«Я полагаю, чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставляемый этим обратным путем, и будет настоящим юмором.
Смешное обладает одним, может быть скромным, но бесспорным достоинством: оно всегда правдиво. Более того, смешное потому и смешно, что оно правдиво. Иначе говоря, не всё правдивое смешно, но всё смешное правдиво. На этом достаточно сомнительном афоризме я хочу поставить точку, чтобы не договориться до еще более сомнительных выводов».
Авторское чтение этого рассказа было записано на пластинку и вышло на фирме «Мелодия» в 1980-е годы — как раз тогда, когда Искандер после «МетрОполя» оказался в опале. На обложке пластинки, как и водилось тогда, опубликовано небольшое эссе об Искандере — конечно же, Станислава Рассадина.
Но вернемся к сборнику. Несколько особняком в нем стоит рассказ «Летним днем», впервые опубликованный в «Новом мире» (номер 5 за 1969 год). Потому что его — в отличие от большинства прочих — смело можно назвать политическим. Цензура «политику» просмотрела, и публика получила весьма смелые аналогии. Как раз те, которые советская власть больше всего не любила. Вот, например, что говорит герою рассказа встреченный на сухумской набережной симпатичный немецкий турист о временах нацизма:
«Вообще для рейха было характерно возвращение назад, к простейшим родовым связям. <…> Функционеры рейха старались подбирать людей не только по родственным, но и по земляческим признакам. Общность произношения, общность воспоминаний о родном крае и тому подобное давало им эрзац того, что у культурных людей зовется духовной близостью. Ну и конечно, система незримого заложничества».
Ассоциации со сталинскими временами тут неизбежны.
Широко известен анализ рассказа, сделанный лингвистом и литературоведом, американским профессором Александром Жолковским. Широко — уже потому, что помимо академического разбора (опубликован в том же «Новом мире», что и рассказ, но сорок шесть лет спустя, в 2015 году) Жолковский представил свою версию понимания рассказа — и в интервью, и в публичных лекциях (есть на Youtube).
Если передать суть анализа исследователя коротко, то Искандер блестяще воспользовался в рассказе эзоповым языком:
«В случае эзоповской литературы творческая задача художника была двоякая — и написать как можно лучше и яснее то, что хочешь, и потрафить цензуре, чтобы провести текст в печать».
Итак, заехавший на советский курорт немец рассказывает, как в годы войны гестаповцы пытались убедить его, физика, сотрудничать с ними. «Тот не геройствует, — пишет Жолковский, — но и не соглашается доносить на коллег — ради „сохранения нравственных мускулов нации“. Однако с нравственностью всё равно не всё гладко: герой лжет жене и чуть было не убивает заподозренного в предательстве друга».
Далее Жолковский утверждает:
«При внимательном чтении оказывается, что слово, словесность, литература в центре повествования. И не просто потому, что литература любит говорить о себе, быть металитературой, но и в более существенном, экзистенциальном и литературно оригинальном смысле. Физик и его друг не просто писали антигитлеровские листовки, что уже некоторый литературный акт. Но они там высмеивали плохой немецкий язык и стиль книги „Майн Кампф“. То есть они критиковали фюрера с эстетико-литературной точки зрения. Дальше: разговаривает немец с рассказчиком на прекрасном русском языке, который выучил, чтобы читать Толстого и Достоевского, великих авторов, писавших на этические темы.
Тем самым Искандер решает сразу две центральные задачи. Этот немецкий физик — в сущности переодетый русский интеллигент, поскольку и вся ситуация рассказа — искусственно, по-эзоповски замаскированная советская ситуация: написано „гестапо“ — читай „КГБ“. Эзоповское письмо готово замаскировать актуальный сюжет под сказку, под жизнь на другой планете, под древние времена, под события в мире насекомых, но так, чтобы всё прекрасно узнавалось читателем. <…>
А „промежуточность“ позиции немецкого физика, отказывающегося и от прямого сотрудничества с гестапо, и от прямого геройства, повторяет половинчатость ситуации, в которой оказывается писатель, пишущий по-эзоповски, — то есть сам Искандер.
У немца-физика в рассказе есть отрицательный двойник — это розовый советский пенсионер, сидящий за соседним столиком в кафе и беседующий о литературе с пожилой женщиной с явной целью показать свою образованность и власть.
Он тоже в возрасте, тоже, значит, пережил эпоху тоталитаризма (в его случае сталинизма), и тоже любит словесность. Но он совершенно ничему не научился, совершенно не умеет читать и в результате по-прежнему верит советским газетам. Его внимание к слову сугубо поверхностно, формально, бесплодно. Его интерес, интерес к литературе, не этичен, не серьезен, не экзистенциален, а направлен исключительно на властные игры с жалкой и беспомощной женщиной».[67]
Таков вывод Жолковского. Далеко не бесспорный и, на наш взгляд, сильно политизированный. Хотя в воспоминаниях «Эросипед и другие виньетки» исследователь утверждает, что Искандер использовал многое из рассказанного ему К. И. Чуковским и Станиславом Рассадиным о том, как их приглашали сотрудничать с КГБ.
