Нам, современникам, — непонятно, почему. Только люди, живущие не в романном, а в эпическом мире, могут понять и поддержать Софичку. Если, как пишут некоторые критики, в «Сандро из Чегема» Искандер вывел героев из мифа в роман, то в «Софичке» он возвращает их обратно.
Здесь нет блеска. Нет юмора и иронии — совсем. Есть спокойный, негромкий голос рассказчика и, повторим, подлинно эпические высоты.
Вот одна из последних сцен повести. Нури, брат героини, ловкий делец, «крупный табачный воротила» (история дотягивается до семидесятых), всё пытается выпросить у сестры прощения. Но это для Софички «великое прощение», а не для очерствелой души «солидного коммерсанта». «Понять, что только долгое непрощение Софички и тоска по этому прощению всю жизнь удерживали его хотя бы на уровне уголовной морали, он не мог».
Раскаяние приходит слишком поздно, уже после смерти сестры.
«И вдруг он с ошеломляющей ясностью понял, что загубил ее чистую жизнь, что нет и никогда не будет ему прощения за это, и с дикой, утробной тоской напрасного, запоздалого покаяния закричал всей мощью своего голоса:
— Софичка!
Он звал сестру. Это был вопль отчаяния, сливающийся с криком о помощи проснувшейся души. Но в ответ только молчание ветхой, заброшенной кухни. На голос его с тихим замирающим шорохом с потолка посыпалась какая-то труха, как последние песчинки в песочных часах жизни.
И проснувшаяся душа его захотела вырваться из вместилища его собственного тела. И он, не сводя глаз с этих кривотрубных кораблей, так счастливо плывших куда-то в детстве, выхватил нож из чехла, раздернул защитного цвета охотничью рубаху, легко нашел острием отточенного, как бритва, ножа то место у основания горла, где якобы помещается душа, и с медленным сладострастием вонзил туда нож.
Потом он порывисто вырвал из раны нож и отбросил его. Кровь хлынула фонтаном! Уже теряя сознание, он судорожными движениями пытался прикрыть рану, а потом вдруг, словно вспомнив что-то, кровавыми ладонями стал мазать по стене, и никто никогда не узнает, что означали эти его движения: то ли желание сохранить нежные рисунки детства под защитным слоем собственной крови, то ли стереть их навсегда так, как будто их никогда не было. Минут через пять он, растянувшись у стены, тихо умер».
Потрясающе!
Впрочем, в рассказах девяностых у Искандера немало и публицистичности, выхода на обсуждение самых актуальных проблем современности. Например, в рассказе «Мальчик и война» есть следующий пассаж.
Размышляет отец мальчика:
«Он был простой инженер, а среди школьников, с которыми учился его сын, появилось немало богатых мальчиков, и сын им завидовал.
Взять хотя бы эту дурацкую историю с мерседесом. На даче сын его растрепался своим друзьям, что у них есть мерседес. Но у них вообще не было никакой машины. А потом мальчишки, которым он хвастался мерседесом, оказывается, увидели его родителей, которые ехали в гости со своими друзьями на их жигулях. И они стали смеяться над ним. И он выдумал дурацкую историю, что папин шофер заболел, и родители вынуждены были воспользоваться жигулями друзей.
Объяснить сыну, что богатство — не самое главное в жизни, что в жизни есть гораздо более высокие ценности, раньше было куда легче, чем сейчас. Сейчас сын неожиданно коснулся, может быть, самого трагического вопроса судьбы человечества — существует нравственное развитие или нет?»
Во время написания этого текста сыну Искандера Сандро было примерно столько же лет, что и мальчику из рассказа. И наверняка в семейных разговорах возникали такие же проблемы — как вставали они в девяностые в большинстве семей россиян. Да и сейчас никуда не делись, но тогда это было особенно остро — внезапно нагрянувшие социальное неравенство, социальные справедливость и несправедливость. А тут еще и война…
Объектом серьезных нападок со стороны критики или «ниспровержения» Фазиль Искандер не стал и в девяностые годы. Другое дело, что о его новых вещах говорили немного. Конечно, Искандер уже почитался за классика, но ведь он писал, и писал по-новому! В 1998 году Наталья Иванова заметила, что современной критикой «Новые публикации современных „классиков“ (Искандера, Битова, даже Маканина) встречаются без энтузиазма, если не иронично».[127] Евгений Ермолин также пишет, отдавая должное Солженицыну и Искандеру, что «на фоне созданного ими прежде их проза девяностых выглядит более локально».[128] «Локально» — мы понимаем, что хотел сказать критик, и это отнюдь не комплимент.
В статье с характерным названием «После. Постсоветская литература в поисках идентичности» Наталья Иванова утверждает:
«У прозы Искандера — две родины: русский язык и абхазский склад ума (как говорим мы нынче — ментальность). <…>
Искандер в русской литературе и „дома“, и „гость“ среди гостеприимных хозяев — особенно это чувство обострилось в нем сегодня. И „вне“, и „снаружи“ этого дома находясь, он приходит к самопознанию на новом этапе своей творческой жизни: для созревания истинного таланта, по Искандеру, писателю необходимо пройти через „межнациональное перекрестное опыление“, через „прививку чужого“».[129]
Новый этап творческой жизни! И это действительно так.
