Первому взять ее за руку, потянуть к себе, смотреть серьезно, но бесстрашно, чтобы она заразилась этим самым бесстрашием, чтобы решила пойти дальше глупого поцелуя в глупом парке. Потому что сам я уже решился. Осталась самая малость — пяток роз, ее ладонь в моей, серьезные глаза, смазанная улыбка, первое слово, что-нибудь небрежное, и она обязательно ответит. Она меня не подведет.
— А я все думала, придешь ли ты… — Нора смотрела на меня снизу-вверх, улыбалась робко, на щеках пылали засохшие слезы. — Китти совсем плоха, жар не спадает, послали за врачом, а приехал пастор… Теперь он кружит надо мной, как ворон. Черный, хищный, оголодавший в пути.
Я отшатнулся, под ногами скрипнула ступенька. Нора грустно покачала головой — мягкие кудри растрепались, выпали из прически на плечи.
— Мы вечно встречаемся с тобой на бегу. То я спешу наверх, то ты уходишь вниз. Будто бы мы из разных миров с тобою. Два призрака, мимолетные тени… Порой мне кажется, что я выдумала тебя в час тоски по дружескому плечу.
Она. Выдумала. Меня. Все это давно уже перестало казаться милым развлечением. Я попятился назад, между нами выросла еще одна ступень, теперь я видел, как аккуратно Нора разделила волосы на строгий пробор, сверху ее макушка была совсем детской и трогательной. В сердце защемило.
— В доме чураются меня. Старая Нэнни отказалась выпить воды из бокала, что я подала ей. — Нора всхлипнула, но сдержалась. — Остальные так и вовсе делают вид, что меня нет, совсем нет. А потом смеются за спиной. Злые, гадкие ведьмы! — Маленький кулачок с силой ударил по иссохшимся перилам, я увидел, как острая щепка впилась в нежную плоть, но Нора даже не заметила этого. — А теперь ты! Даже ты бежишь от меня, будто я чумная! Будто я нарочно выгнала Китти из дома, чтобы она простыла и умерла…
— Это не так…
— Почему же тогда ты не обнимешь меня? Почему не скажешь, что подумал о моих словах?.. Разве многого я просила? Лишь представить, какого это — сбежать из дома, который покинул и хозяин его, и Бог…
Она поднялась на следующую ступеньку и застыла, напряженно всматриваясь в меня, ожидая прямого ответа. Отчаявшаяся, а потому отчаянная. Маленькая, тонкая, но решительная. Окончательно и бесповоротно несуществующая. Если бы я только мог сбежать с ней! Но все что было в моих силах — сбежать от нее.
— Нора… — Омертвевшие губы не желали слушаться.
Ее нежные пальчики легли на них, не давая мне закончить фразу, конца которой я и не успел придумать.
— Соври мне, — попросила она, слезы покатились по высохшим руслам своих предшественниц. — Скажи, что мы убежим. Ну!
— Мы убежим.
— Скажи, что защитишь меня от любой напасти. Скажи, что любишь и не отдашь никому.
— Никому.
— Скажи, что завтра к утру мы станем свободными.
Я молчал. Я больше не мог врать ей, шевеля губами под влажными пальцами, на вкус они были сахар и соль. Мне хотелось проснуться так же сильно, как не просыпаться больше никогда.
— Скажи, что завтра к вечеру мы станем свободными! — Нора отдернула руку, поднялась на еще одну ступень и жарко зашептала мне на ухо. — Иначе я пойду служить тому, кто черен, хищен и голоден. Он звал меня с собой, обещал укрыть под смоляным крылом от горестей и молвы. Я соглашусь, видит Господь, соглашусь, и пойду с ним, и буду той, которую он хочет. Мне простят Китти, он скажет им, и мне все простят. А ты никогда больше меня не увидишь.
Ее голос раздавался в моей голове, я видел ее сквозь опущенные веки, она требовала ответа, ради него она была готова впиться в меня голодным ртом, лишь бы я говорил то, что так хотелось ей услышать.
