Е. П.: Вот такое было у Фазиля детство, такая РАННЯЯ МУДРОСТЬ. Ведь это он тогда, еще ребенком, всё обдумал и лишь потом записал:
«Вот так живешь себе, живешь, подумал Чик, и вдруг кто-то тебя убивает ни с того ни с сего. Он чувствовал, что жизнь от смерти отделяет слишком тонкая, слишком нежная пленка. В этом была какая-то грустная несправедливость. Странно, что днем он этого никогда не чувствовал. Казалось, что днем жизнь защищена от смерти солнечным светом, как апельсин толстой кожурой. Ночь отдирает от жизни ее защитную солнечную кожуру апельсина, и вот уже тысячи враждебных сил готовы вонзиться в обнаженную мякоть жизни. Чик это чувствовал сейчас всем своим телом» («Детство Чика»).
Глава четвертаяЕго университеты
Невеселая Москва
Фазиль Искандер попал в Москву впервые в 1947 году — с золотой медалью (сейчас в сухумской школе № 3 портрет прославленного выпускника висит на самом почетном месте, рядом с изображениями Пушкина и Некрасова) и небольшим чемоданчиком. Ему предстоял переход в новую жизнь, целиком и полностью отличную от привычной, где он, книжный подросток, хоть и стоял несколько в стороне, но вокруг-то были все свои. В Москве всё вершилось иначе.
Почему он выбрал столицу? Других вариантов для него просто не было. Сухумские вузы казались ему «ненастоящими». В Тбилиси выходцу из Абхазии, надо думать, было бы не очень комфортно. Да и не могли ничем помочь национальные вузы юноше, интересующемуся литературой. Русской — а через нее и всемирной.
Кстати, о национальности. Для поступления в университет надо было выправить документы, восстановить свидетельство о рождении. В графе «Национальность» у Искандера появилась краткая и энергичная, но на русский манер неприличная надпись: «персюк». Возможно, что неведомый сухумский клерк старался как мог, но с русским у него были большие нелады. В других анкетах Фазиля именовали то иранцем, то персом. Лишь потом он стал для канцеляристов абхазом.
Итак, в дорогу! Раньше Искандер надолго родных мест не покидал. Многое ему было в диковинку. Хотя чем любоваться из окна поезда? Разве что природой, которая постепенно теряла яркие южные краски, становилась сдержанной, северной, да развалинами городов, городков, деревень. Не стоит забывать, что 1947-й был годом тяжелым, страна еще не оправилась после войны. Конечно, нелегко было и в Абхазии, но будем честны — не в полной мере. Как, впрочем, и в Москве.
Смотришь на парадные фотографии столицы того времени, видишь широкие проспекты, автомобили (преимущественно трофейные), улыбающихся людей… Детей, занимающихся спортом или играющих (кто помладше) в песочницах, причем огромная песочница, судя по снимкам, имелась даже в самом центре, совсем рядом с Тверской, тогда улицей Горького…
Но вот фрагмент справки прокурора группы по делам несовершеннолетних при Генеральном прокуроре СССР от 2 марта 1946 года (ее приводит в своей книге «Москва сталинская. Большая иллюстрированная летопись» москвовед Михаил Иванович Вострышев):
«Проверка показала, что колоссальное количество детей (может быть, большее, чем задержано) продолжает быть на „улице“, и особенно резко бросается в глаза беспрепятственное занятие детей торговлей на рынке, у вокзалов, кинотеатров, в магазинах и проч. местах скопления публики. <…>
Поражает своей массовостью торговля среди детей в крупных булочных города. В дверях любой булочной Свердловского р-на вас первым долгом встречают подростки с вопросом: „Нет ли продажных талонов“. <…> Из беседы с работниками магазина удалось выяснить, что подростки здесь буквально живут, не дают прохода покупателям в поисках продажных талонов. Девочки испорченные, ведут себя отвратительно: курят, ругаются…»[16]
Талоны на продукты питания и некоторые товары народного потребления выдавали по месту прописки: жителям — в домоуправлении, студентам — в общежитии. Карточную систему отменили в СССР только в декабре 1947-го, через полгода после приезда Искандера в Москву. Она исчезла согласно постановлению Совета Министров и ЦК ВКП(б) «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары».
До этого без карточек невозможно было купить даже хлеба. Их потеря становилась для многих бедных семей трагедией. Вспомните эпизод из знаменитого телесериала «Место встречи изменить нельзя», действие которого вершится именно в это скудное послевоенное время. Глеб Жеглов и Володя Шарапов отдают свои карточки многодетной соседке по коммунальной квартире взамен украденных, и она готова им за это целовать руки.
