Краем детства я застал во многом еще патриархальную, деревенскую жизнь Абхазии — и навсегда полюбил ее. Может, я идеализирую уходящую жизнь? Может быть. Человек склонен возвышать то, что он любит. Идеализируя уходящий образ жизни, возможно, мы, сами того не сознавая, предъявляем счет будущему. Мы ему как бы говорим: вот что мы теряем, а что ты нам даешь взамен?
Пусть будущее призадумается над этим, если оно вообще способно думать».
Действительно, «Сандро из Чегема» связан с абхазской мифологией, с абхазским обрядовым фольклором, с теми же сказками про нартов. Это очевидно в ряде глав, которые представляют собой литературный вариант преданий — не обработанных Искандером, но сочиненных под влиянием стилистики и идейного наполнения фольклора. Более того, как утверждает Ольга Козэль, схож со структурой фольклорных преданий и сам подспудный механизм строения книги. Это не линейный процесс — это процесс органического роста, напластования различных смысловых уровней и сюжетов:
«В Нартском эпосе основным и ведущим циклом является цикл сказаний о Сасрыкве и Сатаней-Гуаше — вокруг этих имен концентрируются основные события, главные художественные линии эпоса. Они принимают участие во всех событиях эпоса, в одних случаях играя ведущую роль, в других — менее значительную. Цикл о Сасрыкве имеет художественную целостность — читатель имеет возможность проследить всю биографию героя, начиная от рождения из камня и кончая трагической гибелью от рук завистливых братьев.
Иными словами, сказания о Сасрыкве — единственные в Нартском эпосе, образующие самостоятельный цикл. В результате сравнения особенностей поэтики романа „Сандро из Чегема“ со структурой Нартского эпоса можно увидеть немалое сходство: роман точно так же проходит через этап „разрозненных повествований“ — к этапу циклизации ранее не связанных повествований вокруг отдельных героев и точно так же не достигает третьего этапа — эпопеи. Период циклизации точно так же выдает один-единственный законченный цикл — о жизни и приключениях дяди Сандро, остальные истории, в центре которых стоят другие герои, по разным причинам циклов не образуют. …Можно утверждать: роман „Сандро из Чегема“, как и Нартский эпос, начинался с разрозненных повествований».[79]
Наталья Иванова также подчеркивает связь чегемских историй с фольклором, его смеховой стихией:
«He только сам дядя Сандро, но и его родные и близкие наделены богатырской мощью. Дочери тети Маши, соседки Сандро по Чегему, имеют тела „юных великанш“ и, лежа на козьих шкурах, образуют „огнедышащий заслон“. Автор гиперболизирует их юную красоту, силу, здоровье: „Если присмотреться к любой из них, то можно было заметить легкое марево, струящееся над ними и особенно заметное в тени“. Для того чтобы окончательно подтвердить реальность юных великанш, повествователь отмечает, что „собака их, зимой спавшая под домом, выбирала место для сна прямо под комнатой, где спали девушки. По мнению чегемцев, они настолько прогревали пол, что собака под домом чувствовала тепло, излучаемое могучим кровообращением девиц“. <…> Торжествуют цветение, роскошь телесного — будь то могучие юные великанши, или волоокая, по-южному томная, великолепная красавица Даша, чья рука лениво свешивается с балкона, как цветущая гроздь, или сам дядя Сандро с его подчеркнутой физической красотой, или прекрасная княгиня-сванка. Если любимая дочь дяди Сандро, красавица и лучшая на свете низальщица листьев табака Тали рожает, так обязательно двойню. Для Искандера не существует отдельно „духовности“ и отдельно „телесности“ — радость здорового чувства, как тяга, возникающая между Багратом и Тали, естественна и потому законна по высшим законам природы, и они не могут ей не подчиниться, несмотря на негодование и запрет родни. А кедр, под которым они провели свою первую ночь, считается теперь в Чегеме священным, способствующим деторождению, плодоносности. <…> В этом мире нет места унынию, пессимизму, меланхолии. <…> Мир Чегема — мир деятельный, и смех здесь так же сопровождает труд, как труд сопровождает смех».[80]
Иркутский исследователь Екатерина Сумарокова в статье «Концепт жизнь как организующее начало художественной картины мира Ф. Искандера (на примере романа „Сандро из Чегема“)» рассматривает «мир Чегема» в терминах психогеографии:
«Пространство „Сандро из Чегема“ организовано по мифологическому принципу. Понятия село/город, верх/низ, свое/чужое, прошлое/настоящее образуют бинарные оппозиции в ценностной ориентации картины мира. Значения идеального, сакрального, упорядоченного, правильного связаны с образами Чегема, чегемцев, гор, патриархальной жизни».[81]
И как эпическое пространство разделено на «пространство чистое» (пространство героя) и пространство врага, соединяющееся архетипом дороги, так и пространство «Сандро из Чегема» также имеет оппозиционное строение: высокогорный Чегем и долинный город, левый и правый берег Кодора, Чегем и котловина Сабида, между которыми происходит развитие многих сюжетных линий.