— Скажи, что завтра к утру мы будем свободны!
Между поцелуями я сумел лишь глотнуть воздух и на выдохе прохрипеть:
— Завтра к утру…
О, Нора, ни завтра, ни утро никогда не наступят для нас с тобой в один и тот же миг.
— Мы будем…
Я могу сказать тебе все, что ты пожелаешь, но слова эти не стоят и ломаной монеты. Они — воздух, что я выдыхаю тебе в лицо. Они — сон, и ты — сон, и твои поцелуи, и мои обещания.
— Свободны.
Это я свободен, Нора. Это я волен проснуться сейчас, я точно знаю, что волен, — граница сна стала нитью, натянутой между нами. Оттолкни я тебя, и все закончится. Исчезнешь ты, а я проснусь и пойду покупать цветы той, что существует на самом деле. Но целуй меня, Нора, ты — сон, который учит меня врать женщине ради ее поцелуев.
Она первой опомнилась, попятилась назад, пряча пылающее лицо во тьме лестницы, но ее протянутая ко мне ладонь призывна зависла в воздухе.
— Пойдем, пойдем скорее, пока никто нас не увидел… Пока никто не остановил, — позвала она, увлекая меня вниз.
Мы бежали по лестнице — она впереди, я с трудом поспевая за ней. Перехваченный узлом пояс ее платья развевался, опутывая меня, неразрывно связывая нас.
— Скорее! — шептала она, оглядываясь, и я читал по ее губам куда больше, чем она смела произнести.
Воздуха не хватало, ступени должны были закончиться, но они сменяли одна другую, удлиняя лестницу до странных, пугающих высот. Чем ниже спускались мы, тем непрогляднее становилась тьма, сквозь нее на нас смотрели мертвые глаза. На бегу я не мог разглядеть, что за портреты развешаны по стене, но злой прищур хозяина мерцал голодом и злобой, его было не спутать с другими.
— Давай же! Пойдем! — умоляла Нора, ее пальцы норовили выскользнуть, но я вцепился в них, зная наверняка, что сон закончится, стоит мне отпустить их.
Ступени оборвались, и я провалился в темноту, слепой, как новорожденный щенок, измученный и обессиленный. Я ощупывал пустоту перед собой, шагал в нее, упирался в стену, но тут же терял опору, падал, отталкивался от пола и снова шел в никуда. Весь мир мой стал тьмой — кромешной, плотной и осязаемой. Я не видел перед собой ничего, кроме тьмы. Кроме нее передо мной ничего и не было.
— Нора! — вопило во мне, но я молчал, зная, что на зов мой может откликнуться совсем не она.
Мертвые сестры, живущие под полом господских покоев. Где они сейчас? Кому танцуют, с кем распивают вино, чьи руки ласкают их гниющую плоть?
— Нора! — беззвучно кричал я, примиряясь с мыслью, что навсегда потерял ее.
— Тише-тише, — прошептала она издалека. — Я зажгла свечу, иди и ничего не бойся.
И я побрел, не видя, но чувствуя, как разбавляет собою тьму слабый огонек оплывшей воском свечки. За моей спиной множились чьи-то шаги, кто-то шептался, посмеиваясь, тянулся ко мне цепкими пальцами, но не решался прикоснуться. Нора берегла меня от сестер и голода их мертвых тел, привыкших служить, жаждущих повелевать. Я шел, не страшась ничего, я знал, что для меня зажгли свечу. А зло никогда не случается с тем, кого ждут, освещая путь живым огнем.
Нора стояла в дверях, держа перед собой залитое воском блюдо, а на нем, сгибаясь от тяжести горящего фитиля, умирала свечка. Последняя слеза скатилась по ней, когда я переступил порог, и огонь погас. Он больше не был нам нужен.
