Их тела — обнаженные, спрятанные обрывками одежды, мертвые, живые и застывшие посередине, смешались в одно, и я уже не мог разобраться, кто бежал за мной по темному коридору, кто поил вином, кто тянул на скользкий диванчик. А главное, зачем они делали это со мной? Со мной! Да я первый раз поцеловался в конце десятого класса! С двоюродной сестрой! У нее с младенчества легкая форма ДЦП и косоглазие!
Ноги дрожали, я присел на край скамейки и только потом понял, что сижу у подъезда теткиного дома. Все решилось само собой. Переждать ночь, пересилить ее, забрать вещи и уехать к маме. В тишину и глушь. Туда, где я никому не нужен.
Мама отозвалась на первой ноте первого гудка.
— Гриша!
— Мам, я возвращаюсь завтра, — сказал, как в омут шагнул, раз и пути обратно не стало.
Тишина. Чуть слышный шум телефонной линии.
— Не нравится мне тут, мам. Не мое это.
— А учеба, сыночек, учеба как?..
— Можно и заочно учиться.
— Армия… Армия же…
Я помолчал, собираясь с мыслями. Решение всегда было на поверхности, а мы отворачивались от него. Сделать вид, что я подхожу для службы, всегда было легче, чем признаться, что нет.
— Мам, я же… болею. Сама знаешь, я… не здоров. Мы пойдем к врачу, и меня не призовут.
Она сдавленно охнула, начала бормотать что-то несвязно, но быстро успокоилась.
— Да, сынок. Да, возвращайся.
Вот мы и признали, что странную свою болезнь я так и не перерос.
— Хорошо, мам. Я приеду. Завтра увидимся, значит…
Я уже почти нажал на отбой.
— Она же рассказала тебе, да, Гриш? Сказала, что я скинуть тебе приехала… Убить, отдать, только бы избавиться.
— Да. — Язык распух, нехотя шевелился во рту, и сам я налился тягучей жижей. — Но это ничего.
— Она забрать тебя хотела. Денег мне дала.
— Ничего, мам. Ты же передумала…
— Это она меня выгнала. Я бы осталась. Я бы тебя оставила, сыночек. Ты не нужен был, я не хотела… — Она бормотала, углубляясь в себя, как заходят в стоячие воды. — Я же тебя случайно, я же забыться… Я же не думала. А тут ты, и поздно уже, не рассосалось само… Нет, не рассосалось.
— Мам, не надо.
— А она мне, мол, я заберу! Пусть мой будет. А я что? Это лучше, чем убить! Лучше, чем сбросить, Гришенька, ведь лучше? Да?
— Да.
— Мы так жили хорошо… Но ведь она ненормальная, сынок! Все бродит, бормочет все, я боялась ее, Гришенька, и любила. И боялась. Как ни зайдешь к ней, сидит у зеркала, босая, халат распахнутый… И гладит себя, и чешет, и стонет. — Замолчала, перевела дыхание. — А как насмотрится, так хорошо с ней тогда! И добрая, и ласковая, и подарочки мне покупает, и пинеточки идем выбирать…
— Мам, ты бы пошла водички попить, а? — Я старался не вслушиваться в ее бормотание, вокруг меня сомкнулась летняя ночь, упоительная в своей прохладе, и это было куда важнее припадочного шепота на том конце трубки.
— Это я виновата, что она меня выгнала. Все хотелось в зеркало самой посмотреться, во сне даже видела, как подхожу к нему, ткань белую в сторону тяну, а там в отражении — я. Только другая. Не беременная, счастливая, за Гошенькой моим замужняя. — Истерично всхлипнула, задышала быстро и отрывисто. — Я и пошла, она убежала куда-то, а я пошла. Белая-белая занавесочка была, скрипела в пальцах. Никогда такую чистоту не видела… И на пол ее, к ногам ее. Лишь бы на себя посмотреть. Не успела я, Гриш… Ленка прибежала, оттолкнула меня, исцарапала и выгнала.
Сквозь гул в ушах, я почти не слышал, что она говорит. Но нутром чуял, сказанное важно, на самом деле важно. Возможно, первый раз за долгие годы мама говорит мне, что-то стоящее. Но разобраться в ее словах не получалось. Тело размякло, голова отяжелела. Лоб пылал, и жар стекал с него вместе с ледяным потом. Пальцы сами потянулись к кнопке отбоя.
— Я из поезда позвоню, мам.
— Мне оно снится до сих пор, Гришенька, — вместо прощания прошептала она. — Ты только не ходи, не смотрись в него. Не ходи, сыночек. Не ходи…
Я и не собирался никуда идти, мам. Куда бы ты ни посылала меня, от чего бы ни отговаривала. Я бы так хотел просто переждать короткую летнюю ночь на скамейке, а утром уехать домой. И до конца жизни делать вид, что в столице не бывал. Но по другую сторону моего сна солнце вовсю проливалось лучами через пыльные окна дома. И я не мог исчезнуть, не попрощавшись.
Каждый шаг по лестнице отдавался во мне приглушенной вспышкой страха. Но я забирался все выше и выше. На пятом этаже меня ожидала трухлявая дверь теткиной берлоги. Я потянул ручку, заперто не было. Не было и Елены Викторовны. Только вещи, раскиданные по полу, только горстка рыбок и распахнутый портфель. Я скользнул в свою комнату, наскоро запихал пожитки в сумку, бросил ее у двери и рухнул на тахту.