Карточки отменили, но малолетняя шпана осталась. Да и «девочки испорченные» курить и ругаться не прекратили. И фронтовики-инвалиды на скрежещущих подшипниками самодельных деревянных колясках побирались и распевали свои жалобные песни по электричкам. В том числе знаменитое:
Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой.
От инвалидов, впрочем, избавились в 1949-м, к семидесятилетию Сталина. Вывезли за пределы Москвы и Питера, чтобы не позорили социализм перед иностранцами.
В Советском Союзе голодно. В 1946 году полуразрушенную — на тысячи километров к Западу от Москвы — страну постиг сильнейший неурожай. Правительству пришлось идти на удорожание продуктов. Подорожал даже хлеб. Обед в заводской, да и студенческой столовой стал многим недоступен. По сводкам госбезопасности, люди были этим очень недовольны. Особенно повышение цен ударило по семьям, потерявшим во время войны кормильцев.
Копеечное, но широко рекламируемое снижение цен на продукты тоже было приурочено к началу денежной реформы и отмене карточек.
Ну а одежды и обуви в продаже просто не имелось (за исключением коммерческих магазинов, которые были не по карману простым людям). Приходилось делать вид, что всё в порядке, даже перед вчерашними союзниками. Вот что вспоминал один из работников ВОКС — Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, была такая пропагандистская организация, — Юрий Александрович Федосюк, впоследствии известный историк Москвы:
«В 1946 году страну постиг неурожай, и народ, наголодавшийся в войну, снова стал страдать от сильного недоедания. Наша организация, занимаясь пропагандой, рассылала фотографии парадов и демонстраций во все страны. Однако почти все снимки демонстрации 7 ноября 1947 года наше начальство забраковало, и их никуда не послали. „Почему?“ — недоумевал я, глядя на снимки обычных для меня колонн рядовых москвичей. „А ты вглядись повнимательней“, — посоветовал мне кто-то из старших и опытных. Я вгляделся внимательней и ужаснулся: на фоне ГУМа брели бедно одетые шеренги тощих полудистрофиков с вымученными улыбками. Что и говорить, сквернейшая пропаганда для Запада!»[17]
Фазиль тоже участвовал в ноябрьских торжествах, и был одет, конечно, ничуть не лучше других (он всю жизнь оставался абсолютно равнодушным к своему внешнему виду; сначала носил то, что покупала ему мать, потом — жена). Да и питался тоже скверно, хотя кое-какие посылки с родины получать удавалось; богачей среди родни не было, побаловать ничем особо не могли.
Зато появилось нечто вроде новой буржуазии. Как писали Сталину обиженные этим современники:
«Спекулянты, а также работники детских садов, столовых, пекарен, магазинов за время войны разбогатели на крохах рабочих. Директора детских садов, а также их повара, отнимая у детей принадлежащий им паек, заимели по 50–100 тысяч рублей. Сейчас покупают дачи <…>. Продавцы магазинов, бывшие уборщицы, заработали золотые часы своим обвешиванием и не давая сдачи покупателям» (из книги «Москва сталинская…»)
«За период Отечественной войны в результате материальных и других трудностей распространились внутри страны злодеяния, которые наносят огромный ущерб нашему народному хозяйству. Имеются в виду: блат, взятки, спекуляция, хищение, присвоение государственной собственности, злоупотребление занимаемым положением, вымогательство, рвачество и т. д. и т. п. Имеются и такие лица, которые воспользовались эвакуацией, оккупацией, разрушениями, чтобы завладеть огромным имуществом».
Москва стала настоящим городом контрастов — чуть не единственным в Союзе. Вовсю работали рестораны. Практически открыто продавались вывезенные из Германии ценности. Жёны ответственных работников и деятелей культуры щеголяли в золоте и мехах по новоназванному в июне 1946-го проспекту Калинина — бывшей Воздвиженке.
Это немедленно нашло отражение в массовом фольклоре, который по преимуществу имел антисоветский характер. На мотив знаменитой, идеологически выдержанной песни из кинофильма «Веселые ребята» несознательные граждане пели:
Легко на сердце от каши веселой,
Она скучать не дает нихрена.
И любит кашу директор столовой,
И любят кашу обжоры-повара.
Для Искандера, который столкнулся с картинами этого локального пира во время чумы, ничего не могло быть более чуждым.
Ну, и несколько штрихов к культурной картине тех лет. Тоже невесело. Постановлением ЦК ВКП(б) признано, что вторая серия фильма «Иван Грозный» (постановка Сергея Эйзенштейна) не выдерживает критики ввиду ее антиисторичности и антихудожественности. Сталин заявил на заседании Оргбюро ЦК в августе 1946 года:
«Или другой фильм — „Иван Грозный“ Эйзенштейна, вторая серия. Не знаю, видел ли кто его, я смотрел, — омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников, как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского Ку-Клукс-Клана. Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его.