Сергей медленно поплелся к калитке, но, сделав несколько шагов, круто повернул обратно.
Лена и не шелохнулась, увидев его, лишь повела головой и чуть заметно напряглась.
— Пришел спросить, у тебя письма мои не сохранились? — как можно спокойнее проговорил Сергей.
— Нет, я их сожгла.
— А-а, ну правильно, — теперь Сергей старался быть небрежным. Стал пятиться, но вдруг ясно почувствовал — еще мгновение и все кончится меж ними навсегда, останется только покивать, поулыбаться и уйти. И он шагнул к Лене:
— Поедем со мной! Ошиблись, я ошибся, дурак был…
Сергей схватил, поднял ее за локти, она не сопротивлялась, просто обмякла вся как неживая. И как-то судорожно, неловко все получалось. Он говорил, шептал, звал… И тут раздался крик. Девочка вцепилась маме в руку, плакала и перепуганными мокрыми глазами глядела на чужого дядю. Лена, сама заплакав, присела к дочке, стала утешать. Сергей схватил игрушечную машинку, принялся катать по ладони. Лена взяла дочку на руки, прильнула к ней, бросила виновато:
— Сережа, приходи завтра, когда Витя будет дома.
Сергей совсем потерялся, тупо стоял, не двигался. До него все как-то туго доходило.
— А она, — кивнул на девочку, — вылитая ты.
— Нет, — ответила Лена твердо, — она на Витю похожа. У него есть фотография детская, вылитая Оксана сидит.
Сергей согласился, помялся немного и вышел. Он шагал, плелся по дороге, корил себя. Дурак, ну и дурак, зачем приперся? Разве не понимал он — жизнь утряслась, устоялась, нашла свое русло. Она жена, мать, а то, что было — было давно. Было и прошло. Да окажись они сейчас вместе, измаются оба, начнут друг в друге то, прежнее, выискивать. И зря затеял этот разговор с Виктором и Славкой, тоже умник выискался! Слишком отдалило его от них, разными стали. А память держится за то время, когда они были не разлей вода! И почему хочется все вернуть обратно? Прожить заново или хотя бы протянуть руку назад и коснуться давно ушедшего. Зачем в человеке тоска по прошлому? И чем дальше, тем больше замечаешь: то упустил, это мимо прошло… Десять лет прошло с тех пор, как уехал Сергей из этих мест, а кажется — вот только, совсем недавно было: поезд тронулся, он в тамбуре, мать на перроне, смотрит, сдерживается, старается не заплакать — не сдержалась. Друзья рядом, улыбаются, потрясают в воздухе кулаками, за их спинами Лена, грустная, будто обиженная его отъездом. А Сергею и тоскливо, жалко расставаться, и радостно: учиться едет, самостоятельно жить. И вот уже замелькали мимо сады, сады нескончаемые, поезд стал подниматься по взъему, и внизу — море зелени, лишь кое-где торчат крыши домов да трубы. Он остался в тамбуре один, здоровый спортивный парень, не склонный к сентиментальностям, припал к стеклу и заплакал. Мало что тогда он понимал умом, но душа, видно, знала: за этой чертой остается юность.
Но и взрослость так и не наступила до сих пор, мечется он по земле — что ищет? Что его гонит? Откуда эта внутренняя маета, непроходящая тоска по какой-то новой жизни и невозможность расстаться с прошлым? Может, в том дело, что сорвали в детстве с одного места, увезли, а душа по-настоящему не приросла ни к тому, ни к этому? Друзья вроде и прижились, да, однако, не корешками как-то, ветками…
Сергей услышал резкий свист. У дома на скамеечке сидел тот самый мужик, которого Сергей видел в пивном павильончике. Перед ним на велосипеде вертелся такой же загорелый беловолосый пацаненок.
— Мороз, че такой невеселый? — блеснул белыми зубами мужик — теперь он показался моложе, немногим старше самого Сергея.
Морозом Сергея называли лишь в школе, и тотчас в памяти встала долговязая фигура в школьной форме, с полевой сумкой через плечо.
— Задумался просто, — растерянно ответил Сергей.
Он пытался вспомнить фамилию, имя парня — ничего не получалось, напрочь забыл. Правда, год всего учились вместе, в восьмом классе, двенадцать лет назад.
— А-а. Это бывает, — как бы между прочим, со своей неизменной улыбкой сказал парень. — Ну, будь, — вскинул он широкую клешневатую ладонь.
Совершенно точно, лет десять, самое малое, как не встречал Сергей этого парня, имя не помнил, а тот вел себя, говорил так, будто они каждый день видятся. Удивительно. Неужто для него все равно: десять лет или день? Встретились: ты пьешь пиво — я пью пиво, ты идешь — я сижу, живы-здоровы, ну и слава богу, живем дальше. А может, он считает, что Мороз как жил, так и живет неподалеку? Или просто чудак человек? Странно все-таки. Как его зовут? — все пытался вспомнить имя Сергей. Нет, видно, навсегда выпало имя из головы. Ничем не примечательный пацан был, длинный, сутулый… Ломом кликали… Правильно! И фамилия — Ломов! А зовут — Колька! Колька Ломов! Чудеса с этой памятью и только.
