Условно все персонажи, включая животных, делятся на несколько групп:
• чегемцы и их родственники; автор относится к ним с подчеркнутой симпатией (хотя не рисует их только белой краской — есть и среди них разные люди);
• эндурцы — воплощение всего негативного, неприемлемого для чегемского мира; к ним автор относится то с насмешкой, то с прямым негодованием;
• «начальство» — люди, прибывшие словно ниоткуда, создания как будто иного вида, чем люди; как будто инопланетяне. Их автор рассматривает с подчеркнуто отстраненным интересом.
Как остроумно, но уклончиво писал сам Искандер в авторском предисловии,
«Мой немецкий переводчик Саша Кемпфе, прочитав „Сандро“, вдруг спросил у меня:
— Эндурцы — это евреи?
Начинается, решил я, но потом оказалось, что этот вопрос возбуждает любопытство разных народов. Эндурцев и кенгурцев я придумал еще в детском саду. Мой любимый дядя хохотал над моими рисунками, где я изображал бесконечные сражения двух придуманных племен. Потом любимый дядя погиб в Магадане, а эти придуманные народы всплыли в виде названия двух районов Абхазии. И теперь (только заткните кляпом рот психопату-психоаналитику) я скажу: эндурцами могут быть представители любой нации. Эндурцы — это и наш предрассудок (чужие), и образ дурной цивилизации, делающий нас чужими самим себе. Однажды мы можем проснуться, а кругом одни эндурцы, из чего не следует, что мы не должны просыпаться, а следует, что просыпаться надо вовремя. Впрочем, поиски и выявление эндурцев и есть первый признак самих эндурцев. Позднейший лозунг „Эндурское — значит отличное!“ — ко мне никакого отношения не имеет».
Однако понятие эндурцев как «чужих», а не «плохих своих», как настаивает Искандер, прижилось. Когда обострились отношения между Грузией и Абхазией, ясное дело, кого абхазы иногда называли эндурцами…
«Начальство» тоже показано в романе по-разному. Одно дело местная власть вроде бригадира Кязыма, «своего», чегемца, другое (действительно другое, несовместимое) — власти в Мухусе, включая сталинскую свиту (исключение делается разве что для Нестора Лакобы и его жены, трагически погибших в годы репрессий). Особенно неприятны Сталин и Берия — и тут, конечно, до конца неразрешенным остается вопрос, была ли для автора дополнительным минусом их национальная принадлежность…
Так почему мы называем «Сандро из Чегема» романом, в отличие, скажем, от цикла рассказов о Чике?
Справедливости ради отметим, что некоторые исследователи считают «Сандро из Чегема» все-таки циклом рассказов, имеющим проблемы по части стройности. Так, Н. Лейдерман и М. Липовецкий утверждают:
«В сущности, основа цикла исчерпывается первым томом „Сандро из Чегема“ (М., 1989), куда включены наиболее известные рассказы о дяде Сандро плюс прежде запрещенные „Пиры Валтасара“, „История молельного дерева“, „Рассказ мула старого Хабуга“. Эпилогом цикла служат новеллы „Большой день большого дома“ и „Дерево детства“, помещенные в третьем томе (с ними связана и лирическая тема). Рассказы „Пастух Махаз“, „Колчерукий“, „Умыкание, или Загадка эндурцев“, „Бригадир Кязым“, „Молния-мужчина, или Чегемский пушкинист“, „Харлампо и Деспина“, включенные во второй том, также входят в цикл, хотя и располагаются на его периферийной орбите как разнообразные версии эпических характеров, населяющих Чегем и вышедших из Чегема. Что же касается таких рассказов, как „Хранители гор, или Народ знает своих героев“, „Дядя Сандро и раб Хазарат“, „Чегемская Кармен“, „Бармен Агдур“, „Дороги“, „Дудка старого Хасана“, „Широколобый“, „Утраты“, „Кутеж трех князей в зеленом дворике“, „Джамхух — сын оленя“, то они соотносятся с центральным сюжетом цикла, так сказать, по касательной и их присутствие в цикле явно необязательно, а иной раз и избыточно».[76]
Но нам ближе другая точка зрения. Мы согласимся, скорее, с мнением исследователя Ольги Козэль:
«…произведение не только имеет одного-единственного главного героя, но и целый ряд второстепенных персонажей, которые перемещаются автором из одной новеллы в другую. Не имея единого сюжета, главы романа тем не менее связаны между собой — их связывает единое художественное пространство, тот факт, что в одной главе часто упоминаются события другой, а также то, что персонажи оказываются неразрывно связанными с нравственно-философским понятием „Чегем“. <…> Повествование выстроено в „Рассказах о Чике“ похожим образом, в основном это сходство достигается за счет системы персонажей (один главный герой, множество второстепенных персонажей, а также единое художественное пространство). Однако „Рассказы о Чике“ нельзя отнести к жанру романа: тут сказывается отсутствие временной и исторической масштабности, отсутствие многоплановости».[77]
Пожалуй, с этим можно согласиться: Чегем у Искандера — в центре мира, этим и создается единство разрозненных, казалось бы, историй.
