Действительно, редкая писательская удачливость. Но, как говорится, коемуждо по делам его!
Ранние рассказы Искандера были рассказами о детстве, и здесь он, в общем, не слишком выбивался из общего ряда. Шестидесятники о детстве писали много и охотно.
С одной стороны, в рассказах о детстве была естественна лирическая, светлая интонация, к которой были склонны молодые прозаики. Вспомним, что позже шестидесятников будут упрекать в инфантилизме и затянувшемся детстве. В известном смысле это, пожалуй, справедливо.
Но тут есть и другая сторона. В разговоре о детских проблемах писатель мог затрагивать проблемы взрослые, в том числе и фундаментальные, вроде ответственности, честности, смелости, создавать не просто реалистические новеллы, но своеобразные притчи. На материале взрослой жизни это было чревато конфликтами (по крайней мере, во многих случаях). Нельзя сказать, чтобы цензура тогда вовсе бездействовала; а были еще гневные «письма в редакцию» и прочие проявления возмущения «общественности». Так что внешние условия шестидесятникам просто не дали повзрослеть.
Критик Наталья Иванова замечает по поводу ранних рассказов Искандера:
«К рассказам Искандера о детстве возможно два отношения. Уже говорилось, что иной читатель воспримет их как пустяковые, юмористически легкие историйки, забавные эпизоды. И второе — понимание того, что за благополучием и юмором, за внешней „пустяшностью“ скрывается драматическая сущность, а художественная сила воздействия основана на противоречии между праздником и трагедией, „пустяком“ и проблемой, в которой увязаешь, как только начинаешь этот „пустяк“ распутывать.
Смех Искандера в этих рассказах был и грустным. Да, чаще он звучит жизнерадостно и заразительно, как на празднике. Да, читатель, как правило, тоже не может удержаться от смеха, особенно если эти рассказы читают вслух. Юмор растворен в самом языке, в том, как писатель строит фразу, даже часть фразы».[46]
Права Наталья Иванова. Рассказы Искандера того времени прочитывались как притчи особенно четко. Что, конечно, усиливалось южным, «горским» колоритом. Если читать их подряд, они превращаются в своего рода кодекс, свод жизненных правил и заветов.
Сборник «Запретный плод» предоставлял читателям такую возможность. В него вошло пятнадцать рассказов. Издательство, как и положено для молодого автора, — «Молодая гвардия». Тираж уже 65 тысяч экземпляров, твердая обложка, 256 страниц. Полноценная книга! Автору тридцать семь, но прозу он активно пишет и публикует всего пять лет. Отличный результат! Особенно если учитывать и сборники стихов, один из которых вышел в том же 1966 году. А если вспомнить, что 1966 год — это еще и год публикации «Созвездия Козлотура» в «Новом мире»… И уж чтобы совсем охарактеризовать 1966 год как, возможно, самый успешный во всей ранней литературной биографии Искандера, — в этом году он стал членом редакционной коллегии престижного сборника-ежегодника «День поэзии». Кроме него в редколлегии «Дня поэзии — 66» Владимир Соколов, Михаил Луконин, Ярослав Смеляков, Булат Окуджава… И этим чудеса 1966-го, как увидим дальше, не ограничились.
Однако сам Фазиль к первой книге рассказов относился довольно скептически. В самом деле: собранные вместе, они не дают оригинального Фазиля Искандера, это, скорее, свод идей, мотивов, изобразительных приемов, роднящих самых разных шестидесятников.
Возьмем для примера рассказ «Дом в переулке» (впервые напечатан в журнале «Юность» в том же 1966 году).
Это в высшей степени романтическая история. Пожалуй, даже с некоторым перебором — экспозиция рассказа напоминает нечто совсем старинное:
«Дом, заросший виноградом и сиренью, уютно белел сквозь навес молодой листвы. Собственно говоря, он давно нуждался в ремонте, но об этом никто не думал. Бедность была гордой и рассеянной. Она не утруждала, а, может быть, даже стыдилась поддерживать себя подпорками. Во всяком случае, ему так казалось. Они жили на маленькую пенсию. Кроме того, у матери был небольшой заработок. Она вечно сидела с шитьем, но считалось, что это не работа, а так, развлечение.
Дом напоминал старинную усадьбу, соединенную с нашими днями только телефонным шнуром, потому что здесь когда-то жил замечательный хирург».
Как-то немножко даже Паустовским повеяло… Причем не ранним, а образца советских пятидесятых.
Этот самый телефонный шнур соединяет героя с его романтической возлюбленной, живущей в этом таинственном месте:
«Он вслушивался в трубку, волнуясь и стараясь уловить что-то такое, что могли бы скрывать от него. Но ничего не было слышно, только иногда бой часов в комнате ее отца. Он сам удивлялся тому, что вслушивается в эту пустоту и пытается услышать что-то такое, чего на самом деле нет. И все-таки каждый раз он напряженно вслушивался.
Потом хлопанье дверей, визг собаки и звук быстрых шагов. Первой к трубке всегда подбегала собака, она радостно и торопливо лаяла, как будто старалась до ее прихода рассказать ему что-то на мужском собачьем языке.
