Спектакль по повести Бориса Вахтина «Одна абсолютно счастливая деревня», поставленный в 2000 году Петром Фоменко, идет до сих пор, и на него по-прежнему невозможно попасть.
Юрий Карабчиевский, рано ушедший из жизни, прославился книгой «Воскресение Маяковского».
Юрий Кублановский, бывший церковный сторож в суконном потертом пальто, ныне считается одним из лучших современных поэтов, стал седым, вальяжным, часто выступает на православном радио и телевидении.
Борис Мессерер — академик, народный художник России, лауреат двух Государственных премий. В восемьдесят восемь лет до сих пор не чурается принять иной раз по вечерам свои традиционные, по его выражению, «сто пЕтьдесят».
Ракитин издал в России и на Западе целую серию мемуаров русских авангардистов.
Процветает театр Марка Розовского «У Никитских ворот».
Тростников стал в новые времена профессором Российского православного университета. Его идеи оказали сильное влияние на братьев Михалковых — Андрона и Никиту.
Высоцкий был, есть и всегда будет Высоцкий.
Его друг Боровский, который и привел легендарного барда в «МетрОполь», — целая эпоха в театре.
Никого не забыл?
М. Г.: Кажется, назвали всех… А как вы думаете, был ли шанс, что «МетрОполь» победит?
Е. П.: Он уже победил, если судить его по гамбургскому счету.
М. Г.: В смысле, могла бы власть пойти на попятную и разрешить «МетрОполь»?
Е. П.: Сначала нужно разобраться, действительно ли только власть виновата в его разгроме.
М. Г.: А кто же еще?
Е. П.: А братья-писатели. Мне попалась как-то на глаза брошюра «КГБ и власть. Пятое управление: политическая контрразведка», мемуары бывшего начальника 5-го управления КГБ по борьбе с инакомыслящими Филиппа Денисовича Бобкова, где он пишет что-то вроде этого: вот в Москве группа богемствующих, пьющих литераторов организовала малохудожестенный альманах «МетрОполь», которым заинтересовались на Западе. КГБ считал, что можно издать альманах в СССР ничтожным тиражом, и черт с ним, но карьеристы из Союза писателей во главе с Феликсом Кузнецовым из конъюнктурных соображений довели дело до международного скандала и тем самым нанесли урон СССР.
М. Г.: Вы этим словам Бобкова верите?
Е. П.: Как ни странно, верю. Ведь и Хрущев не сам в Манеж пришел, чтобы объявить художников-авангардистов «пидарасами» и топать на них ногами… Его братья-художники привели. А в нашем случае — братья-писатели провокацию устроили.
М. Г.: Зачем?
Е. П.: Ну неужели непонятно? И партия уже не монолит, и вдруг «аксеновские» возьмут вверх, куда тогда Феликсу Феодосьевичу Кузнецову деваться? Вот они и пытались обласкать Фазиля, но только не знали, с кем связались.
М. П.: А идеология?
Е. П.: Да какая там в семьдесят девятом была идеология, когда прошло всего десять лет, и СССР накрылся медным тазом. Феликс Кузнецов стал директором ИМЛИ, а Филипп Денисович пошел служить к нуворишу Владимиру Гусинскому. Помните такого? Символ свободы НТВ, группа «Мост», три дня парился в Бутырках по обвинению в мошенничестве, сейчас живет не то в Израиле, не то в Испании.
М. Г.: А может, это Гусинский служил у Бобкова, сидя на золоте партии?
Е. П.: Да кто их там разберет, кто у кого служил. Вот и Михаил Ходорковский был секретарем райкома комсомола, потом джинсы в кооперативе варил, создал нефтяную империю ЮКОС, отсидел десятку, был выпущен Путиным на Запад, сейчас ярый обструкционист и мученик за нашу демократию, живущий в Швейцарии.
М. Г.: Всё иронизируете? Не боитесь «либеральной жандармерии»?
Е. П.: Мне семьдесят пять. Меня Аксенов, Искандер и Шукшин отучили бояться.
Глава двенадцатаяНачало восьмидесятых: в опале
Церковь, ребенок и дача
В восьмидесятые, достигнув пятидесятилетия, Фазиль Искандер стал писать меньше. Всё же пиком его активности были семидесятые. С другой стороны, вторая половина восьмидесятых была временем его писательской зрелости и триумфа. В первые годы этого десятилетия он доделывал начатое: написал несколько глав своей главной книги, по сути дописал ее; потом, в перестройку, приготовил к изданию канонический трехтомник «Сандро из Чегема»; еще раньше закончил «Кроликов и удавов». Последним крупным произведением станет «Стоянка человека». На девяностые пришлись только рассказы о Чике, философские зарисовки, этюды о писателях — ну и несколько повестей, по-разному встреченных публикой. Увы, время было не то, чтобы следить за новинками литературы.
Вторая часть восьмидесятых станет чрезвычайно бурной, самой насыщенной в размеренной, в общем-то, жизни Искандера — с точки зрения политической и общественной активности. Первая половина десятилетия на этом фоне кажется затишьем, привалом перед боем. А может быть, водоразделом между прошлым и будущим.
