Он подобрался.
— У тебя ума хватит.
— Думаешь, прыгнула бы? — Галя медленно покачала головой, легко улыбнулась. — Нет. Останови.
— Ты свидетель — нельзя.
— Останови. А то наговорю про вас с Федей…
— Довольна, да?! Довольна?! Иди радуйся!..
Боря остался один. Что-то еще хотелось сделать, сказать что-то. Воткнул сразу вторую, помчался догонять «Урал». Обида раздирала его. И злоба. И не то чтоб на Галю. Непонятно на кого. На всех. И на себя. И хотелось кого-то взять и изметелить. Ну что всем от него надо? Почему он получается перед всеми виноватый? Он ведь просто жить хочет, нормально жить! И никому ничего плохого не делает. Жить в хороших условиях с любимой женщиной. Да! С Галькой? Да! И так ему было горько и муторно, что он заплакал. Не сдерживался, всхлипывал и рыдал. И так тошно стало, что засосало в животе. Борька достал из бардачка пачку плавленого сыра, очистил обертку зубами и стал есть. Слезы скатывались на сыр и подсаливали его. А дорога впереди виделась совсем размытой. Борька жевал сыр, давился, отплевывался и так забылся, что включил дворники — чтобы протереть стекло.
ТРЕХДНЕВКИ
Макар покрякивает, покашливает — укладывается в постель. Старая, с высокими литыми спинками кровать отвечает ему в тон поскрипыванием.
— Видать, уж конец недалеко, ломота во всем теле. К весне дело-то. Растительность всякую она оживляет, а старых телег навроде меня прибирает к рукам.
— Ну че же, весной-то помирать лучше, — рассуждает Клавдия, которая моет посуду после вечернего чая. — Все людям копать легче. Клянуть хоть не будут, а зимой-то подолби ее.
— Энто так, — соглашается Макар. — Тут артиста вчерась ли, позавчерась ли, показывали, семьдесят пять годов ему сполнилось — мне ровня, а вот скажи — по виду он мне токо в сыновья годный.
— Так че же, он тамака изработался за жисть-то? Шибко-то, поди, не горбатился. Это ты всю жисть за лошадями ходил, топтанный имя, перетоптанный. Хозяйство какое было, детей сколь вырастил, войну прошел, а теперича ишо тутока, в этой кочегарке, сколь сажи наглотался?
Клавдия присаживается на табуретку, кладет маленькие желтоватые руки на колени.
— Тебе-то, Макар, че говорить… Хоть на могилку есть кому прийти. А я-то ить одна буду лежать и попроведовать некому. Если Женька када приедет, может, придет.
— Женька придет, — подхватывает Макар. — Мать у ей, царство ей небесное, золото была, и она девка хорошая. Умная. Не забудет. А моих-то, однако, не дождесся. Вот если бы я им бутылку оттеля подавал, тада бы спасу не было: и дневали и ночевали на могилке.
Через каждые три дня Клавдия приходит к Макару. Живет она в доме-интернате для престарелых. Как старухе здоровой полагается ей там работать. Моет Клавдия посуду на кухне, и смена ее длится три дня. Отдых — тоже три, и на эти дни Клавдия отпрашивается и едет к Макару, своему зятю, мужу покойной сестры. Состирает чего надо, помоет полы и снова возвращается, к себе в «богадельню». Своей семьи у нее нет. Был, правда, муж когда-то, но так давно и так недолго, что она и помнит его смутно: сразу после свадьбы сгорел он на тракторе. Нянчилась с ребятишками братьев, сестер, потом племянников — так и прожила жизнь по родне, своего угла не завела и детей своих, кормильцев, не заимела. Вот и пришлось на старости лет искать приюта у государства.
С устройством еще сколь канители вышло: хлопотать, ходить, документы оформлять некому — сама-то она знать не знала, ведать не ведала, в какие двери ткнуться. В собес насчет пенсии сунулась было, так извелась вся и ушла ни с чем — по кабинетам туркали-туркали, а потом и говорят: платят только тем, кто нянькой в чужих людях работал, а свои — сами должны заботиться. Должны, да спрос-то с них гладок — с рук спихнуть, в дом престарелых определить, и то никто не хочет. Спасибо, бог послал Женю, племянницу, — приехала девчонка на каникулы. Ей бы отдохнуть, на речке покупаться, по лесу походить, а она бумажки бегает собирает. Одно слово — грамотный человек, добилась, пристроили Клавдию к месту.
Когда умерла сестра Лиза и Макар с Николаем, сыном-бобылем, остались одни в доме, Клавдия стала приходить и помогать им по хозяйству. В ту пору жила она в няньках у чужих людей и впервые получала за это деньги. Макар предложил ей перебираться: «Че мотаться, живи здесь, места хватит».
Клавдия обошла товарок, поделилась:
— Зовет зять, прямо не знаю, че делать. В няньках и кормят, и поят, и десять рублей платют…
— Иди к Макару и не думай, — советовали старухи. — Оно хоть нонче на своих надежи нету, а на чужих и подавно. Все одно ходишь, стряпаешь да обстирываешь…
Клавдии чего перебираться: манатки — пара платьев, кофтишка да пальтишко, подарки — обноски родственников — всегда у сестры лежали. Нечего и перебираться — встала да и пошла.
Но дети Макара взбеленились. Николай сразу же отделился: поставил в комнате электроплитку и сам себе готовил. Пьяный, понятное дело, ни за что не брался, жил голодом. Он и раньше угнетал отца угрюмостью — молчит, будто обиду на сердце носит, а теперь и вовсе смотреть на него перестал: чужак чужаком жил в родительском доме.