Потом трубку хватала она, и они разговаривали под отрывистую, как марш, музыку собачьей радости. Он слышал, как девушка отгоняет собаку, но та снова и снова врывалась в разговор. <…> По вечерам они целовались в саду, мечтали и говорили о будущем. Собака уходила в заросли бамбука, долго вынюхивала там какие-то следы, а потом неожиданно прибегала, как бы спохватившись, что надолго оставила их вдвоем. Они, смеясь, успевали разомкнуть объятия, но по умной, лукавой морде собаки было видно, что она кое о чем догадывается».
Потом герой уходит в армию, его возлюбленная тем временем выходит замуж… А собаку застрелили, поскольку она постарела и перестала узнавать своих.
Герой приходит в гости, на вечеринку в тот самый старый дом, знакомится с мужем возлюбленной — и дальше следует замечательный, очень поэтический и яркий пассаж, выбивающийся из общей, более стилизованной манеры:
«В какое-то мгновение ему показалось, что голос и руки молодого хозяина принадлежат разным людям.
Голос развлекал, а руки взрезывали пирог, придвигали сахарницу, делали свое дело и шутить не собирались. Рука подцепила ножом ломтик лимона и ловко, как блин, шлепнула его в стакан с чаем. Потом рука опрокинула ложку с сахаром, но не просто в стакан, а на лимон. Под тяжестью сахара лимон пошел ко дну, но на полпути перевернулся и выплыл.
„Хочет утопить“, — подумал он и стал следить, что́ будет дальше. Рука высыпала еще одну ложку на лимон, стараясь, чтобы горка сахара пришлась на середину, и как будто достигла цели, но упрямый ломтик, не доходя до дна, сбросил свою сладкую ношу и весело вынырнул. Ему показалось, что голос рассказчика дрогнул. Третья ложка сахару посыпалась на лимон, стараясь заполнить всю поверхность лимона. Но и новый прием не помог. Часть сахара растаяла сразу же, оставшаяся — во время погружения. На этот раз лимон вынырнул, даже не перевернувшись.
Тогда хозяин проткнул лимон ложкой и помешал в стакане».
Однако беда в том, что этот яркий образ — герой, по сути, узнаёт себя в объектах равнодушного насилия со стороны своего соперника — стоит в рассказе как-то обиняком. Единого, цельного высказывания здесь не получается.
«Рассказ о море», написанный в 1962 году и также включенный в сборник, проанализировал лингвист и литературовед Александр Жолковский. Герой вспоминает, как семилетним мальчишкой он научился плавать, — что, собственно, и составляет весь сюжет короткого рассказа. Однако, по мнению Жолковского,
«Перед нами текст в хорошо известном жанре — рассказ об инициации. Соблюдены ее важнейшие параметры: физическое испытание, опасное для жизни, — символическая, но почти необратимая смерть — символическое возвращение к жизни в новом качестве зрелого члена социума. Причем дело не только в овладении умением плавать, но и в осознании и освоении определенных общественных ценностей. <…>
Прежде всего, речь идет о новом понимании вещей, начиная с природы. Недаром в первой части рассказа „море подшутило над нами“, а в начале второй сообщается, что „мы с морем поняли друг друга“. После чего вступает в действие театр мимики, жеста, притворства и интерпретации».[47]
Гораздо нагляднее, по мнению исследователя, этот театр развернется в более поздних вещах Искандера.
В целом мы видим в сборнике «Запретный плод» начинающего, пробующего автора, который наделен несомненным талантом и несомненно уникальным видением материала, но не всегда пока с материалом может справиться. Деталь, образ в ранней прозе Искандера зачастую слишком самоценны, слишком притягивают взгляд читателя, выбиваясь из общего ряда. Такой вот парадокс: в стихах этого времени Искандер уже прозаик, в прозе — всё еще слишком поэт.
Критик Александр Лебедев отозвался на оба сборника вполне благожелательной рецензией в девятом номере «Нового мира» (1966). Рецензия называлась «Улыбнись во гневе». Снова подчеркивалась двойственность эмоций, вызываемых прозой Искандера, — отныне это станет общим местом. И, конечно же, обыгрывалось название знаменитой даже в СССР пьесы «Оглянись во гневе» «рассерженного англичанина» Джона Осборна, кстати, сверстника Искандера (Осборн тоже родился в 1929-м). Особо отмечался рассказ «Тринадцатый подвиг Геракла» — безусловно, один из самых популярных рассказов Искандера всех лет.
Коротко откликнулся на сборник и знаменитый «сиделец за антисоветчину» Леонид Чертков. Освободившийся в 1962 году, он зарабатывал на жизнь литературной журналистикой и разного рода мелкой филологической работой. Отклик на Искандера, опубликованный в одиннадцатом номере ленинградской «Звезды» и состоявший из нескольких строк, был вполне дежурным. Краткие отзывы на первый сборник рассказов появятся еще в нескольких журналах — например, в журнале «Семья и школа». Негативных среди них не было. Можно считать, что критики приняли «Запретный плод» благожелательно.