Всех того достойных рано или поздно напечатать, никого при этом не обидев, выдержать бурный натиск одних и изощренные интриги других — со всем этим прекрасно справлялся Гулиа с его дипломатичностью, доброжелательством, терпением, а главное, подлинной мудростью. <…> Зоркий глаз Георгия Дмитриевича выискал в безбрежном литературном потоке множество новых талантов, получивших известность после публикации в „Литгазете“. Например, Андрея Вознесенского — именно в „ЛГ“ он дебютировал одним стихотворением».[28]
А еще до переезда в Москву Гулиа успел поработать инженером-мостостроителем, побывать в роли министра культуры Абхазии, подвергнуться угрозам со стороны Берии и быть удостоенным личного упоминания Сталиным.
Перебраться в Москву, найти хорошую, престижную работу — и продолжать писать по-русски… Чем не вариант для молодого Искандера? Но много лет спустя в беседе со Станиславом Рассадиным Фазиль признался: «У меня был провинциальный комплекс, чисто технический. Подняться в лифте… Разговаривать по телефону — тем более, как это принято в Москве, часами… С этим действительно были затруднения. В Сухуми у нас просто не было телефона».
С лифтами, надо полагать, тоже были проблемы.
Пока же жизнь текла довольно однообразно, но относительно комфортно. Удручало, однако, отсутствие перспективы. В разноязыком Сухуми не было и не могло быть настоящего массового читателя. Да, в общем, не существовало и настоящей литературной среды. Как вспоминает жена Искандера Антонина Михайловна, Фазиль это отсутствие переживал достаточно остро. А что до творчества, то Искандеру решительно не хотелось идти по дороге, которая, вероятно, при его талантах и двуязычии была бы неизбежной. Останься он в Сухуми, быть бы ему до конца дней своих постоянным переводчиком на русский произведений местных маститых литературных деятелей. Деньги, достаток, престиж, но, но, но…
Искандер часто вспоминал о том, как встретил в Абхазии Булата Окуджаву. Даже годы спустя в этом рассказе чувствуется позиция провинциала по отношению к успешному столичному жителю.
Познакомились они в редакции «Литгазеты» в один из приездов Фазиля в Москву.
«Через несколько лет, уже в Сухуми, до меня долетели его песни и первые раскаты его славы, — пишет Искандер. — В тот день, вместо того чтобы сидеть в издательстве, где я работал, я рыбачил на пристани. Был чудный солнечный день. И вдруг ко мне подошла молодая, красивая, улыбающаяся пара. Это был Булат со своей юной женой Ольгой. Они прибыли из Одессы, искали меня в издательстве, и там правильно указали место моей рыбалки. Я взглянул на Булата — и понял, что он счастлив».[29]
Как видно из мемуара, сам Фазиль, хотя и не слишком загруженный работой, счастливым себя не чувствовал.
Скоро, повторим, всё изменится, а пока поговорим о новых стихах и новых книгах Искандера.
Вышедший в родном сухумском издательстве поэтический сборник «Доброта земли» в целом продолжает всё то же направление, что было и в первой книжке. Логичнее, конечно, было бы объединить их и издать книгу посолиднее, убрав самые слабые тексты и отредактировав повнимательнее. Разве что автор стал более умелым и ляпов себе не позволял…
Ну а первая его МОСКОВСКАЯ книга «Зеленый дождь» — пусть не обижаются в Сухуме — куда совершеннее двух первых абхазских, притом что отдельные тексты из них в нее включены, те же «Буйволы», например, или «Пот».
Итак, 1960 год, 100 страничек, тираж снова две тысячи экземпляров. Выглядит весьма скромно, да и стоит 13 копеек, — зато издательство «Советский писатель». Сбывшаяся мечта молодого автора!
Как о своего рода курьезе упомянем о стихотворении «Кукуруза», воспевающем, причем довольно хитро, «царицу полей». Почему хитро? Потому что молодой автор избрал приемлемый и даже плодотворный путь: присоединяясь, по сути, к общему хору, он нашел в нем свою партию. Зашел, так сказать, с провинциальных козырей. Стихотворение выстроено таким образом, что, если убрать несколько идеологических моментов, его можно читать и как описание деревенского детства. Причем описание яркое, светлое, сочное — как та кукуруза:
Ты заменяла нам обеды.
Тебя мы жарили с утра,
Как маленькие людоеды,
Располагаясь у костра.
Мы были счастливы, кромсая
С огня горячую — не тронь! —
Отфыркиваясь и бросая
Тебя с ладони на ладонь!
А в финале — снова политика и, пожалуй, данная уж слишком бравурно, особенно в сравнении с точными зарисовками-воспоминаниями:
Шагай до самой до Камчатки!
Откармливай коров и кур!
Теперь ты вроде депутатки
От южных полевых культур.
Зеленоблузой, златоокой,
Тебе дела страны под стать.