Сколько времени нужно, чтобы на век попрощаться с той, которой не существует? Нет, не так. Сколько времени нужно, чтобы на век попрощаться с той, лучше которой не существует? Метро открывалось через три с половиной часа. В запасе для сна у меня было сто восемьдесят минут. Я выставил время на будильнике, растянулся на тахте, прижался лбом к стене и медленно выдохнул.
Тетка безмолвствовала. Время утекало. Нора ждала меня. Иного не существовало.
Я знал, где окажусь. Все было просто и понятно. Открыть глаза, вдохнуть знакомый мрак коридоров, провести пальцами по влажной стене, приветствуя дом.
Здравствуй-здравствуй, мой хороший. Как ты? Мертвые сестры тебе докучают? Не страшись, они так же одиноки, как все мы, им и нужно-то самую малость — бутылка вина и горячее тело, готовое разделить ее надвое. Как поживает сумасшедшая Рута? Скоро ли соберется дождь? Безглазая Олли ждет его, изнывает без вестей от давней своей подруги. Когда ты отпустишь их, дом, когда позволишь отправиться дальше? Или ты — финал их истории, мрачный и пыльный, пустой и покинутый? Словом, такой, как они заслужили. Спит ли в своем кресле старая Нэнни? Не время ли рассказать ей, что она умерла? А может, она давно уже знает это, только не хочет бросать тебя, дом. На кого ей тебя оставить? Хозяйка полна гнева и тоски. Хозяин висит во тьме. Нора потеряна, ворон кружит над ней. Китти снова и снова убегает в сад, мокнет под дождем и готовится к смерти.
Кому нужен ты дом, если не мне? Видишь, я снова вернулся. Я снова здесь. Но это в последний раз. Я клянусь, что больше ты меня не увидишь. А я не увижу тебя. Я никогда больше тебя не увижу.
Дверь в детскую была приоткрыта. Через тусклый витраж пробивался приглушенный свет. Я постучал. Никто не отозвался, и я вошел. Тяжелые гардины заслоняли окно, но и сквозь них просачивались яркие солнечные лучи. Завтра настало, настало и утро. Только Норы в комнате не было. Пустовала кровать. Полог был убран, постель заправлена. На подушке, прикрыв стеклянные глаза, лежала кукла. Поздно. Слишком поздно.
— Девочку унесли в ледник, сын мой. Господь принял душу ее, тело мы предадим земле.
Как разглядеть тьму в самой тьме? Как почувствовать ее, как опередить? Из дальнего угла детской ко мне шагнула фигура. Ворон. Я тут же узнал его. Черное одеяние струилось по телу, будто поток воды. Белая полоска у горла лишь подчеркивала тьму, из которой он состоял. Холодный и властный взгляд прозрачных глаз не был ни оценивающим, ни яростным. Равнодушие. Так смотрят на жука, за секунду до удара.
— Ты пришел проститься?
— Да.
— Что ж, ты опоздал. — Холеные пальцы скрестились на груди, чуть выше распятия. — Но я могу исповедать тебя, сын мой.
— Не нужно. — Я отступил за порог, почти спасся, но ворон вскинул остро очерченные брови, и судьба моя была решена. — Да, конечно. Я исповедуюсь.
— Признать содеянное грехом, покаяться и осознать, вот что нужно тебе. Господь милосерден, он простит все, что достойно прощения.
Мы шли по коридору, и тьма сгущалась за плечами ворона. Сутана развивалась, окутывая мраком все, до чего могли дотянуться ее полы. Дом безмолвствовал. Дом боялся. И я вместе с ним. Ворон отпер тяжелую дверь и первым зашел внутрь. На пороге он задержался, бросил на меня ледяной взгляд и поманил за собой.
Тесная молельня с тремя рядами резных скамеек. Высокий алтарь вздымался над ними. Стоило ворону подняться на первую ступень, как все вокруг стало несущественным и малым. Только черная тень в самой тьме. Только высокий алтарь и распахнутая книга на нем. Я ждал, что ворон начнет молиться, но он лишь зажег три свечи, одну за одной, и вернулся ко мне.
— Я сяду здесь, а ты опускайся передо мной, и мы будем говорить.
Колени ударились о холодные доски пола. Ворон взял мои ладони в свои и задумчиво покачал головой.
— Вдыхай глубже, сын мой. Ты боишься, но мы под защитой Господней. Чувствуешь? Сладкий ладан, горький дым. Мягкий воск, неподатливая медь. Праведный я, грешный ты. Праведный Бог, грешный я. Нечего бояться, все уже свершилось. Так расскажи мне, в чем твой грех.
— Я не грешил. — Губы пересохли, чувствовать на себе пристальный взгляд холодных глаз ворона было невыносимо, пальцы подрагивали в его ладонях.
— Ты лжешь мне. Мы начнем сначала.
Первая свеча зашипела и погасла. Свет потускнел, тьма клубилась вокруг нас, защищенных слабым огнем.
— В чем твой грех?
— Я был с той, с кем не следовало.
— Что она просила взамен?
— Ничего.
— Ты лжешь мне. Мы начнем сначала.
Средняя свеча зашипела и погасла. Молельня погрузилась в полумрак. Ворон сжал мои пальцы, они жалобно хрустнули.
— В чем твой грех.
— Я был с той, с кем не следовало.
— И что она просила взамен?
— Защитить ее…
По лицу ворона пробежала тень. На мгновение четкие линии исказились, даже волосы, аккуратно зачесанные назад, встали дыбом и тут же опали на высокий лоб, оголяя две залысины по его бокам. Я бы засмеялся от этой внезапной мелочи, мигом превратившей черного ворона в мужчину, перешагнувшего первую черту зрелости, но ледяные глаза сверкнули из-под упавших прядей, и я застыл, покорный и смиренный.