— Не занят. Давай, — проговорил я, смиряясь с тем, что неминуемо должно было произойти между нами. — После смены?
Никогда не думал, что вялое предложение прогуляться вечерком из моих уст может заставить чье-то лицо вытянуться от удивления, а потом покрыться розоватыми пятнами удовольствия.
— Да! — слишком быстро, слишком радостно ответила Зоя, сдавая себя с потрохами. — После смены.
Но смену еще нужно было прожить. Мы опоздали ровно на три минуты. Еще пятнадцать пришлось мяться на входе, выслушивая нудную нотацию от Максима. Закончилось все обещанием сократить дневной заработок в половину. Минимум. Я тут же начал подсчитывать, сколько же это будет. А Зоя только хмыкнула, пожала плечами и пошла к стойке. Провожать ее взглядом не хотелось — что я там не видел, в ее сутулой спине, неловкой походке и секущихся кончиках волос. Но я дождался, пока она обернется, ответил на улыбку слабым ее подобием и только потом взялся за швабру.
Мозг судорожно вырабатывал план побега из расставленных Зоей сетей. Но я привык поступать так, как ожидала от меня мама, и разочаровать кого-то, обладающего пусть блеклыми, но признаками женщины, оказалось задачкой посложнее, чем сдать выпускные экзамены.
Правда, ожидания Зои были не самой глобальной проблемой дня. Старенький веник, которым я счищал подсохшую грязь с лестницы, почти невесомый вчера оказался вдруг неподъемно тяжелым. Руки немели, кололо в пальцах. Я двигался медленно и тяжело, как перегруженная баржа с пробоиной ниже ватерлинии. Ноги разъезжались по мокрой плитке, швабра перевешивала меня, склоняла к полу, я обливался потом, жалобно улыбаясь в ответ на замечания Максима.
— Да, сейчас уберу!
— Да, я потороплюсь.
— Да, я видел, что ребенка стошнило на пол мужского туалета.
— Да, столы такие же липкие, как и вчера.
Голова падала на грудь от каждого кивка, язык заплетался, зубы стучали друг о друга. Безмолвная Зуля снова налила мне чая из бездонного термоса, я снова выпил, подавился и долго кашлял горечью — и ведь каждый день сухонькая казашка таскает с собой эту гадость! От обеда я отказался, подгорелая картошка меня не прельщала. Вода из-под крана отдавала хлоркой, но я глотал ее с жадностью — от ее холода сводило зубы, и я на время пробуждался, выползал из температурного кокона, чтобы успеть сымитировать хоть какую-то деятельность перед Максимом.
Тот на удивление велся, а может быть, его отвлекала новая кассирша Евгения — пышнотелая, громкоголосая дама, крашеная блондинка чуть за тридцать. Зоя поглядывала на нее сумрачно, на фоне пышущей здоровьем Женечки ее акции в глазах начальства падали с умопомрачительной скоростью.
— Сучка старая! — прошипела Зоя сквозь зубы, когда я проползал мимо нее, волоча за собой швабру. — Еще бы на стол сиськи свои вывалила.
Белоснежная грудь Евгения и правда выставляла напоказ. Две нежные подушечки, любовно поддерживаемые красным бюстгальтером — его очертания виднелись сквозь полупрозрачную блузку. Максим не отводил от них плотоядного взгляда, забыв, что за целый день ни разу не проверил ободка унитазов на наличие желтого налета. Потому негодование Зои мне не передавалось. Пусть Женечка хоть голой ходит по кафе, лишь бы мое жалкое состояние так не бросалось в глаза.
К концу смены, когда рассеянный Максим напрочь забыл про обещанный штраф и молча выдал мне всю сумму, я был готов расцеловать Евгению в пухлые щеки. Она, впрочем, мое воодушевление не разделяла, а посматривала на меня с нескрываемым отвращением.
— Зырит везде, кошка мартовская! — громко возмущалась Зоя, когда мы вышли из «Мистера Картофеля», оставляя Максима наедине с белоснежной грудью и красным бельем. — Потасканная такая… Фу, прям тошно.
— Да нормальная она, — примирительно пробормотал я и только потом осознал свою ошибку.
— Нормальная? — Зоя уставилась на меня с откровенной злостью. — Ты что, Савельев, совсем с дуба рухнул? Нормальная? Да подстилка она… Сучка дешевая. Понял?
Я кивнул, но было поздно.
— Вам бы только сиськи навыкате, сразу по лбу бьет, — прошипела Зоя, голос ее сорвался, вот-вот заплачет.
— Я ее не знаю даже, ты чего? — Мысли тяжело ворочались в голове, нужно было что-то сказать, успокоить ее, остановить, но я не мог придумать как. — Максу нравится, вот и хорошо…
— Максу нравится? Да он трахнуть ее хочет! На столе, который ты моешь, как дебил! — Зоя шагнула ко мне, в рыбьих глазах подозрительно заблестело. — Может, и ты бы ее не против, а? Может, тебе такие нравятся?
— Нет.
— А какие?
Она была совсем близко — уставшая за день, посеревшая еще сильнее, с осыпавшейся тушью, жалкая, обиженная. И я точно знал, что должен сделать. Прямо сейчас нужно было обнять ее, притянуть к себе костлявое, нелепое тело, погладить между острых лопаток, прижаться губами к жиденьким волосам и ответить на вопрос единственно верно — мне нравятся такие, как ты.
