— Тогда вот что. Спрячь его подальше и жди, когда я деньги раздобуду. Только, ради бога, не продавай!
Иван, словно ошпаренный, выскочил из магазина.
«Только бы ветеринаршу застать, — лихорадочно соображал он. — Только бы уговорить ее сейчас же, не теряя времени, осмотреть мою поросюху! А если Аглаиды Поликарповны дома нет? Тогда к Чижику побегу, взаймы просить буду… Не даст, корову продам!»
Но самый уважаемый человек в деревне, местная ветеринарша, Аглаида Поликарповна Толстощекова, оказалась дома. Он заметил ее еще с другой стороны улицы, потому как роста она была выше среднего, да и объема редкого.
— Аглаида Поликарповна! Помогите! Деньги позарез нужны! Дайте взаймы двести десять рублей!
— А зачем тебе двести десять рублей? — Аглаида Поликарповна работала на огороде и, не отрывая глаз от грядки, с достоинством перевернула лопату конского навоза.
— Баню в Большой Калине хочу купить, — неуверенно соврал Иван.
— У кого же это?
— В Чижиковских угодьях…
— Ну что ж, Ваня, дело хорошее. Только денег у меня нет.
— Тогда помогите, Аглаида Поликарповна, в самом необходимом! Сделайте заключение о здоровье моей единственной поросюхи! Справка нужна…
Только теперь ветеринарша оторвалась от лопаты и пристально посмотрела Ивану в глаза.
— У меня выходной сегодня, завтра приходи.
— Мне завтра ни к чему, — не отступался Иван, — нынче рубль дорог.
— Я же тебе русским языком сказала: не могу сегодня, занята я.
Но Иван все-таки отважился забить поросенка и сдать свинину в сельмаг.
Мясо в магазин он решил доставить на собственных плечах, а не на совхозной лошади, как это обычно делается в деревне. «Для конспирации», — решил он и, быстро разделив тушу на четыре куска, перевязал каждый мешковиной.
На этот раз в магазине было полно народу. Продавщица, увидев Ивана еще через окно, сама вышла навстречу.
— Ну что, Ванька?! Народ масло требует! Деньги принес?
— Вот они… Поросюха пудов на десять будет…
— А разрешение на сдачу мяса?
— Будет, Глаша, потом будет… А теперь, сама понимаешь…
— Ну ладно, хватай ношу скорей да за витрину тащи… Люди смотрят… Слушай, Ванька, если ты в течение часа не перетаскаешь в сельмаг всю поросюху и не выкупишь масло — придет заведующая, голову с меня снимет.
— Хорошо, хорошо, — закивал Иван. — Потерпи, Глафирушка, только смотри, масла никому… ни грамма.
Во второй заход Частоколов взвалил на себя сразу два куска. Ноша оказалась намного тяжелей, и нести ее было неудобно. Прогибались от груза сосновые мостки, путались собаки под ногами, но Иван не давал себе роздыху. «Только не позор! Только не тюрьма!»
Третий, завершающий заход для Ивана Частоколова стал почти праздником. Прежде чем отправиться в магазин, он до блеска начистил кирзовые сапоги, тщательно причесал светлую шевелюру, и оставшаяся часть груза показалась ему легче ватной подушки. Но когда он приблизился к сельмагу, сердце сжалось. Он вдруг увидел, что все три куска тщательно завернутого мяса кто-то уже вынес обратно из магазина, а около них, зеленея от злости, кружилась заведующая. Он даже не стал уговаривать ее принять мясо без ветеринарной справки, тяжело вздохнул и вошел в магазин.
Обстановка там была понятной: во-первых, только что началась торговля свежим маслом, во-вторых, через несколько минут должны были выбросить индийский чай. Глафира, как ни в чем не бывало, расфасовывала порченый продукт. Иван остолбенел, он словно не верил своим глазам. Под ложечкой неприятно засосало, стало даже муторней, чем с утра. Постояв несколько секунд у порога, он весь напрягся и вдруг выкрикнул:
— Ну что, Глашка, деньги дороже совести?! Так получается? А?
Продавщица засуетилась, хотела улыбнуться или подмигнуть, мол, что ты орешь, мол, масло и без твоей поросюхи продам, но подмигивания не получилось, и вместо улыбки на лице появилась одна злость.
Иван хотел выпалить еще что-то грубое, резкое, но в этот момент в магазине появился участковый.
«Донесли уже», — с тоской подумал Частоколов.
— Товарищ в рыжем картузе! — строго обратился к нему участковый. — В чем дело? Что вы тут насчет совести говорили?
— Да нет ее, совести!
— У кого нет?
— У крали этой, — Иван кивнул на Глафиру.
И закричал надрывно, чуть не плача:
— Граждане! Кто купил масло — верните обратно в магазин… Передайте всем, что деньги будут возвращены. А теперь послушайте меня, товарищ участковый. Это я во всем виноват… И в том, что оно бензином пропиталось. И в том, что допустил продажу его. Но ведь я не скрываюсь от наказания, только об одном прошу — дайте выкупить порченый продукт.
— Вы, если я не ошибаюсь, молоковозчик? — спокойно спросил участковый.
— Да… — угрюмо ответил Иван.
— Тогда с этим понятно. Но есть и другие вопросы. Во-первых, как такое масло могло попасть из маслобойки в магазин? Во-вторых, почему его оприходовали словно кота в мешке? А вам, товарищ, придется выкупить из магазина все масло. Иначе, сами понимаете, дело дойдет до суда. — Участковый неожиданно улыбнулся Ивану, будто давнему приятелю. — Мой вам совет: действуйте быстрее.
