Завершив работу, Мериньяк отступил назад.
Фыркнув, Моллой осмотрела входные отверстия, но, похоже, не сумела найти никаких изъянов. Она плотно вставила в каждое зонд, от которого тянулся кабель к аппарату на волокуше Мериньяка, а потом щелкала переключателями и крутила ручки, глядя на размытые волнистые линии на темных экранах. Навес защищал неидеально – дождь все же попадал на приборы. Вспыхивали искры на неизолированных контактах, слышались гудение и треск. Многие разъемы и кабели носили следы ремонта на скорую руку, с помощью изоленты. Моллой стукнула сбоку по постоянно гаснущему экрану, будто наказывая непослушного ребенка.
Откинув капюшон, Моллой надела потертые наушники. Волосы на ее гладком, без единого шрама черепе были подстрижены почти под ноль.
Мериньяк почувствовал, как зашевелились волосы у него самого.
– Мать, – повысив голос, заговорила Моллой. – Отец. Ребенок. Дом. Школа.
Гриер наблюдал за светящимися линиями.
– Ничего.
– Работа, – продолжала Моллой. – Общество. Капитал. Престиж.
– Пока только шум.
– Восхищение. Уважение. Город. Блистающий Пояс.
– Все то же самое.
Моллой попробовала произнести те же тестовые слова на нескольких других языках, помимо каназиана. Гриер сообщил, что изменения потенциалов не наблюдается. Моллой переключилась на специфические ассоциации.
– Викторина, Гладиус, Нервал-Лермонтов, Наблюдательные высоты, Бастион Третьего округа и Внешняя периферия. Летние Водопады и Белый Взгляд. Беспристрастный Нож. Делегация Ртути и встреча с Тропическими Сестрами.
– Ничего, – сказал Гриер, но с едва заметным сомнением. – Хотя… возможно, что-то мелькнуло при Нервал-Лермонтове. Попробуй еще раз.
– Сивилла, Викторина, Нервал-Лермонтов, Наблюдательные…
Гриер покачал головой:
– На этот раз ничего.
Моллой постучала по наушникам:
– Только шум ветра и помехи. Думаю, пора отключаться.
Сняв наушники, она снова накинула на голову капюшон, отсоединила и смотала тестовые провода. Отключив гудящее оборудование, она взяла с волокуши огнемет, на конце которого все так же подрагивал запал, и подняла, словно намереваясь обрушить пламя на спрокера, но повернулась к Мериньяку:
– Давай, развлекись.
Он снова взял свой огнемет:
– Точно?
– Точно.
Моллой и Гриер отошли назад, подняв огнеметы, будто факелы на тайной церемонии посвящения. Мериньяк подошел ближе к спрокеру, крепче сжал приклад и открыл вентиль. Огненные языки окутали жертву, начав слизывать ее с краев, там, где из стены появлялись человеческие очертания. Затем пламя вспыхнуло ярче, пожирая добычу значительно быстрее, чем до этого чумные волокна.
Мериньяк старался изо всех сил. Огонь нагревал его маску и очки, обжигал кожу. Капли дождя в свете пламени блистали подобно кобальтовым самоцветам. Спрокер плавился, от него отваливались кусок, и он уже не походил на человека – бесформенный окутанный пламенем обрубок, с каждой секундой уменьшавшийся в размерах.
Наконец плеча Мериньяка коснулась рука в тяжелой перчатке.
– Достаточно, – сказала Моллой. – Их еще будет немало.
– Вам когда-нибудь доводилось ошибаться? – спросил Мериньяк, когда они шли к третьему зданию.
В голосе Моллой тотчас появилась подозрительная нотка.
– Например?
– Ну, не знаю… Тесты, которые вы проделывали над спрокером, словесные ассоциации… Они всегда надежны?
– В каком смысле? – уточнил Гриер.
– Вы проверяли спрокера на разумность, на следы его прежнего сознания. Что, если в нем остался разум, но вы просто не сумели подобрать нужные слова-триггеры? Или не хватило чувствительности приборов, чтобы уловить реакцию?
– Если приборы ее не улавливают, значит ее нет, – сказал Гриер.
Мериньяк вспомнил, как искрилось и трещало оборудование под дождем. Каким же потрепанным оно выглядит, собранное будто из не стыкующихся между собой частей.
– То есть никогда не случалось такого, чтобы следы разума остались незамеченными? – Он постарался обобщить вопрос, чтобы лишний раз не обидеть Моллой и Гриера, а затем сам же ответил: – Хотя какая разница, если здание все равно сжигают?
– Взгляни на это с другой стороны, – посоветовала Моллой. – Если бы ты был одним из этих несчастных пленников здания и какая-то часть тебя оставалась жива… но ты не мог бы ничего сказать или сделать, не имел бы возможности общаться с внешним миром? Черт побери, да разве это жизнь? Не предпочел бы ты, чтобы тебя сожгли?
– Думаю, я все же хотел бы иметь возможность выбора, – задумчиво ответил Мериньяк.
– Выбор – роскошь, – сказал Гриер. – Мы уже через это прошли.
Они добрались до третьего здания и, пройдя по короткому коридору с низким потолком, оказались в главном атриуме. Остановив волокуши, посветили вокруг фонарями.