Некоторые исследователи говорят даже о понятии «Чегемия» как «земном рае», мифологическом месте сосредоточения всяческой благости, где только и могут жить герои Искандера, что, на наш взгляд, не совсем точно, и однозначно обедняет значение «Сандро», который уж никак не является «локальной» книгой, произведением исключительно «для своих».
Полемизируя с теми, кто рассматривает «Сандро из Чегема» с учетом сильного влияния элементов эпоса, несомненно, содержащихся в книге, но не определяющих ее, Александр Генис рассматривает «Сандро» исходя из того, что Фазиль Искандер был писателем империи. И роман его мог быть написан только в империи, возникшей в результате революции. Мы, авторы, приветствуем эту близкую нам мысль.
«До большевиков Сандро был героем эпоса — может, комического, но эпоса. Но вот пришла новая власть — и Сандро стал героем романа: может, плутовского, но романа.
До революции время пребывало в эпической неподвижности. После нее оно стремительно движется в газетную действительность, разменяв степенность времени, „в котором стоим“ (эта фраза часто встречается в книге), на хаос времени, в котором мечутся. Центральный конфликт Искандера — не столкновение между старым и новым… а непримиримое противоречие нового и вечного.
Так из уникального хронотопа искандеровской книги возникает столь же уникальное жанровое образование с оригинальным сюжетом. История эпически воссозданного народа, который перепрыгивает из наивного и разумного родового строя в жестокую и комическую реальность социалистического карнавала».[82]
Но, конечно, значение «Сандро из Чегема» далеко выходит за любые национальные границы. Как и за временны́е. Как и за рамки традиций, культур, правил интерпретации. «Сандро» можно и нужно исследовать не только по «горизонтали» (современное, национальное или транснациональное, имперское), но и погружаться вглубь, как это делают многие исследователи, например, Александр Жолковский. Он высказывает, как обычно, парадоксальную и остроумную догадку по поводу одного из эпизодов «Сандро»:
«Почему Искандер озаглавил свой рассказ „Пиры Валтасара“? <…> В нем нет никаких структурных параллелей к описанному в соответствующей главе Книги пророка Даниила, кроме разве общей ситуации греховного пира неправедного властителя: нет ни надписи на стене, ни фигуры, аналогичной Даниилу (Сандро на это явно не тянет), да и время действия, 1935 год, отстоит от смерти Сталина очень далеко, а военного поражения он вообще так и не потерпел. Понятно, разумеется, желание Искандера произнести над тираном последний суд — и ПВ кончаются именно таким пассажем:
„Сам факт, что он умер своей смертью, если, конечно, он умер своей смертью, меня лично наталкивает на религиозную мысль, что Бог затребовал папку с его делами к себе, чтобы самому судить его высшим судом и самому казнить его высшей казнью“».[83]
Вообще-то исследователи не раз обращали внимание на гигантский пласт мировой литературы и фольклора, на который опирался заядлый книгочей Фазиль Искандер, создавая своего «Сандро»: тут и плутовские, и рыцарские романы (даже сама конструкция названия совпадает: человек плюс местность — сравните с названиями типа «Ласарильо с Тормеса» или «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»), и Марк Твен, и другие американские классики. Ну и конечно, «гении места»: Фолкнер с его Йокнапатофой, Джойс с Дублином… Даже отечественная деревенская и шестидесятническая проза (с ней Искандер во многом полемизирует). Всё это верно — как верны будут и сотни других ассоциаций. Мы же говорили, что «Сандро» — это бесконечная структура, найти опору можно на ВСЕ прочитанные исследователем тексты.
Но дадим слово простым читателям, впервые познакомившимися с «Сандро» только сегодня (отзывы взяты с популярного сайта LiveLib). Они не сравнивали, не анализировали — они читали и получали удовольствие! (Стиль и правописание сохранены.)
«Представляете что такое карнавал? Да, яркий и разноцветный. Вот и этот роман об абхазской жизни получился ярко красочным и порой смешным. Даже когда автор пишет о красных и белых, о большевиках и меньшевиках во время гражданской войны. Но карнавал всегда заканчивается, как и эта книга талантливого автора».
«Мне очень понравилось как автор с юмором подошел в выкладу материала, истории что были поведаны на страницах искрятся им, я прямо наслаждалась каждым рассказом. Даже если не все веселые, ведь есть вполне драматические, то они всё равно пронизаны светлой грустью, и они не угнетают. Очень понравились главы, которые написаны от имени животных, а именно мула и буйвола, не понимаю, как можно было так круто написать, улыбка не сходила с уст, очень запоминающиеся!»