Тоон облегчённо вздохнул, открывая глаза, и улыбнулся бродившему на цыпочках Евмею.
— Доброго утра тебе, господин, — ласковым голосом приветствовал его свинопас и без перехода заговорил о своих обидах, тем более тяжких и непростительных, что обижали не его самого, а его хозяина, царя Одиссея, который как ушёл девятнадцать лет назад на войну, так с тех пор и не возвращался. Троя уже давно разрушена и разграблена, и Елена давно возвращена своему законному мужу, и другие цари уже вернулись домой с богатой добычей, а Одиссея всё нет и нет, и что прикажете думать его верному рабу, свинопасу Евмею — никто, кроме него и царицы, не верит, что басилей жив. Бесстыдные женихи гурьбой осаждают соломенную вдову, жрут, пьют и безобразничают в её доме, режут лучших свиней, опустошают закрома и винные погреба, и некому защитить добро отсутствующего царя, ибо царевич Телемах юн и неопытен, ему и годика не было, когда Одиссей отправился на войну, а теперь ему всего только двадцать, и что он один может сделать против толпы женихов? Да и нет его, Телемаха: четыре месяца назад он снарядил корабль и отплыл к далекому Пилосу — узнать у тамошнего царя о судьбе отца, а потерявшие стыд женихи готовятся перехватить корабль на обратном пути и убить царевича, дабы сим богопротивным убийством развязать себе руки и заставить царицу Пенелопу выбрать себе нового мужа из их числа. Нет никакой управы на мерзких корыстолюбцев: жрут, пьют и портят юных рабынь в Одиссеевом доме, и самого Евмея заставляют ежеутренне пригонять им по пять-шесть лучших свиней из Одиссеева стада, и не в силах старый Евмей защитить добро своего господина, и сам вынужден жить впроголодь, и нечем ему угостить путников, нашедших приют в его бедной хижине — да не прогневается на него за это Тучегонитель, покровитель странствующих и путешествующих! Ведь и сам Евмей давно уже забыл вкус свинины, ибо каждая свинья на счету, каждый хряк подотчётен, и число их что ни день уменьшается стараниями незваных и ненасытных, неправедными трудами их челюстей. Хорошо хоть поросят никто не считает, и какой-никакой завтрак Евмей для себя и для своих гостей приготовил, хотя что один поросёнок на четверых? Даже на пятерых, потому что равную долю придётся отдать богам…
Сочувственно кивая и поддакивая, Тоон поднялся со своего ложа, аккуратно свернул и уложил под стеной козьи шкуры, а охапку увядших сучьев перетащил к очагу. Поросёнок жарился на вертеле над очагом, распространяя по хижине восхитительный аромат. Отдельно, в глиняной миске, жарились на углях мозги, и отдельно же, в сторонке от очага, лежала на деревянном подносе кучка внутренностей, приготовленная в жертву богам — ровно пятая часть неподотчётного поросёнка.
Тоон усмехнулся незатейливой хитрости богопослушного свинопаса и тут же вздохнул, подумав, что вот эта кучка дерьма и желчи, быть может, и станет сегодняшней трапезой Примнея, его бывшего ученика, а теперь — бога. Впрочем, ему, наверное, уже всё равно. Назвался богом — лопай, что дают… Тоон привёл в порядок волосы и одежду, тщательно вычесал из бороды клочки козьей шерсти (та шкура, которой он укрывался, была невообразимо стара и лезла) и, продолжая кивать и поддакивать, вышел из хижины — омыть холодной водой из ключа лицо и руки. Евмей поспешил следом, не желая даже на минуту терять столь благодарного слушателя.
Солнце взобралось уже высоко, и Тоон зажмурился, выйдя на свет. Некоторое время он стоял, подставляя лицо благодатным лучам и пытаясь сквозь бормотанье Евмея различить звуки, ещё недавно доносившиеся со стороны моря. Но быстрые удары пик и треск ломающихся щитов прекратились, и лишь едва слышны были радостные вскрики и смех: наверное, ученики, закончив игру, купались в холодных — до дрожи и пупырышек на теле — волнах.
Тоон было двинулся к роднику, но оказалось, что старый Евмей опередил его: не прекращая стенать и жаловаться, наполнил студёной водой объёмистую деревянную чашу и, ненавязчиво оттеснив гостя к ближайшему загону для свиней, стал сливать ему на руки. Десны всё ещё кровоточили, и, закончив омовение, Тоон несколько раз прополоскал рот, сплёвывая розоватую холодную струйку воды в загон, стараясь попасть на загривок повизгивавшего от непонятного и неожиданного удовольствия подотчётного хряка.
Уже вытирая лицо чистой полой своей тёплой мантии, Тоон заметил голубоватую вспышку в дверном проёме хижины. Он сразу понял, что это за вспышка, и поспешно задал какой-то вопрос Евмею, который, к счастью, всё ещё стоял перед ним, спиной к своему жилищу. Евмей стал пространно и многословно отвечать, а Тоон краем глаза продолжал наблюдать за проёмом. Такими вспышками обычно сопровождались большие прыжки Навболита, лишь недавно освоившего этот способ передвижения и, прямо скажем, злоупотреблявшего этим способом в силу своей лени и легкомыслия.
Ну конечно же, это был Навболит — вот он! Не найдя учителя в хижине, он шагнул из тёмного проёма на свет, зажмурился и, увидев наконец Тоона (но не заметив, что Тоон не один), раскрыл рот. Тоон поспешно задал ещё какой-то вопрос Евмею. Это было ошибкой: Евмей озадачился вопросом и замолчал на полуслове, обдумывая ответ. Всего на каких-нибудь две-три секунды замолчал, но этих двух-трёх секунд оказалось достаточно, чтобы в полной тишине отчётливо прозвучал звонкий голос Навболита.
