Васильки — одни из любимых цветов императрицы Александры Федоровны, и в день ее рождения повсюду можно было видеть украшения из них.
В 1839 году этот праздник видит французский дипломат Астольф де Кюстин. Он писал: «В петергофском парке можно проехать с милю, не побывав два раза на одной и той же аллее, вообразите же весь этот парк в огне!.. Деревья исчезают под бриллиантовыми ризами, и в каждой аллее огней больше, чем листьев. Перед вами Азия, не реальная Азия наших дней, но сказочный Багдад из „Тысячи и одной ночи“ или еще более сказочный Вавилон времен Семирамиды…
Мне передавали еще, что тысяча восемьсот человек зажигают в тридцать пять минут все огни парка. Примыкающая к дворцу часть парка освещается в пять минут. Напротив главного балкона дворца начинается канал, прямой, как стрела, и доходящий до самого моря. Эта перспектива производит магическое впечатление: водная гладь канала обрамлена таким множеством огней и отражает их так ярко, что кажется жидким пламенем. Нужно иметь богатейшее воображение, чтобы изобразить словами волшебную картину иллюминации. Огни расположены с большой изобретательностью и вкусом, образуя самые причудливые сочетания. Вы видите то огромные, величиной с дерево, цветы, то солнца, то вазы, то трельяжи из виноградных гроздьев, то обелиски и колонны, то стены с разными арабесками в мавританском стиле. Одним словом, перед вашими глазами оживает фантастический мир, одно чудо сменяет другое с невероятной быстротой. Голова кружится от целых потоков, сверкающих всеми цветами радуги, драгоценных камней на драпировках и нарядах гостей. Все горит и блестит, везде море пламени и бриллиантов…
В конце канала, у моря, на колоссальной пирамиде разноцветных огней возвышается вензель императрицы, горящий ослепительно белым пламенем над красными, зелеными и синими огнями. Он кажется бриллиантовым плюмажем, окруженным самоцветными камнями. Все это такого огромного масштаба, что вы не верите своим глазам. „Сколько труда положено на праздник, длящийся несколько часов; это немыслимо, — твердите вы, — это слишком грандиозно, чтобы существовать на самом деле. Нет, это сон влюбленного великана, рассказанный сумасшедшим поэтом“.
Тягостное чувство, не покидающее меня с тех пор, как я живу в России, усиливается оттого, что все говорит мне о природных способностях угнетенного русского народа. Мысль о том, чего бы он достиг, если бы был свободен, приводит меня в бешенство».
В самом деле, судьба русских крепостных волновала не одного только французского дипломата. Либералы считали «эмансипацию крестьян» справедливым и человеколюбивым поступком, консерваторы напоминали им о возможных экономических последствиях такого шага. Но решать вопрос об эмансипации предстояло уже новому императору — старшему сыну Николая и Александры Федоровны.
Александра Федоровна была образцовой женой и матерью. У нее и у Николая родились восемь детей, одна девочка умерла сразу же после рождения, остальные дети благополучно выросли. Императрица почти не имела иных интересов, кроме семейного круга, и не желала себе ни власти, ни серьезных общественных дел. Это устраивало Николая, но не всех его приближенных.
Анна Тютчева, бывшая фрейлиной жены наследника, писала об Александре Федоровне: «О ней не раз высказывались очень строгие суждения, и ее часто обвиняли в том, что она была главной виновницей деморализации русского общества, благодаря той безграничной роскоши и легкомыслию, которым она способствовала своим примером. Тем, кто видел вблизи эту нежную детскую душу, не хотелось бы возлагать столь тяжелую ответственность на эту изящную и воздушную тень… Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках.
Для императрицы фантастический мир, которым окружало ее поклонение ее всемогущего супруга, мир великолепных дворцов, роскошных садов, веселых вилл, мир зрелищ и фееричных балов заполнял весь горизонт, и она не подозревала, что за этим горизонтом, за фантасмагорией бриллиантов и жемчугов, драгоценностей, цветов, шелка, кружев и блестящих безделушек, существует реальный мир, существует нищая, невежественная, наполовину варварская Россия, которая требовала бы от своей государыни сердца, активности и суровой энергии сестры милосердия, готовой прийти на помощь ее многочисленным нуждам.
Когда она слышала о несчастии, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов, но она принадлежала к числу тех принцесс, которые способны были бы наивно спросить, почему народ не ест пирожных, если у него нет хлеба».
Варвара Нелидова
В 1833 году врачи рекомендовали императорской чете воздержаться от деторождения: здоровье императрицы внушало опасения, она могла не пережить новых беременностей и родов.
