<…> Сейчас надо жить жизнью и меньше всего думать о том, кто и как за границей Абхазии думает о нас, и не пытаться выглядеть лучше или хуже, чем мы есть, — быть здоровыми, нормальными, дружественными и решать жизненные задачи».
В высшей степени достойная программа, слова настоящего патриота и Абхазии, и России. Да, пожалуй, и всего мира. Патриот мира — и такое бывает!
Кино и книги девяностых
В начале девяностых на экранах страны появились два фильма, продолживших историю взаимоотношений Искандера с кинематографом.
Эти фильмы были сняты на «советской инерции» и для советского еще зрителя. Пожалуй, считать их однозначно художественными удачами, увы, нельзя.
При этом они очень разные. И проблемы у них разные тоже.
«Расстанемся, пока хорошие» — экранизации новеллы «Дудка старого Хасана» из «Сандро». Снял ленту Владимир Мотыль (он же сценарист), один из лучших советских кинорежиссеров. Однако к 1991 году времена «Белого солнца пустыни» и «Звезды пленительного счастья» миновали. Мотыль же решил и из новеллы Искандера сделать что-то такое историко-романтическое, костюмированное. И как будто попал в вилку между жанрами — историческим фильмом, да еще с приключенческим уклоном, и мелодрамой. Получилось прямолинейно, а вдобавок ко всему и мрачно.
Предательство и подлость всего окружающего мира — собственно, фильм об этом. Герой гибнет, и гибель его неизбежна — настроение, вполне соответствующее эпохе. Но смотрится картина скучновато, порой словно зависает на паузе. Возможно, такой темпоритм — сознательная установка опытного режиссера для создания лирической атмосферы. Мотыль снял чисто режиссерское кино, нацеленное скорее на самовыражение автора, чем на контакт с публикой. Не случайно фильм длинный, двухсерийный. Но в начале девяностых зритель хотел чего-то иного, хотя актер Георгий Дарчиашвили, сыгравший абрека Баграта (в новелле Искандера абрек носит имя Хаджарат), вполне убедителен и харизматичен.
А вот «Маленький гигант большого секса» Николая Досталя по новелле «О, Марат!» — ровно наоборот, открыто заигрывал с публикой, не ставя перед собой, кажется, никаких художественных задач. Таких залихватских комедий появится в скором времени десятки, и эта еще лучшая из них. Если оценивать ее в отрыве от прозы Искандера, от традиций отечественного кинематографа — фильм как будто и неплохой, и Геннадий Хазанов играет фотографа Марата блистательно. Скажем больше: на фоне грядущих поделок «Маленький гигант» — прямо-таки последний советский шедевр (и смотрится сегодня интереснее перегруженной ленты Мотыля). К написанию сценария самого Искандера не привлекали. Снимали в Сухуми, успели до начала войны.
При всей разнице оба фильма словно пришли из СССР — и немало пострадали от развала системы кинопроката. Но в начале девяностых кризис охватил и систему книгоиздания и книгораспространения.
И первый звоночек: из запланированного к выходу (двухсоттысячным тиражом!) собрания сочинений Фазиля Искандера вышло только два тома. Потом издание прекратилось — как и публикация многого в то время, например, пятитомника Василия Аксенова, на который шустрые ребята открыли подписку, а потом исчезли в неизвестном направлении. Если до середины девяностых тиражи Искандера, что называется, держались, то потом поползли вниз.
Вот некоторые издания того времени.
В 1993-м «Человек и его окрестности» вышел в издательстве «Олимп» тиражом 50 тысяч экземпляров, он же через два года в издательстве «Текст» — уже 10 тысяч.
Сборник 1997 года «Софи́чка» в издательстве «Вагриус» тоже вышел десятитысячным тиражом.
Тираж сборника «Детство Чика» (издательство «Книжный сад», 1994 год) — 25 тысяч. Сборник с таким же почти составом, также посвященный Чику, вышедший в издательстве АСТ как первый том собрания сочинений в 1997 году, — уже 11 тысяч.
Таяли и тиражи периодических изданий, где в девяностых время от времени появлялись новые рассказы Искандера, становившиеся всё короче, стремившиеся к притче, а то и к развернутому афоризму. Впрочем, второе важное произведение Искандера начала — середины девяностых, повесть «Софичка» (ударение на «и»!), была опубликована в одиннадцатом номере журнала «Знамя» в 1995-м.
«Человек и его окрестности» — это, как мы уже говорили, по жанру все-таки авторский сборник рассказов, а не роман. Рассказы написаны на рубеже девяностых, и это на сто процентов новый Искандер. По изобразительному дару, психологическому анализу персонажей, по какой-то невероятной четкости деталей Искандеру, наверное, в это время вообще нет равных. Если что и исчезло — то оптимизм, вера автора в своих героев. Он от всей души сострадает им, но, словно усталый демиург, ничего не может для них сделать. Уходит неповторимый искандеровский юмор. Ирония, если и появляется, то иначе как грустной ее не назовешь.
Менее всего удались — как это видится теперь, почти три десятилетия спустя, — те рассказы (или эпизоды, если считать текст единым), в которых автор, скажем так, продолжает сводить счеты с вождями большевизма, Лениным и Сталиным. Хотя для него это в книге самое главное. Попытка, так сказать, смеясь, расстаться с прошлым. Но прошлое, как бы ни хотелось Искандеру, — да и кому не хотелось в то время? — вовсе не ушло. Сделать Сталина и Ленина комичными персонажами автору не удалось. Тем более что в целом это отнюдь не антиимперский текст.