— Ворон кружит над домом, — шепнула Нора, обнимая меня. — Ворон ищет добычу. С вороном я знакома, ворона имя кличу.
Она сама расстегнула пуговицы на строгом платье от ворота до пояса и выскользнула из него, как маленькая змейка. Ткань упала к ее босым ногам.
— Ворон клекочет скорбно, тризна греха не чище. — Истово, словно в молитве, твердила Нора, дрожа от холода и страха. — Крест на груди его черной, ворон добычу ищет.
Она повернулась ко мне спиной, острые позвонки можно было сосчитать, как жемчужины на нити. Лиф держался на тонких крючках, пальцы дрожали, пока я расстегивал их один за другим.
— Ворон кружит над домом, ворон кружит над крышей, — шептала Нора, освобождаясь от кружев. — С вороном я знакома, ворон меня разыщет.
Обнаженное тело мерцало в темноте холодной белизной, я застыл, не в силах дотронуться до него. Нора смотрела на меня отстраненно и строго.
— Крест нарисует кровью, мертвой заплачет дева. Сядет у изголовья, когти коснутся тела.
Мы начали двигаться одновременно, я опустил ладонь на ее грудь, она прикрыла мою руку своей. Под тонкой кожей испуганно билось птичье сердечко.
— Клювом нутро терзает, клекотом мучит уши. Ворон за мной летает, падшую чует душу.
Я уже целовал ее между острых ключиц, опускаясь на колени, то ли от невозможности стоять на дрожащих ногах, то ли от желания увлечь ее за собой на пол, а Нора все продолжала нашептывать строчки, словно они были молитвой, настолько сильной, что лишь она могла защитить нас.
— Крик не заглушишь стонов, слезы греха не чище. Ворон кружит над домом, ворон меня разыщет.
Когда ее замогильный шепот стал похож на шорох перьев, жуткий настолько, что даже соль и сахар кожи под моими губами сменились на пыльный привкус золы, я наконец потянул Нору к себе, с единственным желанием — отвлечь от глупых страхов, содрогающих нежное тело колючим ознобом. Но она будто заледенела. Пока я целовал ее, изнывая от близости, она продолжала смотреть во тьму дверного проема, равнодушная и мертвая.
— Нора… — Горло пересохло, губы саднило, в голове гудело от недостатка крови, отхлынувшей вниз. — Ну что ты?
— Ворон кружит над домом, — заученно повторила она. — Ворон не знает покоя.
— Нет никакого ворона, слышишь меня? — Я легонько встряхнул ее за плечи, она окончательно замерзла, стоя босиком на холодном полу.
— Нет? Ты клянешься мне? — повторяла она, пока я вел ее к темнеющей в углу кровати.
— Здесь нет никого кроме нас.
За стеной чуть слышно шептались мертвые сестры, доски скрипели под их гниющей тяжестью. Но даже войди они сейчас к нам, я ни за что бы не признался Норе, что вижу их. Что там служанки! Ворвись сюда достопочтимый хозяин с его злобным прищуром, я бы сам приказал ему убираться к черту на кулички, потому что Нора откинула край тяжелого покрывала, приглашая меня первым забраться под него.
Грубая ткань простыни оцарапала спину. Комната опасно всколыхнулась, пошла волнами, стены накренились, пол вздыбился, будто палуба тонущего корабля. Только я не тонул, напротив выплывал на поверхность сна. На секунду мне показалось, что я вижу, как сквозь видение проступает реальность. Большое зеркало в потемневшей от времени раме пошло рябью, и вместо края кровати, меня, распластавшегося на ней, и Норы, нерешительно застывшей рядом, я увидел совершенно другую комнату — темную, заставленную мебелью, на добрую половину скрытую от глаз белой тканью. Глаза сами остановились на отражении, и чем больше я рассматривал его — стол, заваленный бумагами, книги в высоком шкафу, ворох одежды на полках с распахнутыми дверцами, тем сильнее волновался мир за границами зеркальной рамы.