— Парус!.. — только и успел сказать Навболит.
Не договорил, увидев наконец свинопаса, шагнул обратно в хижину, пригнулся, ударившись головой о притолоку, и прыгнул.
Но обернувшийся на его голос Евмей успел увидеть и Навболита, и голубую молнию на том месте, где только что стоял Навболит. Издав непонятный горловой звук, богопослушный свинопас выронил чашу, вяло воздел к небу задрожавшие руки, колени его подогнулись, и он рухнул на землю, шлёпнувшись лбом в коричневую навозную жижу, подтекавшую из-под заплота, подрытого хряком. «Подотчётным», — машинально подумал Тоон, соображая, как же ему теперь спасать ученика.
Четверо пастухов в подчинении у Евмея. Да не то десять, не то пятнадцать козопасов где-то поблизости, с которыми эти пятеро ежедневно встречаются. И Одиссеева дворня, которая тоже изредка видится с кем-нибудь из двадцати. И дома других басилеев рядом, а в домах — рабы, ремесленники, торговцы, мореходы… Широкая известность «чуду» обеспечена, если болтливый Евмей хоть словом намекнёт о нём своим подчинённым. Бедный мой Навболит. Бедный Примней… А ведь Примней демонстрировал свое искусство (правда, сам демонстрировал — подробно, преднамеренно и хвастливо) всего-то дюжине ротозеев, случайных попутчиков — и немедленно был вознесён ротозеями на Олимп. У Навболита ещё есть время. То есть, у Тоона ещё есть время, а значит, у Навболита есть ещё шанс… Один дурак — не беда, два дурака — опасность, три дурака — катастрофа. Ещё не беда.
— Встань, Евмей! — произнёс Тоон, стараясь придать своему голосу ласковую встревоженность, и, склонившись над богопослушным рабом, обнял его за плечи.
Глава 7. Богу — богово
— А ты тогда что? — спросил Окиал и, отогнув ветку терновника, опять посмотрел на берег. Гребцы продолжали таскать с корабля золотую и серебряную утварь, аккуратной горкой укладывая добро возле спящего.
— А что я? — сказал Навболит. — Я прыгнул обратно, а тебя нет. Искал-искал, свистел-свистел, смотрю: корабль уже в бухту заходит. Я — сюда…
— Да не трясись ты так! — прикрикнул Окиал. — На вот лучше глотни. — Продолжая наблюдать за берегом, он достал из ручья в глубине грота холодную скользкую амфору и переправил её в руки Навболита. Тот покорно поднёс амфору ко рту, но, так и не отпив, опять опустил на колени.
— Мы щиты забыли убрать! — сказал он.
— Это ты забыл. А я убрал, так что не беспокойся. Лучше скажи: Евмей твои прыжки видел?
— А когда ты их убрал?
— Сразу, как ты ушёл. Так видел или нет? Ты откуда прыгал?
— Из хижины.
— И то ладно. Из-за стены или с порога?
— Не помню…
Окиал с досадой посмотрел на друга. Увидел его тусклые от страха глаза, прыгающие, непривычно распущенные губы, побелевшие суставы пальцев на горле амфоры. Вздохнул и отвернулся, опять уставясь на берег. Разгрузочные работы подходили к концу. Спящий продолжал спать. Двое мореходов на скрещённых руках осторожно переносили через борт белобородого плешивого старца (даже отсюда, из грота, с расстояния в сто с лишним шагов было видно, как неприятно грязен его хитон). Ещё один не занятый разгрузкой гребец поджидал на берегу, с неуклюжей почтительностью прижимая к груди деревянную лиру.
— Ладно, — хмуро произнёс Окиал. — Будем надеяться, что он ничего не видел.
— Я головой ударился и сразу прыгнул, — сказал Навболит.
— Головой?
— Ну да, о притолоку… Шагнул назад и ударился. И сразу прыгнул.
— Значит, видел…
Окиал отпустил ветку, привстал, отряхнул колени и, пригибая голову, шагнул в глубину грота. Навболит всё так же сидел на корточках, вцепившись обеими руками в амфору, и, запрокинув белое лицо, смотрел на него остановившимися зрачками.
— Ты думаешь, что я… что уже… Да?
— Ну что ты, дружище! — бодро произнёс Окиал. — Конечно, я так не думаю. Что-что, а это всегда в нашей власти: думать. Или не думать… — Он широко улыбнулся и, протянув руку, нерешительно тронул плечо друга. — Ты, главное, сам об этом не думай. — Помедлив, как перед прыжком в воду, Окиал всё-таки сжал пальцы и потряс это плечо, стараясь придать своему жесту однозначный смысл ободряющей ласки.
Плечо Навболита было твердым, холодным и даже сквозь хитон мокрым — от пота. Нормальная здоровая плоть. Смертная. Боящаяся… Впрочем, это ещё ничего не значило: вознесение Примнея тоже произошло не сразу.
«Никаких «тоже»!» — одернул себя Окиал, отпустил плечо друга и сел, чтобы не смотреть на него сверху вниз. Всё-таки, он привык считать Навболита на целую голову выше себя — во всех смыслах. Да и Навболит привык к этому. Вот и пускай всё остаётся между ними по-старому — и как можно дольше…
Это был правильный ход — хотя бы внешне вернуть другу привычный ракурс в их отношениях, и Окиал от души похвалил себя, глядя, как Навболит на глазах обретает былую уверенность.