М а р и я. Что я защищаю? Какое богатство? Ради кого сражаюсь?
Б е р ч а н у. У тебя ничего нет, ты бедная девушка.
М а р и я. Нет, я богата, потому что сама решаю свою судьбу, решаю, что мне делать здесь, где Замбилу забили ногами до смерти, где побоями хотят доказать мне, что я всего лишь затравленный зверь… Так знайте, это не так, в мир вошел мой сын, я начало начал на земле…
Б е р ч а н у. И все же…
М а р и я. И все же я свободна, начальник!
Б е р ч а н у. И все же только птицы свободны, они живут в небесах, там поют, там любят друг друга и там умирают.
М а р и я. Там их родина.
Б е р ч а н у. А наша здесь, на земле.
М а р и я. Наша — в нас самих, родину мы несем в себе, куда бы ни шли, где бы ни любили. Она — наше зеркало, отражение наших мыслей. Она вечная наша любовь — это мы сами, люди, которые носят имена наших дедов и прадедов…
Б е р ч а н у. Только смерть вечна.
М а р и я. Берчану, ты живешь как во сне, разве ты не слышишь, как умирают на чужой земле, далеко от родного порога, одинокие, никем не оплаканные мужчины? Мира нет на земле, начальник, как же ты можешь спокойно спать?
Б е р ч а н у. Я ничего не могу поделать.
М а р и я. Мне было бы стыдно жить в вялом безразличии и при этом говорить, будто я ничего не могу поделать… неужели тебе не страшно за эту страну, живую и оскверненную!
Б е р ч а н у. Я боюсь страны вечного мрака и пули.
М а р и я. Молодые прекрасны, даже когда погибают в бою.
Б е р ч а н у. Я уже не молод.
М а р и я. Стар только слабый, тот, кто стал рабом в своей стране.
Б е р ч а н у. Если все взбунтуются — мир погибнет.
М а р и я. Что погибнет? Эта усадьба, эта тюрьма с цветами в саду? Где надо исповедоваться отцу Изидору, чтобы выжить, надо слушаться приказаний его величества короля, бояться гнева Мирона Давида? Тюрьма эта держится страхом, Берчану. О чем сожалеть? О том, что падет правительство, прекратятся террор и жестокость Мирона Давида, доносы Митителу, о том, что сбежит король? Все могут сбежать, но страна останется. Останутся мужчины, которые умеют играть на зеленом листке, и девушки, которые гадают в новогоднюю ночь на остывшей золе и в зеркале ищут своего суженого, останутся заботы после смерти старшего в семье, останутся наши обычаи и могилы наших отцов и детей… Не сомневайся: в этой стране снегопадов ни огонь, ни враг не уничтожат землю, на которой мы живем и из которой вылеплены. Никто не заставит нас учить чужие законы, не превратит нас в холопов, разве что тогда, когда зарастут бузиной развалины наших домов и нас уже не будет на свете…
Б е р ч а н у. Ты скоро отправишься в путь…
М а р и я. Я отправлюсь, страна останется.
Б е р ч а н у. И все же ты уйдешь и после себя ничего не оставишь…
М а р и я. Я бы оставила спелое яблоко, но оно сгниет. Я прошла через этот огромный мир и не узнала любви… Что я оставлю? Песню, которую пела мама:
Родина-кручинушка,
Лист моей рябинушки,
Град, не бей дубинушкой…
Я оставлю сына и сына моего сына, целое племя красивых мужчин…
Входит С е в а с т и ц а.
Б е р ч а н у. Возможно… Возможно… (Уходит.)
С е в а с т и ц а. Птица думает, что он птица и что человеком он стал из птицы… Взгляни, прогуливается с гномом, только чтобы доставить тебе удовольствие. Полюбуйся на него…
Появляется П т и ц а.
П т и ц а (остановился, держа гнома на руках). Мария, можно тебя спросить?..
М а р и я. Нет.
П т и ц а. Тогда спрошу… Ты говорила, что птицы летают повсюду, летают, где захотят, летают, словно сердца, и счастливы, летают тогда, когда счастливы…
М а р и я. Пока не превращаются в людей…
П т и ц а. Значит, и ты когда-то была птицей… (Ставит гнома на место.) И когда люди умирают, они снова становятся птицами. Ты никогда не лгала мне. Это правда?
М а р и я. Правда.
П т и ц а. Правда. (Уходит.)
С е в а с т и ц а. Я положу Тикэ под ореховый куст, где кукуют кукушки. (Уходит.)
Мария входит в камеру. Появляются ч е т ы р е с т р а ж н и к а. Задвигают решеткой двери камеры. Уходят. Появляется Д а в и д, он несет что-то в правой руке, а в левой держит бадью.
М а р и я (из камеры). Что ты хочешь? Я знаю, что ухожу завтра. Ты опоздал и уже не испугаешь меня этим известием. Я надела белую рубашку, красивую белую рубашку, как того требует устав… Она широкая, легкая, как ночная… Я буду спать в ней сегодня ночью… Что тебе еще надо?.. Вы спрятали меня здесь среди конокрадов и мелких воришек, хотели унизить меня… Уходи! Что ты от меня хочешь?
Д а в и д. Ничего. Я не буду допрашивать тебя, и ты не будешь мне отвечать… Я был идиотом, когда, следуя примеру этих старых болванов, считал главным выпытать у тебя всякую ерунду: кого ты знаешь, что делала… Ты другая, у тебя есть принципы… Есть идеалы, им этого не понять.
М а р и я. Что ты прячешь за спиной?
Д а в и д. Твоего сына. Не бойся, он сыт и спит как убитый. Запеленат и дрыхнет…
М а р и я. Ты хочешь сказать, что можешь сделать с ним все что угодно?
