Образ хорош: учителя, наваливающиеся всей толпой на бедного одиночку, по той или иной причине не защищенного «коллективной круговой порукой». Затея не удалась: «в строй» Фазиль не вернулся, и можно сказать, что не вернулся никогда.
Как бы то ни было, учился он хорошо. И, полагаем, никто не удивился, когда он получил золотую медаль. Хотя в те времена, в 1946 году, школьная золотая медаль обладала куда большей ценностью, что реальной, что символической, о чем позже. Не без тонкой иронии Фазиль вспоминал, как было дело:
«„На серебряную потянешь!“, — однажды объявила классная руководительница, тревожно заглядывая мне в глаза. Это была маленькая, самолюбивая каста неприкасаемых. Даже учителя слегка побаивались кандидатов в медалисты. Они были призваны защищать честь школы. Замахнуться на кандидата в медалисты было всё равно что поставить под удар честь школы. Каждый из кандидатов в свое время собственными силами добивался выдающихся успехов по какому-нибудь из основных предметов, а уж по остальным его дотягивали до нужного уровня. <…>
На выпускных экзаменах к нам были приставлены наиболее толковые учителя. Они подходили к нам и часто под видом разъяснения содержания билета тихо и сжато рассказывали содержание ответа. Это было как раз то, что нужно.
Спринтерская усвояемость, отшлифованная во время исполнения роли Отъявленного Лентяя, помогала мне точно донести до стола комиссии благотворительный шепоток подстраховывающего преподавателя. Мне оставалось включить звук на полную мощность, что я и делал с неподдельным вдохновением.
Кончилось всё это тем, что я вместо запланированной на меня серебряной медали получил золотую, потому что один из кандидатов на золотую по дороге сорвался и отстал».
О многом говорит причина этого отставания: не выдержал давления со стороны школы и матери, названной Искандером «слишком настырной», то есть честолюбивой, мечтающей о победе для сына. Что называется, сломался на финише.
Ничего подобного в семье Искандера и быть не могло.
Интересно мнение о награде Лели Хасановны, о чем много позже рассказывал одному из авторов сам Фазиль:
«Когда я принес эту медаль, мама никак не могла поверить, что государство кому-то может подарить такой кусок золота. Я, говорит, его к зубному врачу отнесу. Она отнесла медаль „на пробу“ к зубному врачу и вернулась с великолепной фразой: „Да, он сказал, что это золото“. И добавила: „Если они все не заодно…“»
Очень характерная, по-настоящему крестьянская реакция на происходящее! Крестьяне, какой бы национальности они ни были, никогда не доверяли ни властям, ни прочим внешним по отношению к их повседневной жизни институтам. Они стояли в стороне от большого мира. Искандеру предстояло, в отличие от своей родни, в этот большой мир войти и его покорить.
Шекспир в Чегеме
Вполне равнозначным живым, личным впечатлениям детства для Фазиля Искандера — как и для многих литераторов — можно считать не увиденное-услышанное, но прочитанное. Он не раз говорил в интервью и беседах с друзьями, что для писателя огромное, если не решающее значение имеют книги, прочитанные в детстве и юности. Если писателю повезет еще тогда прочитать несколько глубоких, серьезных, мастерски сделанных, живых книг, то он, повзрослев, легко отличит настоящее от фальшивого и сам, взявшись за перо, не соблазнится сочинять какую-либо модную ерунду, что на устах у всей окололитературной публики.
Собственно, и самым дорогим, чуть ли не единственным счастливым школьным воспоминанием было воспоминание об учительнице младших классов Александре Ивановне, которая читала детям вслух «Капитанскую дочку». О ней Искандер писал без иронии. Свои эмоции по этому поводу Искандер много позже передоверит Чику (рассказ «Чик и Пушкин»):
«В классе было тихо-тихо. Александра Ивановна сидела за столом и читала „Капитанскую дочку“ Пушкина. Даже пылинки в солнечном луче, падающем на стол учительницы, казалось, стали медленнее кружиться, всё пристраиваясь и пристраиваясь к спокойному и милому порядку книги. Александра Ивановна ее читала уже много дней, и каждый раз в классе устанавливалась волшебная тишина.
Чик ужасно любил эти минуты. Конечно, и книга была мировая, и Александра Ивановна здорово читала. Но тут было еще что-то другое. Чик это чувствовал. В голосе Александры Ивановны журчал уют, слаженность всей жизни, где всем, всем людям будет хорошо. Сначала в классе, как сейчас, а потом и во всём мире. И хотя книга была как бы не об этом, но через голос учительницы получалось, что и это в ней есть.
Он чувствовал, что всем классом слушать Александру Ивановну, читающую эту книгу, гораздо слаще, чем одному. Оказывается, когда многие рядом с тобой наслаждаются книгой, гораздо слаще делается и тебе самому.
И Чик любил сейчас всех ребят класса за то, что они так послушно наслаждаются. Ну, Александру Ивановну он и всегда любил больше всех остальных учителей.
Он любил ее старое, морщинистое лицо в пенсне, ее высокую, легкую фигуру в аккуратном сером пиджаке и этот ровный голос, старающийся не выдавать того, что сама она чувствует при чтении, чтобы не было взрослой подсказки, где смеяться, а где горевать. Чик и за это ей был благодарен».
