щадь, полуторка. И у Борьки комната. Объединятся — двухкомнатная квартира. Для молодоженов роскошно! И все это немаловажно.
Может, он сейчас один? До кружения в голове Гале захотелось в это поверить, но тут же ее охладило: в новогоднюю ночь, с чего ради? Она поднялась, вяло, в маете душевной, стала спускаться вниз. Вышла во двор. Уставилась в окно на пятом этаже. Оно светилось желто, под цвет штор, вырисовывался контур алоэ в горшочке. Больше ничего. Забралась на снежный обледенелый холмик, провалилась, ноги неприятно обметала холодная влажность. Галя была в туфельках — сапожки у ней грубоваты, носы тяжеловаты, при ее невысоком росте смотрятся колодами. Не обращая внимания на нытье в щиколотках, она долго стояла, задрав голову, смотрела — никаких изменений. И что там за шторами? Заметила под окнами пятого этажа выступик: прокладочка такая между этажами. Мелькнула шальная мысль: пробраться бы по этому выступику и заглянуть в окно… нет, разбить, залезть, нахлестать по щекам, по бесстыжим глазам. В воображении Галя проделала этот путь: от окна на лестничной площадке до водосточной трубы, дальше — до окна на кухне, мимо комнаты одинокой бабки, потом окно двух студентов, наконец, Борькино, потянулась к карнизу и… оступилась и сорвалась. Даже в коленках захолодало, когда представила, что с такой высоты… Не пройти, узенькая полоска, а жаль. Галя выбралась из снежной кучи. Одна туфля, левая, увязла — достала, вытряхнула снег, надела, присела на холмик. И вдруг как-то отстраненно увидела себя, сидящую посередине темного двора, беременную, с медведем в руках… Высокие мрачные стены с четырех сторон стали сдавливать, словно бы наступали, нависали над ней. Чудовищным, нелепицей высшей показалось, что сейчас за этими самыми стенами люди веселятся, радуются, разбились по клеткам и все враз радуются… Чему?! Празднику? Что такое праздник? Обман какой-то, все обман! И снова подкатились, замутили глаза слезы. Охватил страх, ощущение ненужности всего, отдаленности людей друг от друга, отгородились стенами и никому нет дела до другого. Стало жалко себя! Зачем родилась? Для чего живет? И еще собирается кого-то произвести на свет, сразу обделенного, безотцовщину! Зачем? Никто никому не нужен, никому она не нужна! Одна! Но как он мог, — все не постигал, казалось бы, самого простого разум, — Боря, тот самый человек, который говорил: «Люблю, жить без тебя не могу», бросить, предать?! Она же, Галя, для него все: «Да, Боря», «Хорошо, Боря», «Я — как ты». Всю себя отдавала. А может, в том и беда? Чересчур старалась, открытой была, выкладывалась — бесхитростная, без утайки, лишь бы он был доволен. А надо бы наоборот: заставить потрудиться, добыть. Хитрить, на чувствах играть. Не бегать самой, а не являться неделю-другую, пусть затоскует, а потом еще и равнодушие выказать. Глядишь, разгорятся страсти! Да что вздыхать-то — не могла без него. Не могла, и все тут! Бывало, пойдет с подругами на танцы, в кино, парни пристают — познакомься, погуляй немножко, ну хоть чтоб ревность в любимом растревожить. Нет же! Противно, на дух никто не нужен. Есть в бригаде парень, которому нравится, замуж зовет. И жилплощадь, между прочим, у него имеется. Нет, чужой. А Боря — свой, родной. И все в нем понятно: даже покрякивающий смех или шутливое «маруха моя». Уперлась в него душа, все помыслы с ним. И ничего особенного нет, внешность самая обыкновенная, правда, высокий, кучерявый. Хватит, надо уйти, порвать эти путы! Галя решительно встала. Направилась к длинному узкому проходу в глубине двора. Остановилась. Словно какое-то магнитное поле не пускало. Куда она? В общежитие, где вовсю гуляет праздник? Повернулась, опять глянула вверх на окно — по-прежнему светится ровненько, безмятежно. Резко зашагала обратно, в подъезд.
Да был же Борис с ней счастлив! Было же им хорошо вместе! Стыдно и сладко вспомнить. Даже как-то на работу оба не вышли — не могли расстаться. Тогда за прогул не влетело: труженица отменная. Она сроду на работу, хваткая, разворотливая, а в ту пору все в руках кипело, спорилось: затирает, красит, белит ли — душа вечерним живет, стремится, летит… И с ним то же самое творилось. Не повторится больше такого — восторга, праздника — ни у нее, ни у него!
Каблучки звонко цокали в тишине по ступенькам, за одной из дверей грянуло дружное «ур-ра». Бешено колотилось сердце. Снова пятый, последний этаж, знакомая массивная, с литой узорчатой ручкой, дверь. Злосчастная кнопка звонка… и опять в бессилии опустилась на ступеньку. Где-то тонко попискивал сверчок. В окне дома напротив люди сидели за столом. Окно на лестничной площадке было створчатым, на шпингалетах. Галя достала пудреницу из кармана, припудрилась, пригладила волосы, сунула пудреницу обратно. Быстро сбежала вниз, отдернула шпингалеты, открыла створки, переклонилась через подоконник, скользнула взглядом вдоль стены. Скинула туфли, пальто, подтянулась, села на подоконник, перекинула ноги по ту сторону, потихоньку, опираясь на руки, нашарила выступик. Немножко мешал живот — чуть повернулась. Ясность была, легкость в голове и во всем теле. Первый шажок, щупающий полушажок — не сорвалась. Второй легче…
Как шла — непостижимо! По мановению, безотчетно.
