Однако именно в конце шестидесятых — начале семидесятых Фазиль Искандер принимал участие в оппозиционной деятельности. Он подписывал письма протеста. Он общался с опальными литераторами и публицистами, с тем же Александром Галичем. С Галичем, который тоже жил «на „Аэропорте“», он пришел попрощаться прямо накануне его вынужденной эмиграции, 24 июня 1972 года. Много лет спустя на вечере памяти Галича в ДК завода имени Ильича Искандер вспоминал:
«Надо было видеть его в этот момент — он как бы полулежал, огромный, распростертый, красивый, но совершенно погасший. Он пытался бодриться, конечно, но чем больше бодрился, тем больше чувствовалось, что случилось нечто страшное, и я не хотел самому себе признаваться, что он уезжает умирать…»[68]
И кстати: Фазиль будет среди немногочисленных участников первого, по сути полуподпольного вечера Александра Галича (еще не реабилитированного тогда), который состоялся в начале перестройки летом 1987 года.
Искандер подписал немало писем и в защиту диссидентов. Сразу же начались неприятности — пока незначительные. Алексей Кондрато́вич вспоминает, как возмущен был его шеф Александр Твардовский тем, что Главлит автоматически вычеркивает из готовящихся к печати изданий произведения и фамилии «подписантов», в том числе и Искандера. Так скоро и публиковать некого будет, сердился Твардовский. Что-то — и рассказы Искандера тоже — всё же удавалось отвоевывать: выходит, цензура по-прежнему не считала его опасным и непримиримым врагом советской власти.
Было в интеллигентских кругах (прежде всего столичных) такое «оттепельное» поветрие — писать и подписывать различные письма, адресованные руководству СССР, Генпрокуратуре и т. п. Эта волна длилась около трех лет и закончилась в основном в 1969 году. Подписывали многие вполне «легальные» деятели культуры. Возникла своего рода мода — тем более что «подписантам» всерьез пока ничего не грозило. По рукам ходило открытое письмо 25-ти виднейших деятелей науки и культуры, написанное Брежневу в феврале 1966 года, о попытках реабилитации Сталина. Среди подписавших — академики, знаменитые режиссеры, артисты, художники, писатели, старые большевики с дореволюционным стажем. Д. Д. Шостакович, П. Л. Капица, И. Е. Тамм, М. А. Леонтович, В. П. Катаев, К. Г. Паустовский, К. И. Чуковский; М. М. Плисецкая, О. Н. Ефремов, И. М. Смоктуновский… Какие имена! По оценке сегодняшних исследователей, доводы против ресталинизации были выдержаны в духе лояльности, но протест против возрождения сталинизма выражен энергично. Упомянем и письмо в ЦК КПСС 43-х детей коммунистов, репрессированных в сталинские времена (сентябрь 1967 года).
Фамилия Искандера значится среди тех, кто подписал письмо в защиту арестованного Юрия Галанскова. Для Искандера Юрий был практически «свой», литератор, да еще и молодой — 1939 года рождения. Галансков участвовал в неформальном поэтическом движении, читал вместе с другими свои стихи у памятника Маяковскому еще в начале шестидесятых, написал самому Шолохову петицию «О бесцензурной литературе и ее роли для общественного развития России» (активно ходила в самиздате). А арестован он был за то, что вместе с Аликом Гинзбургом готовил сборник документов по процессу Даниэля — Синявского. Погибнет в лагере, не дожив и до сорока лет. Письмо не помогло.
Сам Искандер впоследствии говорил об этом так:
«Инициатором составления подобных писем я никогда не был. Но если письма попадали мне в руки и я видел, что изложенные в них требования справедливы, подписывал безусловно…»[69]
Известно его публичное возмущение отставкой Твардовского. Своих эмоций по поводу действий властей, вынудивших уйти лучшего редактора страны, Искандер и не думал скрывать.
Много позже в эссе «Письмо друзьям» он вспомнит, что произошло после его персонального возмущения по поводу смещения главреда «Нового мира»:
«Когда закрывали „Новый мир“ Твардовского, я дал телеграмму на имя Косыгина. Я писал, что журнал закрывают за то, что он мыслит. Я писал, что не всякая критика — мысль, но всякая мысль — критика. Общественная мысль не может существовать вне критического контекста.
То, что я писал телеграмму на имя Косыгина, означало, что надоело подписывать письма, обращенные в ЦК. Там на такого рода письма или не реагировали, или заставляли замолкать, оказывая экономическое давление (например, не давая печататься, то есть лишая гонорара. — Е. П., М. Г.).
Однако вызвали меня все-таки в ЦК, а не в канцелярию Косыгина. Товарищ, который, кстати, вполне доброжелательно со мной спорил, утверждал, что всё дело в том, что я не знаю статей по сельскому хозяйству, которые пытались печатать в „Новом мире“, но цензура их останавливала. Мол, если бы я знал эти статьи, не стал бы посылать такой телеграммы. Я отвечал ему с полным знанием дела, что наше сельское хозяйство в катастрофическом состоянии. Он в ответ разъяснил мне, что партия об этом прекрасно знает и в самое ближайшее время будут приняты самые надлежащие меры».