Помрачневший клык горы медленно поедал огромный золотой диск солнца. Жара спадала. Скоро очень резко стемнеет. С гор потечет прохлада, и город, все близлежащие округи, изможденные дневным пылом, словно путник, присевший после дальней дороги у родника, облегченно вздохнут. Выползут на скамеечки старики, на углах соберутся стайки пареньков и девчонок, забренчат гитары, центральные улицы оживут, запестрят яркими нарядами. Воцарится какая-то томная, возбужденная атмосфера южного вечера. Все будет почти так же, как прежде, только чуть по-другому, чуть иначе…
Сбросив на спуске скорость, с мягким шарканьем проносились мимо машины. Сергей шел по обочине дороги, с наслаждением полной грудью вдыхал этот освежающий, пронизанный тысячами ароматов воздух, жадно, цепко глядел вокруг, на бесконечные деревья, закатывающееся солнце, словно пытался вобрать их в себя, увезти с собой. Как можно больше хотелось унести с собой — и только что произошедшую, уже ставшую прошлым, историю, и то, что было десять лет назад, все, все, все… Жалко было что-то упускать, забывать — одна жизнь-то, одна. И все бывает однажды. Жить хотелось как в юности, все замечая, вбирая, ловя каждый миг. И уже тянуло, влекло светлой тоской туда, в свой далекий край, где ждет работа, дорога… Радостно было, до хмельного веселья в голове было радостно, и в то же время где-то в глубине потихонечку посасывала горечь. Сергей выдыхал ее, снова глотал воздух, улыбался и говорил себе: «Бежит жизнь, бежит жизнь…»
ТИХОНЯ ПЕТЮНЧИК РАЗБУШЕВАЛСЯ
Петюня, он хоть ростом-то под два метра и весом больше центнера, но мешок мешком. Мухи не обидит и сам за себя постоять не умеет. Вахлак, словом. Ему, бывало, на ногу кто-нибудь наступит, и часто не без умысла, так он глазами виновато захлопает, мол, вот оказия, не туда ногу поставил, простите, бывает, но, видите ли, она у меня сорок седьмого размера, и как-то, понимаете, сложно… Васька Богачев, парень подковыристый и хитрый, большой любитель подобных номеров, ткнет Петюню пониже спины и смотрит невинно, ждет. Петюня оглянется, промямлит что-нибудь вроде «ну, че ты» и отойдет.
Петюня, он словно для того и создан, чтоб люди могли свое ехидство выплескивать. Прямо находка для всего техникума. Скучно стало или просто делать нечего — Петюня есть для развлечения. Сидит где-нибудь в уголочке, уткнувшись конопатым отвислым носом в журнал «Знание — сила» или «Вокруг света». Задумчивый, как слон, отрешенный. Послюнявит волосатый массивный палец, страницу перелистнет, вдруг засмеется чему-то. Ну, как тут не подойти, не дунуть ему, скажем, в ухо? Не предложить вечерком пойти на танцы знакомиться? Петя сморщится, будто его затошнило, смутится. Смешно, да и само по себе нелепо, не вяжется как-то — Петюня и девчонки. Но по весне Петюня в этом вопросе крепко удивил — взял и влюбился! И влюбился, что называется, не на жизнь, а на смерть. Стали замечать, как теряется, лицом багровеет и совсем придурковатым он делается при Люсеньке Миловзоровой. Услуги ей оказывает, дверь откроет, например, вспотеет при этом от напряжения, одеревенев и набычившись, поднос в столовой поднесет… Ну, нашла охота, подыскал бы себе какую-нибудь щекастую Феклу в платке с розанами, глядишь, и пошло бы у них дело. Нет, надо же было втюриться в Миловзорову, которая в джинсах американских щеголяет или во французских сапогах-чулках с застежками выше колен. А на платке у ней, между прочим, карта острова Кипр! Петюня же вечно в стоптанных черных башмаках, в засаленных штанах с мотней до коленей, в зеленом невзрачном свитере или в черном пиджаке-маломерке.
Люся занималась в кружке любителей поэзии. Несколько вечеров караулил ее Петя. Наконец дождался, когда вышла она одна. Насмелился, подошел. Шел всю дорогу рядом, напрочь потеряв дар речи. Люся же плыла словно лебедь, то есть несла себя, вытянув непомерно и без того длинную шею. Весь ее вид говорил: я наполнена французской поэзией, и этот товарищ сбоку отношения ко мне никакого не имеет. Несколько раз она строго бросала через плечо: «Что ты за мной идешь?» Когда вышли на безлюдную улочку, ведущую к ее дому, Люся пообмякла, стала похихикивать. Поворачивалась к Пете и, двигаясь спиной вперед, склонив голову набочок, придыханно спрашивала: «Что ты за мной идешь, а? Что, а? а?» — улыбалась и кончиком языка водила по верхней губе. Петя пожимал плечами и вздрагивал от ее грудного смешка. В подъезде он, замерев душой, молча сунул ей в руку свернутую трубочкой тетрадку…
— Хорошо пишете Свиридов, хорошо, — сказал на следующий день между лекциями Васька с наигранной серьезностью. — Образно, в рифму. Обнадеживает. Как это там? «Ты весна моя русокосая…»
Петя втянул голову в плечи, отошел к окну и долго смотрел, как экскаватор во дворе роет яму — будто огромный зверь раскрывал пасть, впивался клыками в землю, рыча отрывал кусок и, повернувшись, в зевоте выплевывал пищу.
Проходя по двору после занятий, Петя остановился, и снова долго, как прикованный, смотрел на мерное движение ковша. Отчего-то казалось ему, что земле больно.
Петюня окончательно замолчал. Из мечтательного недотепы превратился в квелого человека, который, ко всему прочему, сам с собой играет в игру «замри». Идет по коридору, вдруг остановится, уставится на что-нибудь, на трубу парового отопления, например, и смотрит. Глаза выпучены, сам недвижен как истукан. И где уж бродит в это время Петина мысль, пожалуй, он и сам не знает.