Да, роман! Но какой роман? Многие исследователи с подачи самого Искандера пишут про жанр романа плутовского: «Начинал я писать „Сандро из Чегема“ как шуточную вещь, слегка пародирующую плутовской роман», — писал он в предисловии к изданию «Московского рабочего». Кто-то вспоминает про рыцарский роман или про роман в жанре магического реализма. Думаем, что вполне уместно поговорить и о романе нового, ПОСТМОДЕРНИСТСКОГО типа, как бы ни нападали на этот термин сегодня. О романе как о разомкнутой структуре, опирающейся не только на внутренние «скрепы» (они в целом перечислены Ольгой Козэль), но и на те «предустановки», которые есть в сознании читательской аудитории.
Большинство историй — это воспоминания жителя Чегема, которому «почти восемьдесят лет, так что даже по абхазским понятиям его смело можно назвать старым человеком». Сандро — родной дядя по матери автору-повествователю, ему он и рассказывает о своих приключениях (тут, конечно, возникает параллель с рассказчиком в «Созвездии Козлотура» — тот тоже молод, тоже журналист). Жанры этих историй весьма разнообразны: тут и драма, современная и историческая, авантюрная новелла, сказка, притча, детектив…
Сандро — крестьянин, сын старого Хабуга (его фамилия, как мельком говорится в книге, Чегемба, то есть Чегемский), прожил долгую жизнь, полную ярких событий. Даже преувеличенно ярких. И жизнь — даже слишком длинную. Если поверять ее временем историческим, то выяснится, например, что танцевать в ансамбле Сандро должен был бы уже сильно после сорока лет. Но время в романе течет иначе — и в ходе повествования Сандро вырастает до фигуры фольклорной. Наталья Иванова справедливо, на наш взгляд, указывает на то, что именно из-за раздробленности глав и — особенно — отсутствия в них хронологического порядка главный герой кажется читателю бессмертным и обретает почти сказочное измерение:
«Неукротимый дух дяди Сандро неподвластен времени, и с последних страниц романа он удаляется упругой, полной сдержанного достоинства походкой».[78]
Во многих исследованиях Сандро определялся как трикстер — герой-посредник между различными мирами, временами и жанрами. Говорилось о его типологической схожести с другими известными трикстерами мировой литературы и фольклора вроде бравого солдата Швейка, Иванушки-дурачка, Хлестакова и Остапа Бендера. Но помимо глав о приключениях дяди Сандро в романе есть и новеллы, в которых главный герой даже не упоминается. Во втором томе это «Молния-мужчина» и «Колчерукий», в третьем — «О, Марат!» и «Широколобый». Они расширяют границы романа, придают ему бо́льшую эпичность — в конце концов, герой «настоящего» эпоса тоже действует не во всех эпизодах. Хотя Марат, курортный фотограф-ловелас, чьи любовные похождения поистине эпичны, — это своего рода современное зеркало Сандро, продолжение типажа трикстера в других условиях, с прицелом на будущее.
Время действия в романе простирается от дореволюционной истории до семидесятых годов двадцатого века. Но это время не столько историческое, сколько мифологическое, так же как (о чем мы уже много говорили) Чегем — отнюдь не географическое, но мифологическое понятие.
«Сандро» глазами читателей и писателей
Сразу после выхода, пусть и в урезанном виде, «Сандро» стал предметом критического, а потом и литературоведческого, социально-философского анализа. За прошедшие почти пятьдесят лет интерпретаций накопилось великое множество — включая обширные диссертационные исследования. Без привлечения этого материала не обойтись. Но прежде дадим слово самому автору.
«…Но постепенно замысел осложнялся, обрастал подробностями, из которых я пытался вырваться на просторы чистого юмора, но вырваться не удалось. Это лишний раз доказывает верность старой истины, что писатель только следует голосу, который диктует ему рукопись.
История рода, история села Чегем, история Абхазии и весь остальной мир, как он видится с чегемских высот, — вот канва замысла. <…>
Чегемской жизни противостоит карнавал театрализованной сталинской бюрократии: креслоносцы захватили власть. Фигура самого Сталина, этого зловещего актера, интересовала меня давно — еще тогда, когда я ничего не писал и писать не собирался.
Сталин достаточно часто отдыхал в Абхазии, и поздние, после его смерти, рассказы людей, видевших и слышавших его (обслуга, охрана и т. д.), — чаще всего восторженные и потому разоблачительные, — давали мне возможность заглянуть в первоисточник. Восторженный человек, мне так думается, менее склонен редактировать свои впечатления, ему кажется, что всё было прекрасно, и потому он простодушнее передает факты. <…>
Лучше вернемся в Чегем и отдышимся. Собственно, это и было моей литературной сверхзадачей: взбодрить своих приунывших соотечественников. Было отчего приуныть.
У искусства всего две темы: призыв и утешение. Но и призыв, если вдуматься, тоже является формой утешения. „Марсельеза“ — та же „Лунная соната“, только для другого состояния. Важно, чтобы человек сам определил, какое утешение ему сейчас нужно.