— Гнилые, что ли, попадаются, — допекали соседи.
— Ну их к лешему. Одному лучше, — объяснял Федя. — Зачем? Надо — так я себе найду. У меня же так-то покой, тишина. А она придет — лезет, куда не просят. Может, и хорошего желает, а не по мне. Злюсь, как пес.
— За Тамарку тебе отыграться охота, — заметил Егоров, военный в отставке.
— Да ну… Хе… Я об ней думать забыл. Может, только счас жизнь хорошую узнал. А то — грязь в доме, все как попало. Уйдешь на дежурство и издумаешься весь: что там, как?.. А теперь и заботы нет. Я знаю, ребятишки там будут сытые и одеты всегда. Нормально все, хорошо.
Управится Федя за день с хозяйством, а к вечеру идет на работу, сторожить столовую на базаре. Заработок какой ни на есть плюс пенсия по инвалидности. До базара три остановки, но Федя не садится в автобус, неторопливо идет пешком.
А там, у столовой, как на грех, вечно околачиваются цыгане, которые нашли работу под стать своей кочующей душе: пригоняют из Монголии скот. Отправляются в Монголию ранней весной и приходят с табунами лошадей, отарами овец лишь к осени. Получают неплохие деньги. Однако бабы-цыганки в больших не по размеру плиссированных юбках все равно ловят прохожих, гадают им по руке. Тут же потягивают пиво, блестя зубами из желтого металла, их мужья. А рядом бегают маленькие, оборванные, чумазые дети. Дергаются у Феди уголки губ: очень уж похожи эти бесенята на его, Фединых детей.
ВЕСНОЮ
Не работалось. В голове — квелость, мысли — редкие, короткие, не ухватишь, ускользают, зато желания, мечты неопределенные сами лезут, будто раздуваются, заполняют ум. Весна, видно, виной — бередит, навевает смуту, притупляет охоту к делам-занятиям. И проступает усталость, скука от повседневности. Четвертый год учится Иван, считается на курсе перспективным, а это требует сил, напряжения… Поступил в институт сразу после армии, помощи почти никакой, и Иван подрабатывает, грузит хлеб ночами. Поначалу вывески писал, плакаты, витрины оформлял, потом бросил — лучше грузить. Вот решил в конкурсе на проект Дома быта поучаствовать. Себя попробовать — была уверенность, что уже сегодня не только готовый архитектор, но и может заткнуть за пояс кое-кого из маститых. Ну и не худо бы, конечно, отхватить восемьсот рублей — столько сулит первая премия. К морю бы летом съездить, приоделся бы — крепко пообносился. Недавно пошел на барахолку, хотел свой полушубок продать — на каникулы летал в Москву, потом на три дня домой, к матери, в Сибирь, и обратно на Урал — так что поиздержался. Встал у входа с полушубком, а на самом — обшарпанная кожаная курточка, вельветовые брюки с вышарканными коленками. А зима, теплом уже веет, но все равно — пробирает. И попал как раз в спекулянтское окружение, в среду солидную: народец с золотом, мохером, пухом ангорским, сапожками… Косится на него этот холеный, проворный люд, усмехается, переговаривается. А одна женщина, самая, пожалуй, шустрая из них, шебутная, поглядела-поглядела, спрашивает: «Студент, наверно? А зачем продаешь? На нуле? И поесть, поди, не на что?» Забегала вдруг чего-то, закрутилась меж своей торговой собратии, подходит к Ивану, берет его руку, сует деньги: одевай, говорит, свой тулуп и иди поешь… Так что восемьсот рублей ох как были бы кстати! Но мечты, мечты… а дело ни с места, ничего путного в голову не лезет.
Иван положил фломастер, взял в надежде чтением настроиться на трудовой лад журнал. Читать любил всегда, и хорошая литература его внутренне собирала. В журнале нашел рассказ, зачитался. Рассказ был о девочке, которая полюбила взрослого человека, женатого. Она даже не полюбила, может быть, а прильнула душой, нафантазировала, что ли, этого человека, любовь свою. Так или иначе, девочка выходила симпатичной, обворожительной в своей юной неискушенной влюбленности и даже, если так можно выразиться, детском эгоизме. Эта история с первой же страницы показалась Ивану нарочитой. Ну что это такое? Сколько вот он, Иван, живет, парень вроде не из последних, а никто к нему не являлся с небес, не влюблялся с бухты-барахты. А как откроешь книгу, так вот оно, слетает к герою юное окрыленное создание, хлопает огромными глазами, которые так и источают пылкие чувства! У Хемингуэя, кстати, таких историй полно. Впрочем, Хемингуэю виднее. Нет, у Ивана тоже бывало: привяжется какая-нибудь — или сразу видно, недоумок, или смотреть не на что, или… окажется она со всеми такая.
А в целом рассказ все-таки тронул, но Иван совсем не задумался над содержанием, а, как ни противился, затосковал по весенним чувствам, по любви, которая грезилась какими-то киношными кадрами на берегу моря, среди цветов… Да, шестнадцатилетняя еще способна к чистым открытым искренним чувствам. А дальше? Ничего подобного Иван не встречал. Нынешние акселератки быстро понимают что к чему: выгодно — нет, побаловаться — всерьез…
Иван снова взялся было за работу, вдруг щелкнула и погасла лампочка. Он посидел в полумраке, прикинул: как быть? Спросить у соседей? (Иван снимал комнатку в коммунальной квартире.) Лучше сходить и купить, пока универмаг не закрыт — хоть по улице прогуляется.