Теперь у Ивана осталась единственная надежда — корова. Мысль о том, что придется продавать Энтузиастку, угнетала его, а по отношению к матери, которая и дня не могла прожить без своей коровушки, казалась особенно жестокой. Но делать было нечего. Частоколов угрюмо дошел до выгона, а оттуда, забрав корову, — прямо к Матвею Демьяновичу Чижикову, в Большую Калину. У того деньги водились — это Иван знал точно.
— А ну-ка, черт болотный, открывай ворота! Я к тебе с товаром! — закричал он, подойдя к знакомой двухэтажной рубленке. А у самого сердце щемило от боли да ноги подкашивались, словно после угарной бани.
Хозяин дома хотел было спрятаться от незваного гостя, но, увидев, что тот пожаловал не один, а со своей дородной коровой, вышел на крыльцо.
— Ты что надумал, Ванька?! Зачем с Энтузиасткой ко мне?
Иван не торопился с ответом. Молча подогнал корову к крыльцу и, сняв картуз, в упор посмотрел на Чижикова.
— Вот что, Матвей Демьянович, хватит нам в жмурки играть! Потому сразу скажу: меня посадят — и тебе решетка!
— Об чем речь, Иван Петрович?
— Сам знаешь.
— Погоди, не кипятись… Что стряслось с тобой?
— Со мной ничего не стряслось. Я еще будь-будь! А ты вот… Короче, не ругаться пришел… Насчет масла. Ты, кажись, тоже его сегодня в магазине покупал. Понял теперь?
— Ничего не понял…
— Тогда прокурор тебе растолкует! — Иван тяжело вздохнул. — Так вот, Матвей Демьянович, масло это есть невозможно. И кто в этом виноват?
— А мне откуда знать?
— Ах ты, крот пакостливый! — Лицо Ивана побагровело. — А я точно скажу, что виноваты мы с тобой, оба! Ты открутил молоковозный шланг, подумал, я без него не справлюсь. А я, дурак, по оплошности прикрутил бензиновый… Вот масло-то и пропиталось гадостью. А раз так, то и отвечать нам вместе!
Такого поворота Матвей Демьянович не ожидал. Глаза его округлились, руки нервно задрожали.
— А, струсил! — выкрикнул Иван. — Да я тебя, если бы захотел… — Он схватил кусок красной глины прямо со своих сапог и сжал ее в кулак с такой силой, что глина брызнула в лицо оторопевшего Чижикова. — Мокрого бы места не оставил. Но я не затем к тебе пришел…
Хозяин стоял на крыльце своего двухэтажного дома словно оплеванный. Редко кому позволял он обращаться с собой так грубо, но Ванька-молоковозчик в этом смысле был исключением. Он знал про Матвея Демьяновича Чижикова почти всю его подноготную. Старик кичился своим участием в Великой Отечественной войне и ранениями, якобы полученными на фронте. На самом же деле «заработал» их в ночных браконьерских стычках с районной охотинспекцией. А всю войну он провел в похоронной команде, так и не сделав ни одного выстрела.
Матвей Демьянович страсть как не любил, когда ему в чем-либо отказывали. Потому что за услугу или добытый дефицит платил щедро — перво-наперво наливал полную кружку браги, а потом вознаграждал нужного человека лисьими, а чаще куничьими шкурками, угощал красной рыбой или дородным куском сохатиного мяса. Но попробуй отказать старику в какой-нибудь пусть даже малости — неприятностей не оберешься. Потому Иван и был уверен в том, что шланг от молоковоза открутил именно он, Матвей Демьянович Чижиков. И сам старик понимал, что пакость его с молочным шлангом и дураку понятна, но натуру он имел потаенную и пакости свои всегда тщательно маскировал.
— Ты знаешь, Ванька! — опомнившись после несусветной дерзости молоковозчика, заговорил Чижиков. — Ведь я хоть и при деньгах живу, но за так ничего не делаю! И шлангом ты меня не стращай, не я молоко возил, не мне и отвечать! Сказывай лучше, зачем пожаловал? Ежели пожировать решил, в избу заходи, ежели пугать тюрьмой надумал, от ворот поворот! Мне теперь все одно, что воля, что неволя, что семга, что хек… потому как мне восьмой десяток уже! Ну, открутил я шланг? Ну, насолил тебе… Только докажи, что я это сделал!
Иван ласково похлопал Энтузиастку по упругой шее, подвел к хозяину.
— Пришел я к тебе, сыч болотный, потому что жить на воле хочу, — выдавил он. — Вот корова моя… Вот я перед тобой, Ванька Частоколов, словно распятие Иисусово. Я знаю, что ты подлец! Помрешь — никто тебя не вспомнит… А если вспомнят, то только как жука энцефалитного. А меня вот, Матвей Демьянович, может, еще и вспомянут, и не просто так, а добрым словом мужицким. Короче, вся надежда на тебя… Покупай корову, иначе, сам понимаешь, — тюрьма… Участковый сказал: масло порченое не выкупишь — крышка.
— Вот оно что… — Чижиков перевел дыхание, вытер со лба капли пота. — Значит, деньги на масло нужны…
Старик суетливо открыл дверь в горницу, предложил войти.
— Сколько за корову просишь? — лукаво спросил он, усадив Ивана на лавку.
— Сколько дашь…
— Что так дешево? А ежели больше дам, чем думаешь?
— Больше не надо…