— Удивительное дело! У нас на Западе мы привыкли уставать от работы и отдыхать за разговорами. А здесь, в России, я постоянно устаю от разговоров! Скажу честно — я и от вас устал».
Вещь получилась для Искандера тоже экспериментальная, но вполне достойная его ранней юмористики. Эта хоть и горькая, но всё же насмешка над Россией в конце девяностых — начале нулевых особых вопросов не вызывала; сейчас смотрится, скажем так, неоднозначно.
«Поэт» — авантюрная, полная юмора история жизни некоего стихотворца. По объему — последняя из крупных вещей Искандера. Юмор мрачноватый, но вполне бесшабашный (даже эротические сцены есть). Этот самый поэт, вечно попадавший в разного рода передряги по своей принципиальности и опять-таки «безбашенности», в конце получает Государственную премию из рук самого Ельцина. Искандер и любуется своим героем, и посмеивается над ним. Это отнюдь не альтер эго автора, хотя некоторые подробности собственной жизни Искандер своему Юрию Сергеевичу подарил, — ту же работу в провинциальной газете. А внешне и по манерам, да и по некоторым фактам биографии, как нам показалось, герой чем-то напоминает и Евгения Рейна, и Евгения Евтушенко. Вполне почетно!
И автор-повествователь, и сам Юрий Сергеевич рассказывают читателю множество занятных историй, случившихся с этим «всем известным и никому не ведомым» поэтом и перемежающихся строками его стихов. Вот, например, отрывок из забавного стишка, с помощью которого легко запомнить русские степени родства. Кстати, помогает.
— Что такое, братцы, шурин?
— Брат жены, запомни, дурень!
— А золовка — это кто?
— Вот башка, что решето…
Мужнина сестра — золовка…
Где с водярой упаковка?
Мы ж сюда не с ночевой.
— Кто поближе там, открой!
— Деверь, деверь, как понять?
— Мужнин брат, ядрена мать!
И так далее.
А вот как вспоминает герой повести о своей газетной работе:
«…когда графоманы меня совершенно загнали в угол, нужда заставила найти выход.
„Ваши стихи или рассказы гениальны, но их поймут только в следующем веке“, — говорил я или писал в ответ на присланные рукописи. И каждый графоман, как бы воркуя, после этого замолкал. И только один, и то весьма вежливо, сделал еще одну попытку напечататься.
„А нельзя ли все-таки попробовать в этом веке?“ — деликатно спросил он у меня в ответном письме.
„К сожалению, нельзя, — отвечал я ему, — для этого века они слишком гениальны“.
И он навсегда замолк, по крайней мере в этом веке».
Универсальный, кстати, способ, можно брать на вооружение даже сегодня: графоманы, несмотря на все перемены в стране и мире, не перевелись. Друг Фазиля Абдуловича поэт Инна Лиснянская тоже изобрела нечто утилитарное, чтобы окорачивать графоманов. «Вы гениальны на своем уровне», — писала она им. Фазиль хохотал, узнав про уловку Лиснянской.
Но если бы содержание повести составляли только подобные смешные истории, это был бы не Искандер. Ироничный, а порой и серьезный голос его слышится в неожиданных замечаниях к очередному рассказу героя о приключениях на пути к Государственной премии.
«— Юра, — сказал я шутливо, — ты, оказывается, не великий поэт.
— Почему?! — взревел он.
— Вспомни судьбу великих русских поэтов, — сказал я, — разве у кого-нибудь из них она увенчалась таким блестящим успехом?»
Целую главу составили выданные за высказывания героя мысли и раздумья автора под принципиальным для Искандера названием: «Добро первично, и потому роза красива». Это размышления о жизни, о поэзии, о вечных истинах. Для Искандера это всё взаимосвязано.
«Если художник, стремясь к беспредельному совершенству своего произведения, подсознательно не надеется, что с достижением этого совершенства начнется кристаллизация гармонии в мире, начнется спасение мира, значит, это не художник! <…>
Бродский в своей Нобелевской речи наряду с замечательными мыслями высказывает крайне наивную вещь. Он говорит, что эстетическое восприятие мира человеком старше этического. Ребенок начинает воспринимать мир сначала эстетически.
Всё наоборот. Ребенок начинает улыбаться прежде всего матери и тянется к ней ручонками, как к источнику добра. Это совершенно очевидно. И уже позже источник добра воспринимается ребенком как источник красоты. <…>
Первичность добра отражена и в самом языке: добро, добротно, то есть хорошо, то есть красиво. <…>
Многие стихи Бродского покоряют обаянием ума, могучими образами, мрачным юмором. Но некоторые вызывают отчуждение и неприязнь. Кажется, так может думать только инопланетянин. Но это не вызывает никакого любопытства, хочется оттолкнуться, быть от них подальше. Нечеловеческое».