Внутри на этот раз было сухо, с высокого куполообразного потолка не лил дождь и на полу не собиралась вода. Вместо обычного шума дождя откуда-то издали доносилось нечто вроде негромкого, постоянно меняющегося стона, причем не только сверху, но и со всех сторон. Мериньяк не помнил, чтобы снаружи дул сильный ветер, но здесь явно имело место движение воздуха, усиливаемое пронизывавшими здание каналами и сопровождавшееся почти мелодичным завыванием.
Благодаря открытому пространству атриума найти спрокера оказалось легче, чем в прошлый раз. Это была женщина, похожая на произведение искусства, в распоряжение которого, как истинному шедевру, предоставили целый зал. Как и первый спрокер, она находилась на уровне входа и тоже частично сливалась со стеной.
На этом сходство заканчивалось.
Мериньяк первым увидел ее, осветив фонарем и голубым огоньком запала. Он замер, как будто его сковал паралич.
Она была не просто хороша собой, даже мертвая. Вряд ли на своем веку Мериньяк видел настолько красивую женщину; он и представить себе не мог, что такая красота вообще способна существовать.
Он был не в силах моргнуть, даже отвести взгляд хотя бы на мгновение – такое действие казалось ему преступлением против природы.
Если первый спрокер был застигнут в миг отчаянной борьбы, пытаясь вырваться из пожиравшей его стены, то спокойствие этой женщины свидетельствовало о совершенно ином. Она вообще не сопротивлялась – в ее позе и выражении лица Мериньяк чувствовал даже не апатичную покорность, а почти страстную, близкую к экстазу готовность отдаться.
Красавица не просто смирилась со своей трансформацией, но приняла ее со всем пылом и алчностью податливой любовницы. Впрочем, подумал Мериньяк, кто сказал, что последними ощущениями умирающего мозга обязательно должны быть мучения и страх, а не наслаждение и радость?
Видны были около двух третей ее фигуры, застигнутой не столько в попытках вырваться из стены, сколько погрузиться в нее, будто стена была благоухающим водопадом и женщине хотелось продлить мгновения восхитительной прохлады, в полной мере насладиться всеми ее умиротворяющими нюансами. Чума окрасила кожу в переливчатый зеленый цвет (или, возможно, та была зеленой изначально), и всю красавицу, за исключением головы и шеи, в изобилии окутывали листва и плоды – мерцающие зеленые листья, лозы и гроздья, отсвечивающие тем же металлическим блеском, что и она сама. Женщина безмятежно улыбалась, а ее взгляд, казалось, был устремлен куда-то в сторону, под каким бы углом Мериньяк ни пытался ее рассмотреть.
Первое потрясение от ее красоты прошло, но его все еще била дрожь, и он не мог понять, что за странная алхимия света и форм воздействует на него с такой силой. Ни одно живое существо не производило на него такого впечатления, как этот труп.
Если она в самом деле труп.
– Небесный мальчик влюбился, – сказала Моллой.
Что-то в нем надломилось, и он резко развернулся, замахиваясь, чтобы сбить маску с лица Моллой. В последнее мгновение Мериньяк опомнился и разжал кулак, тщетно пытаясь скрыть свое намерение.
– Дрель, – нервно проговорил он. – Дай мне дрель, черт побери! Ты же сама говорила, что у нас мало времени.
Моллой пристально посмотрела на него, наверняка догадавшись, что он собирался сделать, и в ее взгляде появилось нечто новое: не столько уважение, сколько неохотное понимание, что она переступила черту и впредь с ним следует быть поосторожнее.
– Да, конечно, – медленно проговорила она. – Дрель. Держи.
Мериньяк резко выхватил инструмент из ее руки.
Если эту женщину-спрокера и сверлили раньше, то отверстия полностью затянулись. Ему не хотелось нарушать ее идеальные формы, но он не мог позволить, чтобы это сделали Моллой или Гриер. Подобно хирургу, вынужденному проводить мучительную операцию на человеке и старающемуся причинить как можно меньше вреда, Мериньяк приступил к работе. Он выбрал места подальше от безупречно привлекательного в своей неподвижности лица, просверлив пару отверстий сквозь покров листьев и винограда ниже шеи, и еще пару выше лба, где металлическая листва образовывала нечто вроде высокой складчатой короны. Еще одно проделал в груди, там, где маняще высовывалась из листвы ее рука, словно приглашая последовать за красавицей внутрь стены. Всего пять отверстий, как и у первого спрокера; если этого хватило тогда, решил он, то наверняка хватит и сейчас.
– Дальше уже твоя работа, – сказал он Моллой, опуская дрель.
С сомнением окинув взглядом результаты его труда, она занялась лежавшим на волокуше оборудованием. Размотав пять проводов, погрузила зонды в просверленные Мериньяком отверстия, легким постукиванием загоняя внутрь до упора. Потом щелкнула тумблерами питания, и снова засветились экраны и циферблаты. Когда один из них закапризничал, Моллой несколько раз пошевелила контакт. Наконец прибор перестал трещать и мигать, и шкала озарилась ровным светом.
Моллой надела наушники и встала рядом со спрокером.
– Мать. Отец. Ребенок. Дом. Школа.
Стоявший у волокуши Гриер, прищурившись, глядел на приборы.
– Ничего.
– Работа. Общество. Капитал. Престиж.