Разумеется, не был Искандер и воинствующим атеистом. Можно сказать, что он признавал существование некоей духовной иерархии, где высшие ступени занимали бы нравственность и искренность, а еще выше, в направлении бесконечности, располагался бы сонм идеальных существ, своего рода Всеобщих Учителей.
«Вообще конечная задача искусства, как и религии, — очеловечивание человека» — эту мысль в той или иной форме Искандер высказывал не раз.
Такого рода воззрения (пожалуй, далекие от религии с точки зрения любой веры) что в семидесятых — восьмидесятых годах, что сейчас широко распространены среди творческой интеллигенции. И Александр Мень с его призывами не возводить барьеров между различными христианскими конфессиями вполне этим воззрениям соответствовал. Отец Александр любил цитировать слова митрополита Киевского и Галицкого Платона (Городецкого), умершего в 1891 году: «Наши земные перегородки до неба не доходят».
Для большего понимания своеобразного духовного кредо Искандера можно привести его слова из эссе «Размышления писателя»:
«Верующий человек, как бы он ни был одарен, гораздо менее, чем неверующий, склонен самоутверждаться среди других людей. Его честолюбие направлено всегда по вертикали и всегда ограничено любящим признанием невозможности сравняться с Учителем. Он вечно тянется вверх, заранее зная, что нельзя дотянуться. И самим настроением своей натуры он не может стремиться к коренным, внезапным изменениям в жизни человеческого рода, поскольку не может и не хочет заменять собой Учителя.
Наоборот, неверующий и честолюбивый человек, не имея этого высокого ориентира над собой, чаще сравнивает себя с живущими рядом людьми и, замечая свое превосходство, постоянно укрепляется в нем».
В том же эссе Искандер вспоминал:
«Однажды я спросил нашего знаменитого священника и богослова отца Александра Меня, впоследствии зверски убитого топором:
— Вам приходилось ли когда-нибудь убивать?
— Однажды шмеля убил, — сказал он с сожалением, — был раздражен, а он слишком пристал ко мне.
Это был человек огромной религиозной и светской культуры».
Заметим, что культура религиозная и светская здесь — да и не только здесь — рассматриваются Искандером как равноправные.
Как бы то ни было, Александр Мень крестил Искандера-сына в православную веру. Фазиль Абдулович собирался креститься у него и сам, но не успел: в 1990 году Александр Мень был убит неизвестными. Прошло тридцать с лишним лет, но убийц так и не нашли. Православное крещение Фазиль Искандер примет в 2000 году — и станет в крещении Василием…
«Кролики и удавы»
Притча «Кролики и удавы» для многих, особенно для нового поколения читателей, — любимейшая вещь Искандера. Руслан Джопуа недавно рассказывал нам, как популярна именно эта книга среди абхазского студенчества, — смешная, ясная, умная, точная. Понятно, почему молодые ее ценят особенно: каждое новое поколение легко приспосабливает рассказанное к текущей политической ситуации. Универсальный сюжет об играх господства и подчинения. Яркие, словно комиксовые герои. Вечные истины, которые преподносятся будто играючи, но, что удивительно, не теряют при этом своей глубины и смысловой объемности.
Напомним, о чем история (в пересказе филолога Анны Плисецкой, опубликованном в книге «Все шедевры мировой литературы в кратком изложении…»).
«События происходят много лет назад в одной далекой африканской стране (как признавался Искандер, Африка возникла как бы сама по себе, по принципу „где-то не здесь“; видимо, поэтому именно она традиционное место для сказочных историй — „не ходите, дети, в Африку гулять“. — Е. П., М. Г.). Удавы без устали охотятся за кроликами, обезьяны и слоны соблюдают нейтралитет. Несмотря на то что кролики обычно очень быстро бегают, при виде удавов они словно впадают в оцепенение. Удавы не душат кроликов, а как бы гипнотизируют их. Однажды юный удав задается вопросом, почему кролики поддаются гипнозу и не было ли попыток бунта. Тогда другой удав, по прозвищу Косой, хотя на самом деле он одноглазый, решается поведать своему юному другу „удивительный рассказ“ о том, как проглоченный им кролик внезапно взбунтовался прямо у него в животе, не желал там „утрамбовываться“ и „не переставая вопил“ из его живота всякие дерзости. Тогда глава удавов, Великий Питон, приказал выволочь Косого на Слоновую Тропу, чтобы слоны „утрамбовали“ дерзкого кролика, пусть ценой здоровья и даже жизни „жалкого“ удава, ибо „удав, из которого говорит кролик, это не тот удав, который нам нужен“. Очнулся несчастный удав лишь через две недели и уже одноглазым, не помня, в какой момент из него выпрыгнул дерзкий кролик.