Жилищный вопрос и ответ
В смутные девяностые Искандеру, как и миллионам его сограждан, не удалось избежать мошенников. Более того, он стал одной из первых их жертв. Не было издано собрание сочинений; пропали крупные деньги, и он практически лишился загородного дома. Вдобавок и домик их в Абхазии был разрушен во время войны.
В 1983 году Искандер стал членом писательского дачного кооператива «Красновидово». После многочисленных изданий конца восьмидесятых оплатил свой пай полностью — около 30 тысяч долларов, сумма в то время немалая. Но дома были заселены, а Искандер ни квартиры не получил, ни денег ему не вернули. Как пишет журналист Лидия Графова, помогавшая Искандеру в этой ситуации:
«Я спросила его: „Как можно было так долго терпеть, не обращаться в суд, когда выяснилось, что вас цинично обманули?“ Он невозмутимо ответил: „Но это же не я им должен, а они мне должны, и, значит, они должны были что-то предпринимать, ну хотя бы извиниться. А я ждал…“ Пятнадцать лет он ждал, что у жуликов заговорит совесть! Не заговорила. Дачу они потеряли, но до чего ж прекрасны эти пятнадцать лет его ожидания пробуждения совести!»[130]
Слава богу, помогли многочисленные друзья и хорошие знакомые, и в середине девяностых у Искандера появилась дача в Переделкино. Пусть и казенная, но любимая; на ней он провел очень много времени, там и скончался.
Но пока до этого далеко. Фазилю Абдуловичу шестьдесят с небольшим. И один его жилищный проект все-таки увенчивается успехом! Хотя многие считали это авантюрой и предрекали неминуемый крах.
С группой коллег-писателей (Белла Ахмадулина и ее муж Борис Мессерер, Андрей Битов, Сергей Каледин, Валерий Каунов, Андрей Мальгин, Евгений Попов, Анатолий Приставкин, Виктор Славкин) Фазилю Искандеру удалось превратить заброшенную руину, «выбитую» у городских властей, в писательский дом нового поколения (это были 1992–1994 годы). Доставали деньги, найдя инвесторов и заложив в том числе свое прежнее жилье, сами нанимали строителей, сами оплачивали их работу.
А между тем в стране вершился перманентный бардак и намечался путч номер два со стрельбой и пальбой.
Они удачно «проскочили» между жестким государственным управлением и криминализацией риелторского рынка. В компанию пытались попасть разные деятели искусств, уверенные в том, что здесь квартиры кому-то «дают», — и не верили, что тут квартиры строят сами для себя, за свои деньги.
Что, конечно, было для дружной компании друзей и предметом гордости за свои силы, и поводом для беспокойства — вдруг не получится? Получилось!
Так в глубине Ленинградского проспекта появился уникальный дом-кооператив, где у Фазиля Искандера образовалась просторная квартира на четвертом этаже.
Над ним жил Андрей Мальгин, писатель, журналист и главный редактор недавно созданного им первого в стране «несоветского» журнала «Столица» — дерзкого, веселого, задававшего тон всей другой «перестроечной» прессе.
Под ним — Андрей Битов.
Одна квартира на площадке, полный уют и комфорт!
Далее — Виктор Славкин и Валерий Каунов.
В другом подъезде не хуже: на втором этаже Евгений Попов, на третьем Анатолий Приставкин, на четвертом — Белла Ахмадулина и Борис Мессерер, на пятом этаже — Сергей Каледин.
Вот такая литературная коммуна получилась! Живо общались, любили друг друга, вместе отмечали праздники, ставили в холле елку, танцевали…
Вот что написал нам Андрей Мальгин:
«Наши квартиры в доме на Ленинградке имели соседние номера — Искандер с Тоней и Сандриком жили в 67-й, а я в 68-й, но моя была этажом выше, и я могу сказать, что был знаком не столько с Фазилем Абдуловичем, сколько с его голосом. Он мог часами и очень громко читать свои стихи и прозу; кажется, стоя перед зеркалом. Я понимал, что он гений, но над его кабинетом была моя спальня, к тому же классик при этом много курил, и дым проникал через все щели, которых строители, производившие капитальный ремонт нашего дома, оставили много. Однажды Тоня попросила мою жену не ходить по квартире на каблуках: это мешало Фазилю сосредоточиться. Мы всё застелили коврами. А когда пришло время нам делать ремонт, купили путевку для классика в санаторий, чтобы строительный шум не отвлекал его от творчества. Искандер был непрактичным человеком, это понимали все, кто с ним в той или иной степени сосуществовали. Он был постоянно обращен в себя, смотрел внутрь себя, прислушивался к себе. Его берегли от неприятностей и неудобств все. Может, поэтому он дожил почти до девяноста лет и оставил столь глубокий след. Я мог бы рассказать множество бытовых подробностей, но, думаю, это будет неправильно».