О его поэзии по-прежнему пишет критика, и ей уже есть о чем писать: стихи шестидесятых у Искандера, может быть, наиболее совершенны. Скорей всего, потому, что до середины этого десятилетия он выдерживал некий баланс. Дальше проза вступит в свои права окончательно. Переломным моментом станет «Созвездие Козлотура» (1966 год). А пока были рассказы, журнал «Юность» — в ее компанию Искандер влился легко и непринужденно. Печатал он в «Юности» и стихи: в седьмом номере за 1963 год, например, вполне «датское» стихотворение «Звездная сестра», посвященное, само собой, полету Валентины Терешковой. Или «Балладу о зависти» (девятый номер того же года), где это стихотворение соседствует с обширными подборками «топовых», как сказали бы сейчас, авторов — Риммы Казаковой и Евгения Евтушенко.
В «Новом мире», в двенадцатом номере за 1964 год, выходит статья Станислава Рассадина «Среди людей» — о сборниках стихов Фазиля Искандера «Дети Черноморья» и «Молодость моря». Рассадин к тому времени уже прославился термином «шестидесятники». В декабрьском номере журнала «Юность» за 1960 год вышла его большая статья «Шестидесятники. Книги о молодом современнике», где он писал о новом поколении советских литераторов, сформировавшихся в условиях хрущевской оттепели, сравнивал их с либерально настроенной интеллигенцией шестидесятых девятнадцатого века — и дал тем самым название огромному общественному явлению, приведшему в конечном итоге СССР к перестройке.
В шестом-седьмом номерах «Юности» за тот же год был напечатан программный роман Василия Аксенова «Коллеги».
«…Нужно чувствовать свою связь с прошедшим и будущим, — размышляет герой романа. <…> Именно в этом высокая роль человека. А иначе жизнь станет зловещей трагедией или никчемным фарсом. Мы, люди социализма, должны особенно ясно понять это. Не нужно бояться высоких слов. Прошло то время, когда отдельные сволочи могли спекулировать этими словами. Мы смотрим ясно на вещи. Мы очистим эти слова. Сейчас это главное: бороться за чистоту своих слов, своих глаз и душ. <…> Потому мы и новые люди, что боремся с этим».
Об этом же воспоминание другого видного шестидесятника — Евгения Евтушенко:
«В 1954 году я был в одном московском доме, в студенческой компании. За бутылками сидра и кабачковой икрой мы читали свои стихи и спорили. И вдруг одна 18-летняя студентка голосом 60-летней чревовещательницы сказала:
— Революция сдохла, и труп ее смердит.
И тогда поднялась другая 18-летняя девушка — с круглым детским лицом, толстой рыжей косой, — и, сверкая раскосыми татарскими глазами, крикнула:
— Как тебе не стыдно! Революция не умерла. Революция больна. Революции надо помочь.
Эту девушку звали Белла Ахмадулина. Она вскоре стала моей женой».[35]
Шестидесятники, многие из которых были отпрысками либо репрессированных, либо загубленной Сталиным старой коммунистической гвардии, активно поддержали провозглашенное Хрущевым «возвращение к ленинским нормам». Отсюда Юрий Трифонов, и всяческие «Большевики» Михаила Шатрова, и романтизация «комиссаров в пыльных шлемах» Окуджавы.
Впоследствии Рассадин критически отнесся к пущенному им же «в народ» слову. В середине девяностых он писал:
«…само понятие „шестидесятники“ заболтано, обессмыслено, да и с самого начала не имело поколенческого смысла, являясь приблизительным псевдонимом времени».
И Евгений Евтушенко высказался в 1993 году:
Кто были мы,
шестидесятники?
На гребне вала пенного,
В двадцатом веке
как десантники
Из двадцать первого.
<…>
Мы для кого-то были модными,
Кого-то славой мы обидели,
Но вас мы сделали свободными,
Сегодняшние оскорбители.
Да и Василий Аксенов однажды неожиданно сообщил, что он скорее «пятидесятник», чем шестидесятник.
Поэтому нам кажется ошибкой механическое причисление Фазиля Искандера к «типичным шестидесятникам». Об этом говорит и его биография, и всё его творчество. Отнесение Искандера к четвертому поколению советских литераторов в версии Феликса Кузнецова (свою статью «Четвертое поколение» Феликс Феодосьевич опубликовал в «Литературной газете», где заведовал отделом литературы) едва ли правомочно. Напомним, что Кузнецов, впоследствии снискавший себе недобрую славу душителя литературы (с ним мы еще столкнемся в истории с «МетрОполем»), писал в этой статье о Василии Аксенове, Анатолии Гладилине, Анатолии Кузнецове, которых охарактеризовал как «четвертое поколение революционеров». Вот эти — да, шестидесятники. И уж конечно, особым поколением РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ они вряд ли являются.