И вот вопрос: как отделить Советский Союз от коммунистов и их вождей? Возможно ли это вообще сделать? Нам кажется, что автор здесь противоречит сам себе, написавшему в «Человеке…» от лица старого актера такие прекрасные строки:
«Вот мы, старики, по сорок, по пятьдесят лет друг друга знаем. Сколько нас тут: абхазец, русский, грузин, мингрел, армянин. Разве мы когда-нибудь, старые мухусчане, именно старые, между собой враждовали по национальным делам? Мы — никогда! Шутки, подначки — пожалуйста! Но этой чумы не было между нами. Наверху была, но между нами не было.
Нас всех соединил русский язык! Шекспир ко мне пришел через русский язык, и я его донес на своем языке до своего народа! Разве я это когда-нибудь забуду?
И я уверен — он победит эту чуму и снова соединит наши народы. Но если этого не будет, если эта зараза нас перекосит, умрем непобежденными, вот за таким дружеским столом. Пусть скажут будущие поколения: „Были во время чумы такие-то старики, они продержались!“ Вот за это мы выпьем!..» («Кутеж стариков над морем».)
Да, империя стоит тоста!
Отметим также мрачноватую повесть «Пшада». Дело происходит в начале девяностых. «Пшада» — абхазское слово, значение которого никак не может вспомнить старый боевой генерал, абхаз, забывший родной язык за долгие годы службы в России (так герою фильма Орсона Уэллса «Гражданин Кейн» не дают покоя слова «розовый бутон»). На склоне лет генерал мучается и этим, и, самое главное, тем, что в порыве гнева (погиб его молодой адъютант) убил двух пленных фашистских офицеров. Как это описано! Не удержимся, чтобы не процитировать:
«Решение убить их пришло именно тогда, когда он приказал им лечь и как бы формально приравнял их к горизонтальному положению своего адъютанта. Дальше он уже полностью должен был приравнять их в смерти. Не сумев обжечь их стыдом, он принял это страшное решение. Но тогда оно ему не казалось ни страшным, ни роковым. Ни один из участников этой сцены никуда не донес, и самоуправство полковника осталось без всяких служебных последствий.
И многие, многие годы после войны — и когда он окончил военную академию, и когда стал генералом, — только вскользь вспоминал о случившемся, и только недавно, в последние месяцы, оно его стало мучить. Как и почему он мог расстрелять двух безоружных пленных?»
И в воспоминании Алексея Ефремовича встает картина, которая потрясает сильнее пространного описания психологии и нравственных страданий героя:
«И еще, как бы отдельно от всего, вспоминалась нога этого высокого красивого офицера, когда он после выстрела наконец рухнул на спину. Эта нога минуты две с неимоверной, судорожной силой рыла землю каблуком ботинка и удивительно глубоко отрыла ее, так что вся она, от ступни до колена, уложилась в вырытую ею канавку — и там успокоилась».
Так и чувствуется Лев Толстой, «Хаджи-Мурат», который упоминается Искандером в других рассказах этого времени, в том же «Мальчике и войне».
Генерала ничто не может утешить — даже Новый Завет, который сунули ему на улице юные проповедники. Он читает его, но не понимает и не принимает. Так и умирает скоропостижно, унося свою боль и свое разочарование миром. Но не слишком ли назидательно всё это?
Литературный критик Борис Кузьминский некогда писал в рецензии, опубликованной в газете «Сегодня» и написанной в свойственной этой газете залихватской манере:
«Остаются точечные, не впрямую связанные фрагменты, оправдывающие и сам текст, и нечто гораздо большее, чем 30-страничная повесть. Глубокая борозда, вырытая каблуком пристреленного немца. Женщина и мужчина, проведшие ночь вдвоем, не касаясь друг друга. Медовая подлость раскулаченного пасечника. Капли крови на морде овчарки. Смуглые предсмертные косточки».[126]
По сути критик прав. Ну а тон… Что ж, такие, значит, настали времена.
Пожалуй, лучшим произведением Искандера девяностых можно считать повесть «Софичка» (уже в наше время ее экранизировала ученица Александра Сокурова Кира Коваленко). Дмитрий Быков и вовсе считает «Софичку» лучшей повестью Искандера. По его мнению, она написана «с той простотой и стремительностью рассказа, какие встречались разве у позднего Толстого да в Библии» («Календарь-2. Споры о бесспорном»). Умный Быков!
Несмотря на сравнительно небольшой объем, повесть, выдержанная в очень спокойном стиле, с обширными отступлениями, охватывает всю жизнь одной из жительниц высокогорья (ее именем повесть и названа), в которой были и счастье, и горе, и верность, и предательства. Софичку, внучку брата старого Хабуга, в Чегеме называли «блаженненькая». «Считалось, что Софичка слегка не в своем уме. Очень уж она была доброй. Чегемцы, как и прочее человечество, не привыкли к такой дозе необъяснимой доброты». Повседневная жизнь Чегема показана в повести более подробно и обстоятельно, чем в «Сандро»: сбор табака и винограда, сельские праздничные игры, умыкание невесты и свадьба героини с веселым и добрым Роуфом… Смерть мужа положила начало главной трагедии жизни Софички — невозможности общения с любимым братом, который нечаянно убил ее Роуфа. Она отвергла брата и простила его лишь через тридцать лет.