Было начало марта, тепло пришло раньше, днем вовсю капало с крыш, но не отжившая еще зима улучала момент, наведывалась с темнотой, красовалась последними щедротами: сыпала большие белые хлопья, которые падали и смешивались на тротуарах с водянистой снежной кашицей.
Иван сошел с асфальта, зашагал прямо по улице — меньше слякоти. После захламленной комнаты и утомительной работы свежий воздух бодрил, радовал, и Иван рассуждал про себя, что по природе он лодырь, и больше всяких дел ему нравится, скажем, болтаться по городу, идти за какой-нибудь лампочкой, думать о чем попало… И странно это — живет он достаточно целенаправленно и немало трудится.
— Простите, держитесь ради бога поближе к обочине, — обращаясь вроде к нему, пропорхал — именно так воспринялось — голосок. Заботливая девушка, почти девочка, была невысокой, худенькой, в руке сумочка и большое, сотворенное из дюралюминиевого ободка сердечко, приколотое к пальто. И снова где-то под высоким куполом зазвенел колокольчик:
— Тут поворот, машины выносятся как угорелые. А сейчас скользко.
— Уговорили, пойду ближе к обочине, — заулыбался Иван.
— А вы студент, да? И еще немного подрабатываете, да?
— Да. — Иван вгляделся: не знакомая ли? Кажется, нет.
— А сами не местный? Не отсюда?
— Это что, все так сразу по мне заметно?
— Я угадала, да? — В ее глазах сплошной интерес.
— Да, но… Не понял. В чем фокус?
— Никакого фокуса, — рассмеялась она, колокольчиков под куполом добавилось, — я всегда про всех угадываю. И могу сразу характер человека определить и чего он хочет в жизни.
— Даже чего хочет! Вот мне бы как раз не мешало определить — чего я хочу? — Ивана уже крепко удивляла эта «чуда», как он про себя ее назвал.
— Вы? — Она пристально посмотрела, чуть задрала голову, продолжила: — Вы прежде всего человек бодрого духа, веселый. Это хотя бы видно уже потому, что походка у вас пружинистая, энергичная.
Иван усмехнулся — знала бы, какая у него иногда бывает походка.
— Правда, вы грустите часто — просто вы человек чувствительный и все близко принимаете к сердцу. Тогда вы бываете ужасно вялым. Но это временно, это проходит. Вы уверены в себе, независимы — недаром у вас такие размашистые, вольные движения. Но раньше, в детстве, вы таким не были. Вы были застенчивым, стеснительным, но и были самолюбивы, горды и сами себя сделали таким, какой есть. Я правильно говорю?
— Вроде…
— А вам интересно?
— А как вы думаете?
— Конечно. Всем про себя интересно слушать. Я продолжаю. Для вас мало значения имеет быт, условия, в которых вы живете. Главное — интересное дело. Вы можете многого добиться, но мешает то, что вы хорошо можете делать лишь интересное вам. К тому же вы непоседливый, горячий и, кажется, не всегда считаетесь с окружающими. Верно? Я угадала?
— Просто сбит с толку. — Он и в самом деле был озадачен.
Надо же, только встретились, познакомиться не успели, давай характеризовать. И в общем точно. Какая открытость и непосредственность! Прямо живой родничок льется. Правда, все-таки чересчур легко и запросто входит в контакт.
— Вы, наверно, в конторе ясновидящих работаете? — попытался пошутить Иван. Показал на дюралюминиевое сердечко, — а это что, оракул?
— Это мне мальчишка из моей бригады сделал и подарил.
— Из вашей бригады?
— Да. Вы, наверно, думали, что я маленькая еще. Сколько, подумали, мне лет?
— Шестнадцать, семнадцать.
— Хм. Не-ет. Мне осенью уже девятнадцать будет, — вздохнула она.
— Ну! Вы в расцвете сил. Я по сравнению с вами дед, четвертную отмотал. Двадцать пять, — зачем-то набавил Иван себе год.
— Так это же мало! Для мужчины ерунда. Вы даже не в расцвете сил.
— Для мужчины, может быть. Но для человека… Добрые люди уже успевали дел понаворотить.
— И вы успеете. Сейчас время другое, информации много, надо ее переработать. Двадцать пять лет… Раньше солдаты только в армии столько служили, а потом еще семьи заводили. Вы обязательно что-нибудь сделаете, добьетесь, надо только неустанно работать.
— Хорошо, — рассмеялся Иван. — Буду неустанно работать.
Он хоть и смеялся, но в глубине что-то подспудное шевельнулось, отнеслось серьезно к ее словам. Незаметно подошли к универмагу.
— Мне сюда, — остановился Иван. — За лампочкой. Лампочка в комнате перегорела, а без света как-то скучно… Но… — Иван засуетился. — Может, вам тоже нужна лампочка?
— Нет. Я подожду здесь.
— Правда?
— Конечно. Только мы до сих пор не познакомились.
— Иван. — Он не мог без гордости называть свое имя. — Можно Ваня, Ванька. И переходим на «ты». Идет?
— Ива-ан! Как здорово-о!.. Хм. А меня зовут противно. Если имя мое вам… тебе не понравится, я не разонравлюсь?
— Нет, ни капли.
— Валя.
— Красивое имя!
— Тебе нравится? Ну пусть.