Д а в и д. Все что угодно.
М а р и я. Ты хочешь сказать, что можешь выронить его из рук, как будто он скатился с кровати на пол…
Д а в и д. Все что угодно.
М а р и я. Ты хочешь услышать, как я молю тебя на коленях не трогать его… Ты этого хочешь… Чтобы я просила у тебя прощения, чтобы признала, что строила из себя гордячку… Вы посадили меня с ворами и цыганами, чтобы убить во мне гордость…
Д а в и д. И не убили, потому что ты и среди них нашла… и так далее и тому подобное. (Кладет что-то завернутое в пеленки на край бадьи, которую принес с собой. Открывает кран, вода течет в бадью.) Я слушаю тебя. Ты ведь не скажешь, что не веришь ни во что.
М а р и я. А ты хотел бы, чтобы я сказала. Закрой воду…
Д а в и д. Пусть наполнится бадья. Пусть станет купелью — хочу окрестить твоего ребенка…
М а р и я. Хочешь утопить его на моих глазах.
Д а в и д. Хочу окрестить его ночью, смотри, какая яркая луна… Конечно, всякое может случиться: он может выскользнуть из моих рук.
М а р и я. Хочешь меня испугать.
Д а в и д. Нет.
М а р и я. Я не верю, что ты убьешь его, хоть ты и негодяй, не верю, что осмелишься, что можешь оказаться таким подлецом. Все равно я ничего не скажу. Ты не можешь растоптать меня, не можешь убедить, что ты свинья, чудовище, я даже в тебя еще верю, чудовище… Закрой воду!
Д а в и д (поднимает сверток и подражает священнику). Во имя отца, и сына, и святого духа нарекаю тебя, раба божия… Как ты его назвала? Во имя отца, и сына, и святого духа нарекаю тебя, сын Марии, именем Тикэ.
М а р и я. Что ты делаешь?
Д а в и д (брызгает водой на лоб «ребенка»). Ты отрекаешься от дьявола? Да, я отрекаюсь от дьявола. Ты отрекаешься от греха? Да, я отрекаюсь от греха. (Марии.) Крещенный под луной, он будет хорошим христианином!
Вода наполняет бадью.
М а р и я. Не разворачивай его, не буди, не смей дотрагиваться до его лба, до его волос… Не оскорбляй дыхания ребенка, который не может кричать, потому что слаб, не может убежать, потому что не умеет. Не прикасайся к нему, не смей его пачкать своими руками, своей ненавистью, не смей унижать этим крещеньем, этой насмешкой…
Д а в и д. Почему ты шепчешь, кричи…
М а р и я. Я не хочу его будить…
Д а в и д. Инстинкты вопят в тебе, как в обыкновенной суке. (Смеется.) Да нет здесь никакого ребенка, это пеленки. Ребенок из тряпок! Ты не поверишь — я крестил тряпье. Ничто, а ты утверждаешь, что человек не может быть ничем.
М а р и я. Ты не заставишь меня поверить, что человек — это ничто, мешок тряпья…
Д а в и д. Ты умрешь завтра на заре, так и не изведав счастья.
М а р и я. Вы останетесь жить, но счастья вам тоже не узнать.
Д а в и д. Мы — то есть все?
М а р и я. Нет, вы — это вы, но не мой сын.
Д а в и д (брызгает на «ребенка» воду). Аминь. Не плачь.
М а р и я. Ты убил его?
Д а в и д. Нет.
М а р и я. Не трогай его. Дай ему спать, расти… Он — мой завтрашний день, мои глаза.
Д а в и д. Твое будущее, живое семя. В него будут влюбляться девушки, цветы будут расти на его пути. (Опускает «ребенка» вниз головой в бадью, полную воды.) Аминь.
М а р и я. Теперь я тебе верю. Здесь нет ребенка.
Д а в и д. Тогда я погружу еще глубже эти тряпки, которыми Птица вытирает камни.
М а р и я. Ребенок у Севастицы, она охраняет его, она заберет его к себе, будет петь ему песни и положит под дерево, на котором кукует кукушка, — так она мне обещала…
Д а в и д. Она соврала.
М а р и я. Она не умеет врать. Пусть кукушка найдет путь к ее дому и будет куковать над колыбелью моего сыночка…
Давид вытаскивает «ребенка» из ведра, вода льется с него потоками.
Его будут поливать дожди, будет засыпать снегом.
Давид разворачивает пеленки.
Довольно! (Кричит.) Я буду кричать ему из могилы, чтобы он нашел тебя, живого или мертвого. (Громко, словно говорит с ребенком.) Тикэ, ты должен очистить землю! Не позволяй матерям рожать в цепях, не разрешай крестить детей по ночам, это черное дело, Тикэ.
Давид ударяет оземь «ребенком» из тряпья.
Что ты наделал? Тебе не смыть кровь ни водой, ни снегом. На глазах у гнома в колпаке ты убивал конокрадов, картежников, цыганок с монистами из фальшивого золота, юношей и девушек, прекрасных людей… Я видела, как они падали на утреннюю росу…
Д а в и д (сухо). Они умерли, омытые росой. Придет и твой черед: место твое в раю не занято, оно ждет тебя. Небось с Севастицей и Птицей ты не делилась своими мыслями, не рассказывала, кто ты такая, как не рассказала ничего и тем, невиновным, кто уже в могиле… Вдруг они тебя предадут?! Ты, конечно, скажешь, что не все хорошие люди должны разбираться в политике. Ты считаешь, что мы специально посадили тебя вместе с ворами, чтоб унизить, и убьем так же, как убили их, чтобы не вообразила, будто ты какая-нибудь особенная.