Увы, откликов и читателей, и критиков на новые вещи даже любимых писателей, собственно, и не было. Исследователи и до сего дня продолжают придерживаться этой сомнительной традиции: работают в основном с текстами «Сандро» и прозаических вещей раннего Искандера. Поздний Искандер ждет и ждет своей очереди. Хотя в 2019 году, в честь его 90-летия, благодаря стараниям Сергея Дмитренко, проректора по научной работе Литературного института, в alma mater Фазиля прошла международная научная конференция «Писатель на рубеже эпох: творческое наследие Фазиля Искандера», организованная Культурным центром Фазиля Искандера при поддержке и участии Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям, департамента культуры города Москвы и других не менее уважаемых организаций, включая Московскую абхазскую диаспору, сыгравшую огромную роль в жизни писателя.
Выступали отечественные и зарубежные литературоведы, филологи, философы, переводчики, священник о. Владимир Вигилянский. Говорили и о новой искандеровской прозе, появившейся уже в двухтысячные. «Хорошее начинание, между прочим».
Причину отношения критики к поздней прозе Искандера, как нам представляется, вполне выразил в 2012 году Владимир Бондаренко, главный редактор газеты «День литературы», заявивший на круглом столе в январском номере «Дружбы народов»: «Уже по старой традиции наградили в этом году премиями и Виктора Лихоносова, и Фазиля Искандера. Хорошие писатели, живые классики, но пора уже место дать молодым».
Вот интересно, кому? И отчего же за десять лет, прошедших с того времени, никакие «молодые», равные по силе Искандеру, не появились? Таланты есть, не спорим, а мощной созидательной силы, хоть в какой-то степени подобной искандеровской, нет.
А вот и Чик
Корпус рассказов и повестей о Чике, маленьком философе из Мухуса, собирался почти тридцать лет. Не зря когда-то сказал в своей эпиграмме злоязычный пародист Александр Иванов (и Искандер нередко повторял это с удовольствием):
Один рассказ, потом второй…
Считать — напрасно мыкаться!
Чик — замечательный герой:
С ним можно долго чикаться!
И вот в конце девяностых это случилось: шестьсот с лишним страниц похождений и размышлений Чика были собраны под одну обложку. Не один-второй текст, а больше двадцати! Если не считать всех вариантов и пересечений сюжетов и героев, выводящих нас далеко за пределы цикла, объединяющего и другие, более локальные циклы, то «канонический» корпус начинается с рассказа «День Чика», опубликованного еще в 1971 году в «Юности». А заканчивается рассказом «Чик и белая курица». Он опубликован — весьма символично! — в самом первом номере журнала «Знамя» за 2000 год. На пороге третьего тысячелетия!
Это, как мы уже писали, не роман, а цикл повестей и рассказов, объединенных «миром Чика». Но, естественно, очень разных — всё же между ними тридцать лет!
Про Чика писали, пишут и будут писать, полагаем, много. И писать разное. Несомненно одно — общий смысл, присутствующий в каждом эпизоде.
В чем же он?
Вот мнение нескольких исследователей о том, что самое главное в «Чике».
Марк Липовецкий:
«…естественный ход жизни с ее праздничностью и мудростью воплощен через восприятие центрального героя — мальчика Чика. Однако в этих произведениях гротеск обнаруживается в том, как ложные представления проникают в сознание „естественного“ героя („Мой дядя самых честных правил“, „Запретный плод“), как трудно усваивается отличие „внеисторических ценностей жизни“ от навязываемых эпохой фикций („Чаепитие и любовь к морю“, „Чик и Пушкин“), как интуитивно вырабатываются механизмы парадоксальной защиты от „хаоса глупости“ и абсурда („Защита Чика“), как постепенно, через непоправимые ошибки и муки стыда, приходит умение „понимать время“».[134]
По мнению Евгения Ермолина,
«…позиция внешнего наблюдения за взрослыми — отчасти совпадает с позицией писателя, обеспечивая дистанцию трезвого взгляда. Оттого детское и авторское подчас существуют в нераздельности, Чик выглядит маленьким мудрецом, он разгадывает загадки бытия и производит универсальные выводы, а автор иной раз лишь оговаривается по поводу Чика: „он это знал, но не знал, что знает…“»[135].
Ольга Козэль проводит интересное сравнение проблематики, волнующей Искандера и Виктора Астафьева:
«Главный герой „Рассказов о Чике“ попадает в сложную ситуацию, пожалев на базаре обиженного хулиганами старика и попросив о помощи уголовника. Герой В. Астафьева — подросток Толя Мазов — оказывается в не менее сложной ситуации, будучи фактически замешанным в кражу выручки у кассира и став свидетелем того, как осиротевшие дети попавшей под суд женщины оказываются в том же детдоме, где живет сам Толя. Любопытно, что оба мальчика поначалу не только не отдают себе отчета в содеянном, но даже чувствуют себя чуть ли не героями: Чик — оттого, что сумел-таки отомстить за старика, Толя — оттого, что вместе с друзьями совершил ловкий, отчаянный поступок и остался незамеченным. Прозрение в обоих случаях наступает быстро и оказывается горьким — совсем не потому, что вдребезги разбивает „миф“ о собственном „геройстве“, а потому что, в общем-то, совест-ливые, справедливые мальчишки видят страдания людей, случившиеся по их вине.