Окиал не слушал его. Она наконец сообразил, что ему нужно, сжал дротик и швырнул его прямо в переносицу бога.
«Мал!» — с сожалением подумал он, когда Посейдон, взревев, выдернул дротик и, почти не целясь, послал обратно. Окиал увернулся и, закричав от усилия, бросил громадное — в два своих роста — копье с тяжелым зазубренным наконечником. Гребцы лежали ниц, побросав вёсла, и даже Акроней, выронив бич, медленно подгибал колени, повторяя позу учителя. Копье пробило голову бога насквозь, и Посейдон, обливаясь кровью и хрипло рыча, вслепую занес над кораблем тяжелую длань.
«Гефест… Где ты, дружище?» — подумалось вдруг Окиалу, и он удивился, потому что никогда прежде не думал о богах с такой теплотой и… надеждой? жалостью?
— Я всего лишь бог, — услышал он отчётливый голос Гефеста, словно тот был не на далеком Олимпе, а рядом. — Я — ничто без таких, как ты. Но ведь ты не единственный. Вас много…
И это было последнее, что Окиал слышал.
…могучий земли колебатель
В Схерию, где обитал феакийский народ, устремился
Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался
Быстро. К нему подошел, колебатель земли во мгновенье
В камень его обратил и ударом ладони к морскому
Дну основанием крепко притиснул; потом удалился.
Часть III. Нет бога, кроме…
«Читатель ждет уж рифмы розы…»
Глава 15. Мир без Власти
«— Вот так здесь появляются острова… Ты всё успела записать?
— Всё. А ты?
— И я успел. Дома сравним?
— Там видно будет. Маяк оставь.
— Я помню. Который на очереди?
— Эс-пятый.
— Сто двенадцать-эс-пять… Пошел. Куда опустим?
— Прямо на этот островок — он здесь уже навсегда.
— Ох, надеюсь… Хотя, какая разница — всё равно замолчит. Они всегда замолкают в античных сферах. И навсегда.
— Восемнадцатый-бэ-три не молчал.
— Да — пока здесь был этот парень. Кстати, как он там?
— Спит. Ты вкатил ему слишком большую дозу — хватило бы и полкубика. Он так истощен… И, ты знаешь, у него что-то с глазами.
— Это я ещё там заметил, внизу. Ничего, дома разберемся… Обратный старт?
— Давай. Маяк не забыл включить?
— Ни в коем случае. Даю обратный старт.»
Запели, удаляясь, позывные «сто двенадцатого-эс-пять», по экрану побежали светлые полосы, исчезли, и в уголке вспыхнули титры: «Экспедиция 112-С, античные сферы. Информация широкого доступа».
«А бывает ещё и узкого, — подумал Демодок, отключив терминал. — И узкоспециального. И «только для исполнителей»… Не было у нас такой информации — «только для исполнителей». А тут есть. Бессмыслица какая-то: записывают всё, но кое-что может просмотреть лишь тот, кто записывал. Ну и хранили бы в личных магнитотеках — зачем загружать Информаторий?»
Он сунул терминал под подушку, откинул одеяло и встал. Огромное — от пола до потолка — окно сейчас же уехало в стену, приглашающе распахнув желтую беговую дорожку, и Дима поежился, вдохнув заоблачный озонистый воздух Академгородка.
«Бегайте сами», — с ленивым протестом подумал он, выходя в сад, и нарочито неторопливо, нога за ногу, побрел к парапету, густо оплетенному новомодным гибридом — высокогорной мандариновой лозой. Северо-Байкальский штамм, который здесь, в двух километрах над Томском, почему-то не приживается. Не успевает вызревать. Вот километром ниже, на двенадцатом ярусе, говорят, уже весь парапет оранжевый, надо бы сходить посмотреть; а тут — мелкая мутно-зеленая кислятина гроздьями. Но знатоки не отчаиваются, ищут и находят в ней пикантные вкусовые элементы, мужественно жрут десертными ложками варенья и муссы и даже пытаются угощать ни в чем не повинных соседей. Из жильцов двадцать первого яруса, не обремененных специальными ботаническими познаниями, одна только Машка разделяет восторги знатоков. Да и то к величайшему неудовольствию своих хозяев: пикантные вкусовые элементы в козьем молоке они полагают лишними…
Дима шуганул Машку из мандариновых лоз; она, недовольно мемекнув, отпрянула, сыпанула на девственно чистый песок катышками непереваренной зелени и коры, отошла на пять метров вдоль парапета и принялась за свое, нагло кося в его сторону горизонтальным чёрно-жёлтым зрачком.
— Ну и дура, — сказал он козе.
Машка не возражала.