Широко известны и много раз цитировались потом (увы, зачастую излишне — и как-то однозначно — идеологизируясь) следующие слова из этого рассказа Искандера:
«История не предоставила нашему поколению права выбора, и требовать от нас большего, чем обыкновенная порядочность, было бы нереалистично… <…> Ведь если вопрос стоит так — или героическое сопротивление фашизму, или ты сливаешься с ним, то, как заметил еще тогда мой друг, это морально обезоруживает человека».
На сборник вышло несколько рецензий — в журналах «Нева», «Семья и школа», «Смена» — как обычно, благожелательных. Параллельно о прозе Искандера критики писали во всех обзорных статьях, анализирующих современную прозу, — без него разговор о ней казался уже неполным.
«Фигу в кармане» — особенно крупную, если верить Жолковскому, в рассказе «Летним днем» — советская власть просмотрела, и у Искандера продолжали выходить сборники. В 1972 году — «Первое дело» в издательстве «Детская литература», тиражом уже 100 тысяч экземпляров, 192 страницы, твердый переплет. В сборник вошли семь рассказов, в основном много раз публиковавшиеся (помимо заглавного рассказа, напомним, прозаического дебюта Искандера, это «Рассказ о море», «Тринадцатый подвиг Геракла», «Лошадь дяди Кязыма» и др.). Но вошла в сборник и повесть «День Чика», новинка, за год до этого напечатанная в «Юности». В 1978 году сборник будет переиздан. Изменятся только обложка, последовательность произведений и добавится рассказ «Мученики сцены».
В 1973-м у Искандера — еще одно стотысячное издание, на сей раз в «Молодой гвардии», уже 432 страницы, 12 рассказов, старых и новых, и «Созвездие Козлотура». Итого 230 тысяч тиража за 1970–1973 годы. Неплохо! Хотя, конечно, далеко молодому классику до невиданных тиражей «секретарской» литературы…
Против власти
При этом Искандер с властью не заигрывал, но и открыто ей не противостоял. В глазах публики, да и коллег, он относился к представителям современного, прогрессивного круга писателей, который не мог не быть умеренно оппозиционным, — а саму меру и умеренности, и оппозиционности каждый определял для себя сам.
В 1967 году, к широко отмечавшемуся юбилею Великой Октябрьской социалистической революции, Олег Чухонцев написал коллективное посвящение, полное идеологических смыслов.
Булат, Камил, Фазиль,
каким счастливым ветром
вас занесло сюда,
в нечаянную речь?
Скажите, что за ширь
вас обожгла наветом?
Какая широта
свалила тяжесть с плеч?
Не кровью ли отцов
оплачен долг сыновий?
Не тьмою ли невзгод
окуплен белый свет?
Как перелет скворцов
над пеплами становий,
ваш запоздалый лёт
над пепелищем лет.
Фазиль, Булат, Камил,
к чему молоться вздору,
кто из какой земли, —
у вас один замес!
Вас бог степей рубил
по сосенке да с бору,
а вы лозой пошли,
как шел Бирнамский лес.
А вы лозой пошли.
А вы ветвями стали.
Шумите же смелей
колючею листвой,
чтоб из иной дали
навстречу вышли дали,
листву иных ветвей
неся над головой.
Машите же, друзья,
и пусть вам радость машет!
Мы все одна семья,
и я вам хвойный брат.
Вот вам рука моя
на лихолетье наше
и вот вам жизнь моя,
Камил, Фазиль, Булат!
Камил — это Камил Икрамов, сын первого секретаря Республиканского комитета ВКП(б) Узбекистана, расстрелянного в 1937 году. Сам Камил отбыл срок в лагере, потом стал популярным писателем для подростков («Улица оружейников», «Скворечник, в котором не жили скворцы» и др.). У Окуджавы, как и у Икрамова, отец был крупным партийно-хозяйственным деятелем. Искандер попал в этот ряд абсолютно «не по чину» — сын иранца, хоть и высланного, но не казненного. Полагаем, для русского Чухонцева было важно сформировать «интернационал» для отмщения (конечно, и с собственным участием — «и я вам хвойный брат»): «к чему молоться вздору, кто из какой земли, — у вас один замес!» А Бирнамский лес упомянут как предвестник падения тирана и убийцы Макбета.
В любом случае из перечисленной троицы Искандер, по нашему мнению, имел наименьшее желание поквитаться с кем бы то ни было. Да и Олег Чухонцев, отец которого был начальником милицейской конюшни Павловского Посада и замом начальника местной милиции, всегда жил тихо, уединенно, в особом диссидентстве замечен не был, дышал только поэзией. Продолжает и сегодня, на наше счастье.