Фазиль Абдулович проявил недюжинную смелость, обратившись наверх, — в то время когда те, кто так же возмущались «произволом властей», трусливо помалкивали.
Он НЕ БОЯЛСЯ за свой высокий статус, за свою «элитарность». Да и вообще — он не боялся ничего. Искандер всегда умел идти до конца, оставаясь верным и своим друзьям, и своим взглядам. И кстати — случай с телеграммой Косыгину остался без последствий. Власти до поры до времени относились к Искандеру благосклонно.
Что же касается диссидентов, то один из самых известных, недавно ушедший из жизни правозащитник Сергей Ковалев, впоследствии с горечью признавал:
«Мы оказались гораздо большими западниками, нежели сама западная элита. Мы приписывали западной политической цивилизации способности, которыми она вовсе не обладала. <…>
Мы не просто верили в универсальную ценность Права и Свободы; мы были убеждены, что именно эти ценности и есть движущая сила свободного мира…
Увы, эта благостная картина была неверной, порожденной нашей склонностью принимать желаемое за действительное. Это было грустное открытие…»[70]
Понятно, что у диссидентов не было ни малейших шансов что-либо изменить в стране.
О своей «диссидентской активности», как и последующей политической деятельности в перестройку, в одном из интервью Искандер сказал так:
«…основа писательской активности заключена в самом его творчестве, в соответствии тому, что он думает, чувствует, тому, о чем говорит и к чему призывает… Она неразрывно связана с тем, как человек решает проблему внутреннего редактора, если только она у него возникает».
Золотые слова! Основным для него в конце шестидесятых — начале семидесятых было вызревание главного труда всей жизни — эпоса «Сандро из Чегема».
Диалог авторов
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Боже мой! Шестидесятые — начало семидесятых… Пятьдесят, а то и шестьдесят лет назад, а у меня такое ощущение, будто это было вчера. Я ведь тоже переступил порог «Нового мира» в 1967 году, студентом Московского геологоразведочного института, и первым человеком, которого я там встретил, была Инна Петровна Борисова. Царство ей Небесное, равно как и Анне Самойловне Берзер, и Мише Рощину, о котором вспоминает Владимир Войнович, и самому Войновичу, и Ефиму Яковлевичу Дорошу, о котором он, увы, забыл, говоря о «Новом мире». А Фазиль этого человека помнил всегда, потому что Дорош с 1967-го по 1970 год был не только членом редколлегии, но и заведующим отделом прозы. Это аберрация памяти у Войновича, скорей всего, связана с тем, что его «Мы здесь живем» напечатали в «Новом мире» в 1961 году, именно тогда, когда там служил будущий знаменитый драматург и его друг Рощин. А прозу Фазиля уже позже печатали Берзер и Борисова, а пробивал — не через цензуру, нет, а отстаивал перед «вторым этажом» — Ефим Дорош. Уже при нем увидело свет «Созвездие Козлотура». Атмосфера «первого этажа» была такая, что не кому иному, как Анне Самойловне Берзер, Лев Копелев положил на стол в ноябре 1961 года рукопись своего никому тогда не известного солагерника, укрывшегося под псевдонимом А. Рязанский, с неуклюжим названием «Щ-854. Один день одного зэка». Именно благодаря стараниям, настойчивости и своему профессионализму эта тихая женщина открыла миру великого Солженицына, который вдосталь нахлебался от советской власти, как в конечном итоге и она от него. Ася Берзер же и дала публикации безукоризненно точное название «Один день Ивана Денисовича». Впрочем, это всё мелкие подробности той жизни, которая, боюсь, не так уж и важна для нового поколения читателей.
МИХАИЛ ГУНДАРИН: Имена-то все легендарные, и замечательно, что Фазиль Искандер, вовсе не теряя своей индивидуальности, легко вписался в их круг.
Е. П.: Странно, что я его тогда там не встретил. Я ведь похаживал на «первый этаж», хотя меня впервые напечатали в «Новом мире» почти десять лет спустя после моего юного визита в журнал. Я окончил институт, уехал в Сибирь, но всё, что сочинял, отдавал в «Новый мир». И они меня не забывали: во время одной из моих поездок в Москву дали мне переплетенный рукописный экземпляр романа Солженицына «В круге первом». Так, пожалуй, я впервые познакомился с тем, что потом называлось «самиздат». Там я кого только ни встречал — Юрия Осиповича Домбровского, например. А вот Фазиля — нет, никогда. Очевидно, он, как Солженицын или Шукшин, всегда жил наособицу.
М. Г.: Кстати, Юрий Домбровский произвел на Искандера большое впечатление при личном общении.
Е. П.: Как и на меня!
М. Г.: Искандер вспоминал: «Как-то в разговоре со мной Юрий сказал: „Зачем мне что-то выдумывать. Лучше всего я знаю свою жизнь. А моя жизнь совпала с тем главным, что определяло судьбы миллионов моих современников. Лучше, чем свою жизнь, всё равно ничего не опишу…“ И полунищий Домбровский сидел и писал свою книгу» (речь шла о «Факультете ненужных вещей»).