Рассказ Косого подслушивает кролик, которого зовут Задумавшийся, и в результате размышлений этот кролик приходит к смелому выводу и сообщает о нем потрясенным удавам: „Ваш гипноз — это наш страх. Наш страх — это ваш гипноз“. Рядовые кролики в восторге от идеи Задумавшегося, однако Королю кроликов такое свободомыслие не по вкусу, и он напоминает кроликам, что хотя „то, что удавы глотают кроликов, — это ужасная несправедливость“, но за эту несправедливость кролики пользуются „маленькой, но очаровательной несправедливостью, присваивая нежнейшие продукты питания, выращенные туземцами“: горох, капусту, фасоль, — и если отменить одну несправедливость, то необходимо отменить и вторую. Опасаясь разрушительной силы всего нового, а также утраты собственного авторитета в глазах рядовых кроликов, Король призывает кроликов довольствоваться тем что есть, а также вечной мечтой о выращивании в ближайшем будущем вкуснейшей Цветной Капусты. Кролики чувствуют, что „в словах Задумавшегося есть какая-то соблазнительная, но чересчур тревожащая истина, а в словах Короля какая-то скучная, но зато успокаивающая правда“».
Король подговаривает кролика по имени Находчивый предать Задумавшегося, что тот и делает.
«…Когда Задумавшийся и его ученик по имени Возжаждавший размышляют, как устранить несправедливость из жизни кроликов, к ним подползает юный удав. Задумавшийся решает поставить эксперимент, чтобы доказать свою теорию об отсутствии гипноза, и действительно не поддается гипнозу удава. Раздосадованный удав рассказывает кроликам о предательстве Находчивого, и Задумавшийся, искренне любящий родных кроликов и глубоко потрясенный подлостью Короля и самим фактом предательства, решает принести себя в жертву удаву, чей инстинкт оказывается сильнее доводов рассудка, и юный удав, к ужасу Возжаждавшего, помимо собственной воли съедает „Великого кролика“. Задумавшийся перед смертью завещает верному ученику свое дело, как бы передавая ему „весь свой опыт изучения удавов“. <…> Возжаждавший ведет огромную воспитательную работу среди кроликов — он даже готов в качестве эксперимента пробежать по телу удава в обе стороны. В эпоху умирания гипноза царит полный хаос: „открытие Задумавшегося относительно гипноза да еще обещания Возжаждавшего пробежать по удаву туда и обратно во многом расшатали сложившиеся веками отношения между кроликами и удавами“. В результате появляется „огромное количество анархически настроенных кроликов, слабо или совсем не поддающихся гипнозу“».
Однако юный удав изобретает новый способ — удушение, а не заглатывание. Он становится королем удавов.
«Деятельность Возжаждавшего теперь, когда удавы душат всех подряд, имеет „всё меньше и меньше успеха“. Кролики идеализируют эпоху гипноза, потому что тогда умирающий не чувствовал боли и не сопротивлялся, удавы — потому что было легче ловить кроликов, но и те и другие сходятся на том, что раньше был порядок».
В общем, кончается всё плохо.
«Кролики и удавы», опубликованные, напомним, в эмигрантском «Континенте» в 1980-м, появились на родине в девятом номере журнала «Юность» за 1987 год; до этого несколько лет — как и «Пиры Валтасара» — ходили в самиздате. До конца не установлено, когда «Кролики…» написаны. Многие исследователи говорят о 1973 годе. Однако сам Искандер в интервью Дмитрию Быкову вспоминал о временах после разгрома «МетрОполя», то есть о 1979-м:
«И тут… наступила полная беспечность. Я понял, что больше у меня ничего не отберут и я совершенно свободен. Разве что посадят, но сажать они уже не хотели. Было чувство, что достиг дна и можно оттолкнуться. Пожалуй, я никогда не был так весел, как в эти полгода».[94]
По уверениям Быкова, Искандер писал тогда именно «Кроликов и удавов» — «восхитительно беспечную вещь». Кажется, это ближе к истине: в «Кроликах…» мы видим поэтику «нового» Искандера, всё более универсальную, отходящую от этнографии и локального мифа.
Во время советской публикации эта притча-сказка воспринималась однозначно — как чистая сатира. Даже аллегорическая. Исследователь Ирина Николаева справедливо замечает:
«Уже тогда интерес к этой притче был значительным, однако у читателя той поры он скорее был смешан с впечатлениями от перестроечной гласности, а у критиков сработало то, что можно было бы назвать инерционным восприятием. „Кроликов и удавов“ воспринимали как литературное иносказание, восходящее к социальной сатире, или как скрытую под маской притчи сатиру политическую, антиутопию, где „кролики и удавы“ — метафора реальных общественных отношений. Вероятно, в те времена митинговой демократии привлекала и органическая сценичность „Кроликов и удавов“, по сути, театральной феерии: выразительнейшие монологи и диалоги, пластичные, четкие мизансцены.
Но лейтмотивом литературной аналитики становилось восприятие „Кроликов и удавов“ в качестве „печального документа советской эпохи“».[95]
Говорили о связи сказки со «Скотским хутором» Джорджа Оруэлла. Искандер оказывался если не продолжателем, то чуть ли не подражателем знаменитого английского антисоветчика. Однако если у Оруэлла действительно сатира в традиционном духе, когда под масками животных действуют вполне понятные политические силы и персоны (в случае Оруэлла — деятели Советского Союза Сталин, Троцкий), то у Искандера всё иначе. Даже тон у него другой. Тут не «абличение», как презрительно называл критические статейки «на случай» еще Достоевский, нарочно коверкая слово.