Но онемевшие руки не хотели подниматься. Губы не желали врать. Тело с ужасом представляло, чем закончится вечер. И я остался стоять, потупился, уткнулся взглядом в ботинки — шнурок на правом развязался, не забыть бы завязать потом.
— Ясно, — хрипло бросила Зоя, выждав куда больше, чем стоило, чтобы не провести эту ночь в самоуничижении. — Мне все ясно.
Когда она ушла, больно оттолкнув меня, будто она физически не могла больше находится рядом, я испытал облегчение. Ничего не стоило соврать ей, любой бы на моем месте поступил именно так. А в награду получил бы благодарное костлявое тело, преданные рыбьи глаза и проведенный мимо кассы горячий пирожок с вишней. Это было бы легко и почти не подло — подумаешь, маленькая ложь. Промолчав я сделал Зое куда больнее, чем было бы ей, реши я расстаться следующим же утром. Это нарушило главное правило — лги, чтобы получить искомое, как все в этом мире, получай искомое, чтобы стать в нем своим.
Теперь Зоя шагала домой, перебирая длинными ногами ездовой лошадки. А я завязал шнурок на правом ботинке и потащился в темную берлогу тетки, все такой же дурак и девственник, как был с утра. Но отчего-то во мне не зрело ни досады, ни сожаления. Сквозь болезненный дурман и слабость пробивалось лишь одно чувство — предвкушение. Улица тонула в закатном сумраке, еще час-два, и город погрузится во тьму и сон. А я шагну за порог дома. Сомнений на этот счет у меня не осталось.
Ноги несли меня по тротуару мимо вездесущих «Пятерочек», призывно мерцающих «Шоколадниц», стыдливых скупок и нагловатых контор микрозаймов. Я никогда не представлял себе, какой она будет — моя Москва. Проблемой было выцарапать у жизни шанс и попасть сюда. Оказалось, что самое сложное случается, когда дорвался до искомого. А дальше — пустота. Серость, разочарования, липкие столы и блеклые девушки с рыбьими глазами.
Может, это болезнь окончательно захватила меня в свой липкий плен, может, я устал и не выспался, может, просто оказался не таким, как думал о себе — не смелым, а трусливым, не напористым, я рыхлым и апатичным. Но что-то надломилось в тот вечер. И мне отчаянно захотелось домой. Бежать за хлебом мимо подворотен, набитых пацанчиками, читать пахнущие пылью книги о великих путешественниках, которым достаются неизведанные планеты и самые грудастые напарницы из возможных. А больше остального мне захотелось лежать до обеда у себя в закутке, отгороженном ширмой, и прислушиваться, как мама на кухне гремит посудой.
Я даже потянулся к телефону, чтобы позвонить ей. Ноги как раз донесли меня до подъезда теткиного дома — все такого же типового и московского. Но стоило мне присесть на лавочку и разблокировать экран, как сонная муть, развеявшаяся было от вечерней прохлады, накатила с новой силой. Знакомые иконки расплывались перед глазами, тело клонилось в бок — прилечь, подтянуть колени к животу и дремать-дремать, ускользая в сон, как в тяжелую воду.
Голова сама собой завалилась на грудь, я позволили векам опуститься, предвкушая, как через секунду окажусь там — среди шкафов из моренного дуба, тусклых зеркал, хрусталя и серебряных столовых кубков. Но ничего не произошло. Вместо дома я увидел серую пелену дремы, вместо пыльного сладковатого духа стен я дышал загазованным мокрым воздухом московского двора. И я тут же проснулся. Тело поскрипывало от неудобной позы, за шиворот капал мелкий дождь. Спать все еще хотелось. Но не так. Еще минуту назад я был готов отрубиться на лавочке у подъезда, как последний бездомный алкоголик. Лишь бы сбежать от тянущей сердца безнадеги реальности. Но побега не свершилось. Серость осталась серостью. Сон не принес забвения. И дело было не в дожде, не в затекшей спине и страхе быть пойманным полицией. Дело было в самом сновидении. В его отсутствии, если быть честным до конца. И это меня напугало.
Я вскочил на ноги, дождь усиливался, ветер подхватывал холодные капли и сёк ими по щекам каждому, кто решился выбраться наружу. Кроме меня смельчаков не было. Даже компашки, гогочущие в кустах сирени до глубокой ночи, сегодня разбрелись по подъездам — я слышал их голоса из приоткрытых форточек на лестнице.
Ключи позвякивали в кармане. Я крепился, делая вид, что это не по моей спине ручьем течет холодный пот. Тревожность нарастала, будто она — гудок паровоза, а где-то машинист давит на него сведенной от страха рукой, не в силах остановиться. Если задуматься, то все мы — этот машинист. Летим с откоса, не зная, как затормозить, как придать движению хоть какой-то смысл. И мы кричим, что есть мочи в истерзанных легких. А после замолкаем, чтобы в торжественной тишине наблюдать, как рушится жизнь от лобового удара с действительностью.
На лестницу я не пошел, там звенели бутылками, визгливо смеялись, грохотали музыкой из сиплых динамиков телефонов, а эхо разносило каждый звук на все двенадцать этажей. Многоголосое чудище готовилось либо напиться дешевым пивом, либо спариться. Все это, не покидая уютных стен подъезда.
Лифт встретил меня мрачным поскрипыванием, я поднялся на пятый этаж, вышел на площадку и тут же столкнулся с высоким стариком, мы замерли на секунду — я от неожиданности, он — в приступе подозрения.