Императору в то время исполнилось 37 лет, и как ни романтичны были его отношения с женой, но «воздерживаться» он не считал нужным. Он выбрал себе в фаворитки бывшую смолянку, фрейлину Марии Федоровны, а затем Александры Федоровны, Варвару Аркадьевну Нелидову — племянницу и воспитанницу той самой Екатерины Ивановны Нелидовой, которая была когда-то фавориткой Павла I.
Связь эта продолжалась в течение двадцати лет и, несмотря на то что Александра Федоровна сама дала разрешение на эти отношения, они сохранялись в глубокой тайне. Фрейлина Мария Фредерикс пишет: «Все делалось так скрытно, так благородно. Например, я, будучи уже не очень юной девушкой, живя под одной кровлей, видясь почти каждый день с фрейлиной Нелидовой, долго не подозревала об отношениях, существовавших между императором и ею. Она не помышляла обнаружить свое исключительное положение между своих сотоварищей фрейлин, держась всегда так спокойно, холодно и просто. Она была достойная женщина, заслуживающая уважения».
Варвара Аркадьевна продолжала служить императрице. Младшая дочь Николая Ольга будет вспоминать о ней: «На одном из этих маскарадов Папа познакомился с Варенькой Нелидовой, бедной сиротой, младшей из пяти сестер, жившей на даче в предместье Петербурга и никогда почти не выезжавшей. Ее единственной родственницей была старая тетка, бывшая фрейлина Императрицы Екатерины Великой, пользовавшаяся также дружбой Бабушки. От этой тетки она знала всякие подробности о юности Папа, которые она рассказала ему во время танца, пока была в маске. Под конец вечера она сказала, кто она. Ее пригласили ко Двору, и она понравилась Мама. Весной она была назначена фрейлиной.
То, что началось невинным флиртом, вылилось в семнадцатилетнюю дружбу. В свете не в состоянии верить в хорошее, поэтому начали злословить и сплетничать. Признаюсь, что я всегда страдала, когда видела, как прекрасные и большие натуры сплетнями сводились на низкую степень, и мне кажется, что сплетники унижают этим не себя одних, а все человечество. Я повторяю то, о чем уже говорила однажды: Папа женился по любви, по влечению сердца, был верен своей жене и хранил эту верность из убеждения, из веры в судьбу, пославшую ему ее, как Ангела-Хранителя.
Варенька Нелидова была похожа на итальянку со своими чудными темными глазами и бровями. Но внешне она совсем не была особенно привлекательной, производила впечатление сделанной из одного куска. Ее натура была веселой, она умела во всем видеть смешное, легко болтала и была достаточно умна, чтобы не утомлять. Она была тактичной, к льстецам относилась как это нужно и не забывала своих старых друзей после того, как появилась ко Двору. Она не отличалась благородством, но была прекрасна душой, услужлива и полна сердечной доброты».
А Анне Тютчевой довелось увидеться с Нелидовой в день смерти Николая. Она вспоминает: «В то время, когда мы шаг за шагом следили за драмой этой ночи агонии, я вдруг увидела, что в вестибюле появилась несчастная Нелидова. Трудно передать выражение ужаса и глубокого отчаяния, отразившихся в ее растерянных глазах и в красивых чертах, застывших и белых, как мрамор. Проходя, она задела меня, схватила за руку и судорожно потрясла. „Прекрасная ночь, мадемуазель Тютчева, прекрасная ночь“, — сказала она хриплым голосом. Видно было, что она не сознает своих слов, что безумие отчаяния овладело ее бедной головой. Только теперь, при виде ее, я поняла смысл неопределенных слухов, ходивших во дворце по поводу отношений, существовавших между императором и этой красивой женщиной, — отношений, которые особенно для нас, молодых девушек, были прикрыты с внешней стороны самыми строгими приличиями и полной тайной. В глазах человеческой, если не божеской, морали эти отношения находили себе некоторое оправдание, с одной стороны, в состоянии здоровья императрицы, с другой — в глубоком, бескорыстном и искреннем чувстве Нелидовой к императору. Никогда она не пользовалась своим положением ради честолюбия или тщеславия, и скромностью своего поведения она умела затушевать милость, из которой другая создала бы себе печальную славу. Императрица с той ангельской добротой, которая является отличительной чертой ее характера, вспомнила в эту минуту про бедное женское сердце, страдавшее, если не так законно, то не менее жестоко, чем она, и с той изумительной чуткостью, которой она отличается, сказала императору: „Некоторые из наших старых друзей хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и Варенька Нелидова“. Император понял и сказал: „Нет, дорогая, я не должен б