Когда Александра Ивановна ушла, уроки литературы потеряли для мальчика всякую привлекательность.
Конечно, Фазиль много читал и без школьных занятий. Читал в основном «не по программе». Книги добывал в разных местах, иной раз неожиданных, — как будто они сами шли к нему в руки. Читал вполне понятный для мальчиков его поколения набор авторов: Жюль Верн, Конан Дойл, Майн Рид. Имена героев «Всадника без головы» для Фазиля-подростка звучали «как сладостная музыка: Морис-мустангер, Луиза Пойндекстер, капитан Кассий Колхаун, Эль-Койот и, наконец, во всём блеске испанского великолепия — Исидора Коварубио де Лос-Льянос» (рассказ «Петух»). Он обожал журнал «Вокруг света», а его литературную часть — публиковавшиеся там маленькие приключенческие рассказы, например, про гангстеров, — даже читал вслух во дворе.
Можно вспомнить сцену из «Сандро», где Робинзона Крузо оценивает бабушка героя — со своей, специфической точки зрения. Нечто подобное, полагаем, видел и сам Фазиль, если ему приходило в голову поделиться с близкими своими впечатлениями.
«Прочитав несколько страниц, мальчик по-абхазски пересказывал бабке их содержание. Но бабушка, хоть и внимательно слушала его, однако пользовалась каждым случаем, чтобы уличить Робинзона в глупостях и противоречиях. Она никак не могла ему простить, что он покинул дом и родину вопреки воле отца».
Это всё мило и забавно, но для подростка не очень утешительно — подчеркивает одиночество в своей семье: дескать, хорошие люди, честные, добрые, но… Может быть, впрочем, с этого «но» и начинается писатель.
Но не только! Было немало случайностей — глубинно, с точки зрения судьбы и предназначения, не случайных, — которые посылали юному Фазилю совсем другие книги.
«…Я обменялся с одним мальчиком книгами. Я ему дал „Приключения Шерлока Холмса“ Конан-Дойля, а он мне — один из разрозненных томов Гегеля, „Лекции по эстетике“. Я уже знал, что Гегель — философ и гений, а это в те далекие времена было для меня достаточно солидной рекомендацией.
Так как я тогда еще не знал, что Гегель для чтения трудный автор, я читал, почти всё понимая. Если попадались абзацы с длинными, непонятными словами, я их просто пропускал, потому что и без них было всё понятно. Позже, учась в институте, я узнал, что у Гегеля, кроме рационального зерна, немало идеалистической шелухи разбросано по сочинениям. Я подумал, что абзацы, которые я пропускал, скорее всего, и содержали эту шелуху.
Вообще я читал эту книгу, раскрывая на какой-нибудь стихотворной цитате. Я обчитывал вокруг нее некоторое пространство, стараясь держаться возле нее, как верблюд возле оазиса. Некоторые мысли его удивили меня высокой точностью попадания. Так, он назвал басню рабским жанром, что было похоже на правду, и я постарался это запомнить, чтобы в будущем по ошибке не написать басни» («Начало»).
Интересно, «Кролики и удавы», созданные уже после написания этого мемуарного фрагмента, к басне по Гегелю можно отнести? В любом случае, «Кролики…» — что угодно, но никак не рабский жанр!
А вот еще. Много лет спустя Искандер, беседуя с Евгением Поповым, скажет:
«И еще я вспомнил, как в деревне одна из моих двоюродных сестер, учившаяся в городе, привезла большой однотомник Шекспира. Так как других книг не было, я его несколько раз прочел. Мне было так лет десять, и на меня огромное впечатление произвели юмористические моменты в творчестве Шекспира. Драмы смутно в детской голове укладывались, но каждое появление Фальстафа или шута для меня было величайшим праздником. Юмор Шекспира громадную сладостную роль сыграл тогда для меня, и я думаю, что в какой-то мере он мне много дал для понимания юмора вообще».
Парадоксальная вещь: абхазец Искандер учился русскому языку по переводам Шекспира!
Между прочим — опять спасибо советской власти: ни до, ни после нее таких массовых изданий классиков не было, да уже и не будет.
Читал Фазиль и стихи, в том числе доступных ему авторов Серебряного века, например, Брюсова. Про свое знакомство с поэзией Пастернака Искандер вспоминал и рассказывал на конференции в США:
«Помнится, школьником, роясь в груде книг, разбросанных на стойке сухумского букиниста, я вытащил маленькую книжку стихов с именем Пастернак на обложке. Имя мне ничего не говорило. Я уж собирался положить книгу на место, но тут старый букинист сказал:
— Берите, не пожалеете. Это современный классик.
Я тогда абсолютно не верил, что классик может быть современным. Но то ли для того, чтобы не обижать букиниста, то ли для того, чтобы показать ему, что я и сам разбираюсь в стихах, листанул книгу. Я впервые прочел стихотворение „Ледоход“. Впечатление было ошеломляющее и странное. Оно даже не казалось мне поэтическим. Скорее, это было ощущение физического наслаждения, только с огромным избытком. Как будто в жаркий летний день в мой разинутый рот кто-то из ведра вливает лимонад. И вкусно, и слишком много».