С тобой, с такою длинноногой,
Как раз Америку догнать!
Редкий случай, когда юмор Искандера выглядит довольно натужно. Всё же мажорный пропагандистский регистр — совсем не его, подстроиться не получается. То ли дело соседнее стихотворение «Зеленые штаны». Одно из лучших в книге! Оно тоже о детстве, да и написано тем же пятистопным, онегинским ямбом (бодрым, хоть и несколько спотыкливым), — но как будто излучает свет. Так рельефны образы. Так уникальны детали. Стихотворение довольно большое, но очень важное для понимания тогдашнего состояния не только творческой «оснащенности» Искандера, но и его взгляда на жизнь.
В этом сюжетном стихотворении рассказывается история о том, как в трудные времена военные мать сшила юному герою штаны из «куска старинного ковра». К немалому его смущению.
Однако односельчане штаны одобрили; и всё бы ничего, да при поездке в город стали очевидны все недостатки этой отчетливо «самострочной» одежды: «Девчонка фыркнула нежданно, / Как деревенская коза», «…улыбался весь квартал. / Я понял горестно, что город / Моих штанов не принимал».
Да, это практически рассказ. Причем с назидательным смыслом:
Но с запоздалою улыбкой
Я признаю́, как говорят,
Что было все-таки ошибкой
Менять зеленый свой наряд.
Мол, не стоит меняться. Стой на своем — и точка! Но, напомним, это написано задолго до того, как рассказы Искандера начали писаться регулярно. Все лучшие стихотворения Искандера из его первой московской книжки именно таковы — промежуточны, экспериментальны — в том смысле, что, немудреные сами по себе, готовят блистательную искандеровскую прозу. До нее оставался всего один, но важный и сложный шаг.
А пока мы видим стихотворные бытовые зарисовки «со смыслом», достаточно умело (уже умело!) скроенные по законам развития прозаического, не поэтического сюжета.
Такова, например, «Баллада о рыбном промысле», в которой многовато киплинговского, а поименование выглядит немного даже комичным.
Перед лицом покойника и безутешной родни
Двое встают, целуются, клятву дают они.
Да. Сахалиди Христо. Да. Николай Лобан.
Клянутся не думать за драку, клянутся думать за план.
Тут, может, еще и Багрицкий с его «Контрабандистами» («Янаки, Ставраки, папа Сатырос») повлиял.
Кстати, когда Искандер переводил Киплинга, то специально учил для этого английский язык. Его переводы, по отзывам специалистов, — не рядовые, не любительские, и заслуживают внимания. Знаменитая киплинговская «Баллада о Востоке и Западе», по мнению исследователей, в переводе Искандера (у него — «Баллада о Западе и Востоке») приобрела новые черты. В статье «Русскоязычные переводы и переложения „Баллады о Востоке и Западе“ Р. Киплинга» Елена Третьякова и Ольга Спачиль пишут, что это не случайно:
«Фазиль Искандер резко добавил экспрессии, употребив во вступительном четверостишии слова „блеф“, „потроха“: „О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, они не сомкнутся нигде, / Пока души не вывернет, как потроха, Всевышний на страшном суде. / Но Запада нет! И Востока нет! И нам этот блеф не к лицу, / Когда с доблестью доблесть, два сына земли — ни с места! — лицом к лицу!“»[30]
«Ведь тема созвучна мироощущению Искандера-абхазца, — поясняют исследователи. — Здесь и похищение коня, и мужская доблесть, и честь рода, и почитание старших (беспрекословное выполнение сыном наказа отца), и щедрое одаривание гостя хозяином. Лексика, которую выбирает Искандер, — это, безусловно, отражение той маскулинной, кавказской культуры, духу которой верен в своем творчестве замечательный сын Абхазии, российский прозаик и поэт».[31]
Вот только краснодарские филологи заходят чересчур далеко, увязывая переводческую манеру Искандера с его политической позицией (какой она рисуется им):
«Мудрое решение Кемала отдать сына понятно Искандеру: добровольный переход на сторону сильного гарантирует малому народу его выживание и сохранение; у сына Кемала есть будущее, значит, оно есть и у народа Кемала. Внешняя уступчивость, податливость Востока на самом деле являет себя формой его активного противостояния Западу».[32]
Не прибегая к подобного рода обобщениям, можно сказать, что у Киплинга Искандер-поэт находил (особенно в молодости) созвучие в самом творческом методе — выделение яркого, эффектного эпизода и построение на нем всей истории. Как говорил гораздо позже Искандер («Советская Абхазия», 14 октября 1988 года), «начиная от какого-то живого слова, живого рассказа, который слышал, я могу дофантазировать ситуацию или изменить ее в том направлении, в каком идет моя творческая фантазия. Но вот первоначальный толчок для меня очень важен, как толчок, идущий от жизни».