Шторы не просматривались, в просветик сбоку виделась лишь узкая полоска голубоватых обоев да угол телевизора со светящимся экраном. Слышалась песня: «Вы не верьте, что живу я как в раю…» Галя постучала. Никто не подходит. Постучала еще раз сильнее. Борькино лицо. Вытянулось. Открыл окно, помог влезть. Отпятился, убавил до отказа звук телевизора, как-то приглушенно спросил:
— Ты откуда? Оттуда?
— Ага.
В комнате с ним была совсем не Наташа, все правильно. Наташа для нормальной, тихой жизни в приличной квартире, а для праздника другая. За столом сидела девушка, точнее сказать женщина, не молоденькая — нога на ногу, платье до пола, на руке колечки блестят — смотрит с интересом, не то улыбается, не то усмехается. Собой ничего, симпатичная.
— Здесь прошла, что ли? — Борька подошел, выглянул в окно.
— Ага, — опять слабо кивнула Галя. Она почувствовала, как ее пробирает дрожь. Присела на стул напротив женщины.
— С самой лестницы, что ли, шла? — все недоумевал Борька.
— Мгы, с лестницы.
— Выверты, — ухмыльнулся Борька, закрыл окно, сел на подоконник. — Ну, что скажешь?
Носок его правого ботинка постукивал по полу, отмерял длинные, тягостные паузы. По экрану ходила нарядная певица, крутила на палец длинные бумажные стружки, немо раскрывала большой чувственный рот, резко поворачивала голову, смотрела в упор темными кошачьими глазами. И в напряженную тишину неожиданно втиснулся странный сдавленный смешок. Девушка, женщина эта самая, пыталась зажать рот рукой, спряталась в ладошки, не выдержала и откровенно рассмеялась. Отняв руки от лица, она просто, добродушно даже, заговорила:
— Не обращайте внимания, господи, что только в голову не придет… Знаете, подумалось, сейчас раз — тук-тук! и мой орел ненаглядный в окно влетает. — Женщина расправила руки, изобразила орла. Потом наполнила фужер вином, протянула Гале. — Выпейте. — Галя отпила глоточек. Женщина мигнула подбадривающе. — Вот и хорошо, а я пойду.
— Нет, оставайся! — вскочил Борька. — Что я… Она мне… Муж я ей, что ли?! Прилипла, сил никаких нет…
Борька что-то объяснял женщине, но Галя улавливала лишь отдельные, какие-то смятые вскрики.
Она вся как-то переключилась — пришла на ум и совсем иначе воспринялась странная история про солдата и змею, услышанная недавно от старухи вахтерши в общежитии. Служил солдат на границе. Осенью должен был демобилизоваться, а весной началось: как заступит на пост, так приползает к нему змея, свернется клубочком, голову поднимет и смотрит. Поначалу крепился солдат, никому не говорил, боялся — засмеют. Потом не выдержал, поделился с напарником — тот никакой змеи не видел. Сказал тогда солдат командиру, так, мол, и так, не могу больше, жуть берет. Командир, конечно, не поверил, но сказал, что понаблюдают за ним, когда он на пост пойдет. Ну, понаблюдали — нет змеи. Солдат сам в удивлении: не пришла! И на него уж подозрение — симулянт! Выходит на пост в другой раз, один уже — опять змея! Солдату деваться некуда, крепится, несет службу дальше. Но стали замечать, худеет человек на глазах, молчит, рта не раскрывает. Ночами кричать начал. Увезли его в больницу. Полежал он в больнице, дело к поправке пошло. И вот однажды, тихий час как раз был, спали все, встал он чего-то, подошел к окну, глядит — а под окном змея. Та же самая, голову подняла и смотрит, а из глаз-то — слезы… Решил солдат врачам ничего не говорить, срок службы выходил, думал, выпишется из больницы — и домой. А жил далеко, аж в другом конце страны — такое расстояние змея не проползет. И вот через три дня ему выписываться, приказ об увольнении уже был — вдруг солдат умирает. Причину определили: змеиный укус. Похоронили его, назавтра приходят, а на могиле змея лежит мертвая. Припомнили тогда жалобы солдата, послали змею на исследование. Разрезали ее ученые, оказалось, сердце у змеи было человеческое — девичье.
Конечно, неправда все это, сказка, словом, но сейчас Галю внезапно проняло. Каково же ей, бедной змее, было?! Видела же, изводит, губит любимого, быть его никогда не сможет, и уйти нет сил! Сколько она перестрадала, прежде чем его и себя убить?!
— А при чем здесь я, — тыкал себя в грудь пальцем Боря, — она вот родить собралась, меня хочет заарканить! А что я должен? В одном, считаю, виноват: не надо было затягивать! Сеструха давно говорила…
— Нет, Боренька, ты не прав, — прервала его женщина, — я людей повидала, смотрю сейчас и говорю: попомни меня, пожалеешь ты о ней, покусаешь локоточки…
— Я?! Локоточки?!
Галю не обидело, больше удивило, что Боря чужой женщине про нее говорит так плохо и зло. А женщина возражает, заступается, жалеет Галю, но больно уж чересчур, и при этом белозубо, чуть косо улыбается, покачивает головой, отчего дрожат в ушах сережки…
— А где одежда ваша? — обратилась женщина к Гале. — Не в подъезде?