Старшая дочь Дарья, тихая, спокойная, хоть внаружу недовольство не выказывала, тоже, видно, против была: забегать к отцу стала совсем редко, а когда речь ненароком заходила о Клавдии, глаза прятала и слова побыстрей пробрасывала.
А младшая, Надька, та напрямик высказывалась:
— Жениться, что ли, на родной материной сестре хочешь? Чего с ума сходить?
Макар пробовал объяснять:
— Какой там жениться? А кто рубашку состирает, исть сготовит? Иль мне на старости лет в грязи зарастать и голодным ходить? От вас-то, однако, не шибко дождесся подмоги. Как мать померла, ни разу ишо никто из вас не пришел пол помыть иль постирать. Опять же она старуха. Пущай живет, хватит тоже по чужим людям-то шляться. Не объест, поди?
— Не смеши людей! — упирала на свое Надька.
— Уж как вы смешите, однако, не пересмешишь! Пьете каждый день, деретесь… — Макар тоже было разошелся, но дочь налетела на Клавдию.
— А ты что? Смерти сестры обрадовалась?! Место ее быстрей занять хочешь?
— Пошто мне радоваться-то? — недоумевала Клавдия, — ниче она мне, покойница, плохого не сделала. Не ндравится, че ли, што я тутока живу? Уйду, че ж.
— Вот и давай.
Плакала Клавдия редко, только когда умирали или уезжали родные — не впускала ругань и обиду ее душа, а тут словно нарушилось что-то внутри ее, и она едва сдержала слезы на Надькиных словах, однако смолчала.
Сердцем отошла у старой подруги Натальи — посудачили с ней о Надьке с Николаем, заодно Макару досталось: не может в отцовские руки непутевых взять. Наталья посоветовала уйти в недавно открывшийся дом престарелых. Не в первый раз и не от одной Натальи слышала Клавдия этот совет, но все не принимала его всерьез, казалось, обойдется как-нибудь, найдутся люди — пригреют. И вдруг стало ясно: пришло время.
А выплакалась Клавдия через месяц, когда приехала Женя.
— Жила-жила, растила-растила, а теперича не нужна никому — в обузу всем. Как же енто так, а? Доча?..
Три дня без Клавдии тянутся долго. Нестерпимо долго. Одиноко больно. Особенно зимой. И на лавке не посидишь, и на улку не поглядишь, а в замерзшее окно ничего не видно. Да и смотреть не на что — на затеевские зеленые ворота, что ли? Пенсию Макар заработал в колхозе, а потом, переехав в город, еще лет двенадцать трудился в кочегарке при гараже. Трудно стало ночами не спать, да и ходить туда, до гаража, не ближний свет — оставил работу. Но каждую зиму зовут его на помощь. На Новый ли год, в февральский ли праздник кто-нибудь да забывает про топку, и трубы размораживает. Виновника увольняют, а без кочегара не обойдешься — бегут к Макару, человеку надежному. Неделю-другую Макар работает, всего-то и развлечение — уголек маленько побросать, с шоферами словом обмолвиться, а приятно, что помнят, нужен. Однако ночью тяжело: глаза сами собой слипаются, и ноги стынут.
…Посидит старик на сундучке, потянет неторопливо самокрутку, полежит на кровати, сходит в уборную без всякой нужды. И валенки подшиты… Была бы скотина какая — все уход бы требовался. Думал боровка купить, да пораскинул мозгами — чем кормить? Картошку нынче не садили. Говорил Николаю, чтоб землю под пашню у себя в организации взял, но тот не пошевелился. Комбикорм не достанешь, а хлебом — пенсии не хватит.
Тысячу дум за день передумает, а попробуй найти конец или начало, иль середину сыскать — не получится. Хотя так-то, как ни крути, как ни верти, об одном они — о родных детях, о нескладной их жизни, будь они неладны…
Минула трехдневка, и раненько утром появилась Клавдия. Вошла, как всегда, неслышно — больно уж легка на ногу — и, не снимая плюшевой великоватой дохи, сразу к нему, Макару, в боковушку за камельком. Дыхнула холодом, сунула руку за полу, вытащила конверт, подала старику.
— Читай-ка, от Жени получила, зовет меня…
Мало чем была Клавдия одарена от природы: ни собой не взяла, ни рукоделием, ни расторопностью не вышла. Но один дар, редкий, но мало ценимый дар у нее был: она умела любить и служить ближним. И вот, может, впервые ей ответили тем же, и на обыденном, привычном ко всему лице ее ожили, светясь тихими лучиками, глаза.
Макар, в нательном белье и в валенках, подсел к окну, отставил письмо на вытянутую руку, щурясь, долго смотрел на листок и шевелил губами.
— Ну и как думаешь?
— А че думать-то? Зовет ить. Держит меня, что ли, кто здесь-ка? Семеро по лавкам у меня? Хватит, нажилась я в этой тюрьме. Лопоть, какая есть, соберу в узелок да поеду. А ты-то че думаешь?
— А то думаю, что и думать нечего, — рубанул Макар. — У самой то болит, это болит — ну как сляжешь, и будет она, девчонка, разрываться: за дитем смотри и за тобой ходи. Мужика ее ишо не знаем, как он на это дело глянет. Людей изведешь и сама изведешься! И живи потомака там, — раньше времени-то все равно не помрешь. И могила на чужбине будет.