По утверждению бывшего подполковника госбезопасности Владимира Попова, «в середине семидесятых сотрудником КГБ Владимиром Зубковым был завербован секретарь московской писательской организации Феликс Кузнецов, посредством которого 5-й отдел мог осуществлять постоянный контроль за самым большим писательским объединением в стране»[36]. Все кузнецовские «революционеры» вынуждены были покинуть страну.
Более точно, пожалуй, определение «четвертое поколение» в том варианте, в каком его понимает, например, литературовед Мариэтта Чудакова в статье «Заметки о поколениях в Советской России»[37]. По ее версии, вошедшее в литературный процесс в пятидесятых «четвертое поколение (1924–1938) — это Б. Окуджава, В. Солоухин, Ю. Трифонов, К. Ваншенкин, Е. Винокуров, Н. Коржавин, Ю. Казаков, В. Семин, А. Битов, В. Войнович, С. Куняев, В. Аксенов, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, А. Кушнер, Б. Ахмадулина, О. Чухонцев…». Как видим, огромное разнообразие и политических, и эстетических установок и позиций. И всё равно есть нечто общее. Это участие в историческом процессе их родителей в совершенно определенных ролях (роли могли варьироваться от партработников до бывших дворян) и участие их самих — с этим уже было проще и определеннее: либо фронтовики, либо дети войны, хлебнувшие горя и голода в тылу.
Ну а статья Рассадина о Фазиле действительно была во многом программной, определяющей пути, по которым пойдет критика, рассуждая об искандеровской поэзии. В ней показано, что сильная сторона стихов Искандера — не лирика, но эпос:
«…чем реже Искандер заявляет нам о своем присутствии, тем яснее мы ощущаем в стихах его самого; чем больше он говорит о других, тем живее мы различаем конкретный человеческий характер его лирического героя. <…>
Если поэта потребует „к священной жертве Аполлон“, если он (поэт) „типизирует“ свои собственные чувства, освобождая их от мелкого и случайного, доводя до полной ясности свое представление об идеале, о том главном, что он имеет сказать, — он выразит себя именно как человека, как личность, заставит нас поверить в свою человеческую подлинность. Если же он станет писать о себе „просто так“, без особой нужды, потому что пишется, то сколько бы ни сообщал он подробностей о себе и своей жизни, всё равно личность его, не поднятая ощущением идеала, покажется нам лишь одной своей стороной и перестанет в наших глазах быть личностью, а стиль распадется на составные части и перестанет быть стилем».[38]
Сила стихов Искандера — в их связи с конкретикой:
«…решающую роль сыграло в этом то, что Искандер связан не с „человеком вообще“ (которого, как известно, попросту не существует), а с живыми своими современниками и соседями, которых хорошо знает, часто видит, у которых многому учится, — с трудовыми людьми».[39]
При этом автор рецензии предостерегает Искандера от того, чтобы конкретность переходила в локальность, как это случается в некоторых стихах:
«…национальная определенность стиля превратилась в „Балладе о зависти“ в книжный couleur locale с наивным антуражем (где есть и „седло кубачинской работы“, и пистолеты с серебряной насечкой, и „улыбка красавицы Ризико“), с мнимовосточной витиеватостью речи и мнимовосточным культом „мужественности“»[40].
Сouleur locale. Местный колорит. Да, круто! В статье Рассадина вообще хватает критики. По нынешним временам материал был бы поводом для ссоры — но Искандер адекватно оценил, как полагаем, добрые намерения автора новомировской публикации. Отметим, к слову, что основные выводы Рассадина звучат в унисон с другими критическими высказываниями об искандеровской поэзии. Вот что писал в журнале «Октябрь» о более ранней книжке Фазиля Владимир Файнберг пятью годами ранее:
«От первой до последней строки всей силой своего таланта Ф. Искандер возвращает нам свежесть восприятия реальности, ощущение самой прекрасной ценности — ценности жизни. Он счастлив в обыкновенной ежедневности открыть невыдуманную праздничность и, открыв, подарить ее людям»[41].
Заметим, кстати, что журналы «Октябрь» и «Новый мир» тогда враждовали. «Новый мир» считался оплотом вольномыслия, «Октябрь» — вотчиной «сталинистов». Фазиль был люб и тем и другим. Поневоле вспоминается Василий Шукшин, который начал свою литературную карьеру в «Октябре», но самые свои пронзительные рассказы опубликовал в «Новом мире». Думаем, общее у этих двух мастеров — не только 1929 год рождения.
Образ Искандера-жизнелюба, познавшего народную жизнь, как видим, складывается уже по итогам его поэтического десятилетия. Это же будут ценить и критики его прозаических сочинений. Потом, с возрастом, добавится еще и статус мудреца. Кто с этим поспорит?
С критиками Искандер дружил — как и со всеми в литсреде. Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов останутся хорошими знакомыми, собеседниками Искандера на долгие годы. Они в долгу тоже не останутся — будут писать об Искандере при первой возможности. А Рассадин даже будет вести встречи Искандера с публикой.