А пока — Искандера ждала опала. Как писал он с иронией позже:
«За участие в альманахе „МетрОполь“ я был подвергнут легкому остракизму, и меня отгоняли, правда, не слишком шумно, от редакционных ульев, когда я приближался к ним с тем, чтобы там мирно попастись. Я думал, сторожа некоторых полей, удаленных от центральной усадьбы, не извещены о моем остракизме, и хотел воспользоваться этим. Но сторожа всё знали. Самые сердобольные из них предлагали для заработка порыться в сорняках этих полей, отделяя плевелы от якобы зёрен в редакционной почте, но я с этими предложениями никак не соглашался» (рассказ «О, мой покровитель!» из сборника «Человек и его окрестности»).
Остракизм был и правда сравнительно легким, но тогда, в начале восьмидесятых, шутить над этим Искандеру не очень хотелось. Он переживал всерьез.
Окончательно кислород Искандеру всё же не перекрыли. Но публикации можно пересчитать по пальцам. Их, кажется, не так уж мало — однако не для Искандера прежних времен, ведь в семидесятых что-нибудь выходило у него практически каждый месяц.
Кроме того, в 1983 году появился сборник «Защита Чика» в 400 с лишним страниц в «Советском писателе». Тираж, конечно, сравнительно невелик для тех времен — 30 000.
Ну а с 1985 года, после явления советскому народу М. С. Горбачева, публикации пойдут по нарастающей.
Однако не стоит забывать: в 1980-м в эмигрантском «Континенте» появились «Кролики и удавы», а в 1981-м в «Ардисе» в дополнение к прежнему изданию выйдут новые главы «Сандро из Чегема». При этом никакого существенного вреда Искандеру эти крамольные публикации не нанесли, печатать в советских журналах его продолжили, даже сборник выпустили.
А вот рецензировать его новую прозу в «советской периодической печати» перестали напрочь. Зато в эмигрантском журнале «Время и мы» появилась рецензия А. Гениса и П. Вайля «Сталин на чегемском карнавале», к которой была приложена вычерченная ими карта «АБХАЗИЯ. Единственный владелец — Фазиль Искандер», где имелись Чегем, Мухус, Гагры и Кодор.
Антонина Михайловна Искандер в 2019 году на конференции «Писатель на рубеже эпох: творческое наследие Фазиля Искандера», инициированной Культурным центром Фазиля Искандера, Союзом писателей Москвы и Литературным институтом, сказала Александру Генису:
«Ваша с Вайлем рецензия, которая тогда пришла на „Сандро из Чегема“, его оживила просто. У него был тогда очень тяжелый период. И вдруг он получил этот разбор ваш, от которого сначала просто остолбенел, потому что не ожидал ваших сложных аллюзий и всего, что вы написали. А потом, когда он в это вчитывался, когда он это принимал вместе с картой вашей, от которой он пришел в какое-то детское удивление… Он полюбил эту вещь — вашу рецензию. Как будто птенец его проклюнулся. Потому что до этого он считал, что у него из скорлупы он так и не вышел».[87]
Вот что самое главное, наверное, для любого писателя — знать, что ты донес до публики то, что хотел. Тем более это было важно для Искандера, который говорил о «Сандро» как о главной книге своей жизни.
Добавим, что главы из «Сандро» звучали по «Голосу Америки». Многие советские люди познакомились с творчеством Искандера именно таким образом, а потом уже стали читать этого, оказывается, не полностью запрещенного писателя. Реклама налицо!
Как раз в период своей опалы Искандер вновь взялся за стихи — и за оригинальные, и за переводы. Антонина Михайловна Искандер писала об этом периоде его жизни так:
«Он очень тяжело начал внутренне переживать всё случившееся. И мне надо было всеми силами помогать Фазилю хоть как-то поддерживать душевное и жизненное равновесие в условиях раскачки — от эйфории сначала до полной мрачности затем. Но теперь я иногда благодарно думаю, что весь этот общий грандиозный „метрОпольский“ скандал помог ему (да и начальству) избежать его личного, конкретного скандала из-за ардисовской публикации „Сандро из Чегема“. Как у нас говорится — нет худа без добра. Фазиль начал тогда писать свои мрачные, трагичные стихи и поэмы — „Паром“, „Баллада о свободе“ и другие. А затем, по мере обретения прежнего „жизнестояния“, он взялся за переводы из Киплинга, потом пошли „Кролики и удавы“ и далее — стихи, в том числе светлые, вплоть до „Поэмы света“. Душевное и жизненное равновесие в конечном счете победило. В полном соответствии с его собственным утверждением: „Жизнь сама себя защитит“».[88]
Чем еще занимался Искандер в начале восьмидесятых? Были встречи с читателями — немногочисленные и устроенные чуть ли не тайно.
Петербургская журналистка Мариэтта Турьян вспоминает о таком вечере в Ленинградском Доме молодежи в 1982 году. Несмотря на почти полное отсутствие афиш, людей пришло много. Искандер читал рассказы, отвечал на записки. Был сдержан, но бодр. Имел успех.
В своем мемуаре, опубликованном в журнале «Звезда»