«Самая любимая глава для меня — Тали, чудо Чегема, просто не оторваться. Но и другие с уверенностью могу рекомендовать всем. Книга очень кинематографична, когда ее читаешь или слушаешь, чувствуешь то свежесть и прохладу альпийского луга с водопадом, то вкус дикого меда, то жаркое солнце на своей коже, слышишь голоса стариков, рассказывающих о своем прошлом, ощущаешь нетерпение парня, собирающегося спрыгнуть на необъезженную лошадь с ветки дерева, или страх жертвы перед выстрелом… <…> Я искренне полюбила эту книгу и ее рассказчика, мне было очень жаль, что она закончилась и придется расставаться с уже привычным миром. Думаю, что она из тех, которые можно назвать „настоящей литературой“ и к которым хочется возвращаться».
Вот что и сегодня ценят читатели в «Сандро»: яркость красок, оригинальность сюжетов, неповторимый авторский тон… Им — нравится. Им хорошо от чтения.
Думаем, такое восприятие вполне рифмуется с тем, как определял смысл своей работы сам автор. Это высказывание — в одном из интервью Александру Генису — важно и тем, что в нем, по сути, выражено искандеровское понимание сути и задач литературы, да и искусства в целом:
«Чегем создавался по воспоминаниям детства, и, я бы сказал, под детским впечатлением гармоничности того мира, который я видел в Чегеме. Конечно, мне, живущему в Москве и, тем более, вспоминающему тот мир, который я видел в детстве, прежде всего хотелось воспеть его красоту и его гармонию. Я не то чтобы сознательно убирал, а я просто не видел те противоречия, которые были внутри этого патриархального мира. Поэтому для себя, для гармонизации собственной души и, тем самым, души читателя я создал тот мир, который при всей своей простоте был своего рода гармонией, куда можно было идти читателю отдохнуть душой, набраться сил для жизни в нашем сложном хаотическом мире. Я всегда смотрел на литературу, как, может быть, в известной степени, на способ лечения человека, на способ его заряда какой-то внутренней силой, внутренней гармонией, которая помогла бы ему выживать в этом мире. В известной степени я смотрю на литературу как на крепость, куда уходит человек для того, чтобы набраться сил, чтобы вынести этот мир. Поэтому у меня ощущение того, что главное — это погрузить человека в эту литературную гармонию, которая, конечно, чтобы быть гармонией, должна быть внутренне правдивой, не избегать своих трагедий, сложностей, но приоткрыть человеку мир, в котором хотелось бы жить и который он подсознательно переводил бы в тот большой мир, в котором он сам живет. Я даже когда-то, когда писал Сандро, хотел назвать „Сандро из Чегема, или Лекарство для жизни“»[84].
Литературная гармония! Способ лечения человека! Лекарство для жизни! Как это трогательно и хорошо, хоть и, призна́емся, сегодня выглядит так несовременно. Да, несовременно, потому что — вечно.
Диалог авторов
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Андрей Битов в день смерти Фазиля сказал по телевидению нечто вроде того, что этот великий писатель самостоятельно придумал магический реализм, который в мировой литературе приписан Латинской Америке. Битов тоже был великий писатель, умнейший человек, но здесь я с ним не согласен. Это не магический реализм, прав Генис — ни Колумбия, родина Габриэля Гарсиа Маркеса, ни Йокнапатофа Фолкнера, ни Бразилия Жоржи Амаду империями не являются. Это, включая Америку, все-таки локальные страны…
МИХАИЛ ГУНДАРИН: Собственно, это мы и пытаемся внушить нашим читателям.
Е. П.: Испания была империей, Великобритания, Австро-Венгрия… Так где они?
М. Г.: Испания дала миру Дон Кихота, Великобритания — Гулливера, Австро-Венгрия — Швейка…
Е. П.: А Советская, она же Российская империя, — дядю Сандро.
М. Г.: И здесь ведь даже не от идеологии всё зависит, а, скорее, от пространства и времени…
Е. П.: «…в котором стоим», — не удержусь, процитирую Фазиля.
М. Г.: Может, поэтому он всем как родной — и абхазам, и грузинам, и русским, и якутам, и чукчам, и татарам. И нам с вами, затеявшим эту книгу. То есть всему имперскому народу.
Е. П.: Но и не только ему, иначе при чем бы здесь Эллендея Проффер, живущая в городе Анн-Арбор, штат Мичиган, США, гражданин Канады Саша Соколов и грузины, ныне имеющие собственное государство. Не говоря уже об американцах и европейцах, читающих Искандера на своих языках. А потому он всем дорог, что по-искандеровски на литературу как на лекарство больше не смотрят. Смотрят как на развлечение, игру в бисер, способ самовыражения, ну, или даже способ заработка. А вот как на способ лечения — нет. Хотя все мы в этом нуждаемся.
Глава одиннадцатаяИскандер в «МетрОполе»
На советской вершине
В апреле 1975 года Фазиль Искандер ответил на вопросы анкеты, составленной тогда еще вполне советским писателем Василием Аксеновым в американском университете Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе, куда его пригласили из СССР на два месяца читать лекции, и разосланной нескольким отечественным писателям. Полагаем, эти ироничные, но искренние строки могут свидетельствовать о настроениях Искандера того времени, о его отношении к писательскому труду.