Демодок улегся грудью на парапет и стал смотреть вниз. Ночью опять была гроза, сады нижних ярусов башни влажно поблескивали. Оранжевого парапета на двенадцатом ярусе Дима не разглядел. Может быть, слишком далеко, а может быть, врут. Точнее сказать — привирают. Ну и пусть. Жалко, что ли. Всё равно одно удовольствие было смотреть вот так вниз, лежа грудью на теплом, влажном от росы парапете. Или, допустим, вверх, перевернувшись на спину. Только предварительно надо зажмуриться, чтобы, переворачиваясь на спину, не видеть окрестностей. Чтобы смотреть только на башню. И тогда всё знакомо и мило — как дома. Как в настоящем, а не в кем-то придуманном Томском Академгородке. Даже планировка внизу чем-то похожа, если не очень всматриваться: приземистый бункер глубинного вакуум-энергетического полигона, шахматный строй ангаров со шлюпами квазиисториков, квазигеологов и квазикосмогонистов, корпуса и павильоны прикладников от химии, субъядерной физики, тонкой позитроники, генетики — и прочая, и прочая, почти всё на своем месте. За исключением здания Ученого Совета, которого у них просто нет. Как-то они умудрились обойтись без него — без Ученого Совета, то есть, а следовательно, и без здания. Мол, пережиток эпохи абсолютизма. Твердая рука, мол, и ежовые рукавицы. Деспотия большинства, видите ли, которая ничем не лучше деспотии личности… Утопия, одним словом. Акратия, сиречь анархия, но слова «анархия» здесь не любят — вызывает ассоциации.
А вакуум-энергетикам, между прочим, только дай волю — всю ихнюю утопию по миру пустят. В лучшем случае… Ну, ничего, они ещё спохватятся. Надеюсь, не при мне.
Не дома я здесь. Ох, не дома! Да ещё эти эллинские привычки, отстоявшиеся за сорок лет… Врут они, всё-таки, что не сорок, а только двенадцать плюс или минус полгода. Для Наденьки — да, может быть, и двенадцать. Значит, теперь ей тридцать, она и выглядит ровно на тридцать. Ну, Командор всегда был человеком без возраста — он и сейчас такой. А мне шестьдесят, а не тридцать два — и выгляжу я на шестьдесят, что бы они там ни говорили. Уж глазам-то своим я верю. И нечего мне про выпадение памяти, понимаешь. Что, я своего Томска не помню? По заповеднику не бродил? Да я там каждый уголок…
Дима глянул вперед, на заповедник старого Томска, и сейчас же отвел глаза вправо, на север. На севере было привычнее. Знакомо и мило — если не очень всматриваться. Пять (пятую могли вырастить за ихние двенадцать лет) жилых башен Томска-промышленного и разбросанные по горизонту, в основном теснящиеся к Томи, одиночные шпили Томска-аграрного. Разноцветные шестиугольники полей и весело нарушающие эту пчелиную геометрию пятна заповедной тайги.
На юг лучше вообще не смотреть: там сейчас то же самое, что и на севере. А было — не то же самое, и за двенадцать лет добиться таких перемен никак невозможно… Больше всего жалко железную дорогу. Ветка «Тайга-Томск», видите ли, не самая показательная. «Стрежевой-Нижневартовск», понимаете ли, представляет гораздо больший исторический интерес. Какой идиот принимал это решение, если «деспотии большинства» у них нет? Кто успел, тот съел — вот и вся ваша акратия. Утописты. Такая дорога была. Лучший транспортный музей Сибири. Купцами строенная, чуть ли не в девятнадцатом веке… Или, всё-таки, в двадцатом? В общем, на заре эпохи абсолютизма. И если бы только дорога. Срыть Синий Утес — это ж додуматься надо. «Аппаратные дачи»! Ну и что? Тоже ведь история, хоть и не нравится…
Не буду смотреть на юг, и так всё ясно. Не дома я здесь. А посмотрю я всё-таки… Нет, на заповедник я тоже смотреть не буду. Отсюда — не буду. Вот сбегу сегодня или завтра — и поброжу. По тем местам, откуда не видать этого уродства на набережной, «Пантеона Власти» этого, Аргус бы вас драл, акратов… По Фрунзе пройдусь, потом по Советской. В костел загляну. А вот на Воскресенскую горку забираться не стану: с неё тоже Пантеон виден. Так, помашу снизу православному боженьке, передам ему привет от коллег с Олимпа и — мимо, к Белому озеру, к телецентру, направо, через мостик, до Комсомольского проспекта, сяду на древний двухрельсовый электрокар (если они его сохранили) и в «Париж». А на Каштак не поеду, и на Южную тоже не поеду — социалистический урбанизм, ну его…
— Любуетесь?
Дима нехотя обернулся и сполз с парапета. Это был сосед, один из хозяев Машки. Бодренький низенький старичок, затянутый в серое и строгое, с пухлым портфелем под мышкой и с таким же животиком. Работал он председателем городского бюро, а звали его кто как. Кто Геннадием Агрегатовичем, кто Агнессием Аккуратовичем — он никогда не обижался, но обязательно поправлял. Хотя настоящее имя его было, конечно же, ненастоящим — как и почти всё в нем.
— Любуюсь, — Дима улыбнулся и ткнул пальцем в животик, который тут же с громким хлопком опал и съежился. — Олицетворение дутого авторитета?
— Именно! — обрадовался сосед, сунул руку в карман, где носил баллончик с жидким азотом, и авторитет, натужно шипя, восстановился. — А что же вы Машку не шуганули? Опять молоко горчить будет.
— Шугал, — вздохнул Дима. — Так ведь это ж коза! Никакого почтения к вышестоящим формам жизни.
— Биологические аналогии опасны! — нравоучительно заявил старичок.
— «Исторические аналогии опасны», — поправил Дима. — Ницше, кажется? Или Сталин?
— И тот, и другой, — охотно уточнил старичок. — Но первый высказал это в философском трактате, а второй — по слухам — в приватной беседе, когда его сравнили с Наполеоном. Вы, Дима, очень хорошо знаете историю Власти.