«Время от времени я обнаруживаю в своей душе эмбрион будущего художественного произведения — рассказа, повести или романа.
Когда я его обнаруживаю в себе, он уже обладает некоторыми признаками жизни, то есть направленностью замысла и смутными очертаниями формы в виде отдельных фраз или обрывков диалога.
Таким образом, мне трудно сказать, что толкает меня к перу — мысль или эмоция. То, что я в себе обнаруживаю, уже обладает признаками и мысли, и эмоции.
Самое решение сесть и писать для меня всегда волевой акт, то есть это всегда небольшое или большое насилие над моим нежеланием работать. Поэтому я могу твердо сказать, что если бы не заставлял себя начать работать, то ни одного рассказа не написал бы. В начале работы у меня почти никогда не бывает такого чувства: не могу не писать. Всё, что я написал, я мог бы не написать, если бы в известной мере не заставлял себя работать. Но уже в процессе работы иногда возникает ощущение, что вещь под твоим пером оживает и уже сама тащит тебя за собой, а ты только успеваешь записывать и следить за мелкими формальностями языка, сюжетных рамок и тому подобное».
Наверное, этот «волевой акт» и помог ему преодолеть затяжную депрессию после цензурного обрезания «Сандро». Именно в семидесятых были задуманы или уже созданы (вчерне либо в сравнительно законченном виде) те вещи, которые «выстрелят» через пятнадцать лет. Это и «Кролики и удавы», и «Школьный вальс, или Энергия стыда», рассказы о Чике, наконец, последние главы «Сандро из Чегема». Плюс самостоятельные новеллы и повести. Ну и стихи (немногочисленные) — это уж само собой.
Особое место среди написанного занимает повесть «Морской скорпион» — глубоко психологическая, а в чем-то даже психопатологическая вещь. Ставшая сюрпризом для поклонников «привычного», «солнечного» Искандера.
Мы не раз говорили, что кем-кем, а беззаботным весельчаком-юмористом Искандер никогда не был. Но если бы читатели знали лишь «Скорпиона», это серьезно исказило бы их представление об авторе. Повесть была опубликована — тоже определенная неожиданность — в седьмом-восьмом номере «Нашего современника» за 1976 год, которым руководил тогда «почвенник» Сергей Викулов, некогда подписавшийся под выступлением против «Нового мира» в журнале «Огонек», а в 1990-м — под скандально известным «Письмом 74-х», послужившим почвой для распада Союза писателей СССР. Однако не всё было так просто. В «Нашем современнике» печатались и вполне достойные литераторы: Федор Абрамов, Виктор Астафьев, Василий Белов, Владимир Солоухин, наконец, Василий Шукшин. Именно в 1976-м было опубликовано и «Прощание с Матерой» Валентина Распутина.
Сергей Башкапсаров, герой «Морского скорпиона» (судя по всему, ровесник Искандера, ему за сорок), вспоминает свою жизнь — в том числе свои встречи с женщинами, описанные если не откровенно, то резко, даже протокольно: она сняла платье, она легла и т. п. Тональность воспоминаний — сплошной негатив. Пусть даже некоторые из этих встреч остаются в его воображении, тем жестче он судит и себя, и ни в чем не повинных дам.
Жизнь Сергея пуста, воспоминания ему неприятны, он безжалостно, снова и снова анализирует свое поведение, поведение партнерш (иначе их не назовешь). Мрачный, мизантропический текст. Не спасает и по-искандеровски великолепное описание любимого южного моря, а уж привлекательным героя никак не назовешь. Романтик Искандер доходит здесь едва ли не до цинизма. Или, скорее, до той степени отчуждения, которое демонстрирует Лев Толстой в «Крейцеровой сонате» (влияние тут очевидно). Особенно там, где Сергей рассуждает о жене, единственной женщине, отношения с которой затянулись на годы. Он безбожно ревнует ее, теряя ощущение реальности, обвиняет во всех смертных грехах, хотя и понимает, что напрасно; но ему от этого не легче.
Вот на рыбалке Сергея ударил морской скорпион, нога опухла, горит огнем, — а жена не чувствует его боли, ее манит смех и веселье столичных отпускников.
«Ведь, в сущности, она меня сегодня предала. Это было даже хуже, чем предательство. Ведь предатель осознаёт, что он переходит какую-то грань. Она даже не осознала это. Она услышала веселый смех, доносящийся с пляжа, и ее слепая душа потянулась туда, не в силах соединить и сопоставить страдание близкого человека с этим взрывом веселья и правильно выбрать свое место между ними».
Раздоры случаются у них всё чаще. Однако немногим лучше было, если ссору удается погасить:
«Все их ссоры кончались ее слезами, и в конце концов острая жалость пронизывала его, и он начинал утешать и ласкать ее, и всё завершалось близостью, почему-то особенно сладостной. Обычно после этого она засыпала глубоким сном, а он чаще всего лежал, отупев от всего случившегося и никак не понимая, как мог разразиться этот безобразный скандал, и даже не всегда мог припомнить причину, вызвавшую взрыв с его или ее стороны. Иногда у него возникала странная догадка, что всё это вызвано тайным эротическим призывом: отбросив их друг от друга ссорой, обострить чувственную нежность сближения».