— Ты чего делаешь? — спросила она.
— Ничего.
— Пойдем ко мне.
— Неохота.
— У меня никого нет. Папа уехал в командировку, а мама ушла к подруге и сказала, что придет поздно.
— Тогда другое дело.
Федька вошел в Идочкину комнату, посередине которой лежал огромный ковер. Федька ступил на него, и ноги потонули в ворсистой поверхности. Федьке очень нравилось, что ступни, когда он шагал по ковру, незаметно расползались в стороны.
— Садись, — сказала Идочка и показала на кресло, стоявшее у окна. Федька посмотрел на сирен, прибитых к торцам подлокотников. Об этих мифических полуженщинах-полуптицах он прочел в одной книге. Оттуда он узнал, что сирены хотели погубить Одиссея, когда тот плыл к себе на родину. Сирены с плотно прибитыми к бокам подлокотников крыльями были обнажены по пояс. Их массивные когтистые лапы упирались в сиденье. Уж лучше бы отклепали этих страхолюдин и сдали в утильсырье, подумал он, а приклепали бы, скажем, кентавров.
Федька сел на вертящийся стул.
— Чаю хочешь? — спросила Идочка.
— Хочу.
Идочка достала пузатую синюю баночку и высыпала на ладонь чай. Федька взял с подоконника чайник, и Идочка высыпала в него остатки заварки.
Пили они с Федькой чай внакладку и заедали печеньем «Коровка».
— Когда я был маленьким, — сказал Федька и повернулся на стуле вокруг оси, — тетя Сима тоже дала мне к чаю «Коровку». Я съел, а она мне говорит: «Сейчас у тебя в животе корова замычит». И правда, у меня в животе что-то заурчало. Я испугался и заревел.
Федька подошел к книжной полке и достал «Приключения Мюнхгаузена». Он любил рассматривать картинки в этой книге.
— А у нас тоже Мюнхгаузен в классе объявился, — сказал Федька. — Все время говорил, что партизанил во время войны, ногу ему оторвало, сегодня мы узнали, что все это брехня.
— А зачем он врал? — Идочка убрала со стола стаканы и смела крошки от печенья на бумажку.
— Не знаю. Наверное, думал быть не таким, как все. И Сережку обманул... — Федьке хотелось рассказать, что и он обманулся в своем лучшем друге, что вовсе они с Сережкой не друзья, потому что Сережке наплевать на него, Федьу. Но он промолчал.
— Он с мамой живет?
— Мать у него в больнице с аппендицитом. И еще у него братишка с сестренкой. Военрук сказал, чтобы я со своей мамой поговорил, чтобы их к ней в детский сад записать.
— Я бы простила его.
— Простила?! — Федька вскочил со стула.
— Ему, наверное, плохо живется. Конечно, обманывать плохо, но я бы его простила.
— А кому хорошо живется? Только таким, как Вовка Миронов. Обжираются, отовариваются каждый день...
Вообще, может, и он простил бы Сашку. Разве это жизнь — ни на коньках, ни на лыжах не покатаешься. Да еще с сестренкой и братишкой возиться, сопли вытирать им, готовить. В магазин ходить. Тут завидовать нечему. Впрочем, Федьке давно хотелось, чтобы у него вдруг появился старший брат. Брат никогда бы не обманывал его, и они дружили бы с ним так, как никто в мире не дружил. И брат обязательно купил бы ему педальную машину, когда Федька еще в первый класс ходил. И велосипед двухколесный.
Федька решил перевести разговор на другую тему и спросил Идочку:
— А ты знаешь, что ваше корыто пробило куском асфальта?
Идочка кивнула головой.
— Маме надо достать другое, — сказал Федька. — А где его достанешь?
У парадной двери прозвонил звонок.
— Ма, ты чего так рано? — спросил Федька, плетясь по коридору за Ириной Михайловной. Он хотел поиграть с Идочкой в жмурки, но мать ответила, что ей надо спешить за корытом.
— Тетя Оля сказала, что его может продать ее знакомая. Пойдем, я тебе разогрею обед...
Федька наспех проглотил картофельный суп и морковные котлеты. Ирина Михайловна сидела на кушетке и довязывала свою голубую шапку. — А где живет тети Олина знакомая? — спросил Федька.
— На улице Воровского.
— Может, я помогу нести?
— Лучше сходи за хлебом и подсолнечным маслом.
— Ну вот, опять в магазин, — прохныкал Федька.
— Перестань, Федька. В школе спрашивали?
— Не-е, — ответил Федька. — Сережку спрашивали по истории. «Отлично» отхватил. Ма, он даст мне почитать Александра Грина. Ты читала?
— Читала, — ответила Ирина Михайловна.
— Интересно?
— Как тебе сказать? Боюсь, ты всего там не поймешь. А ты знаешь, — мать улыбнулась, — я ведь однажды встретилась с ним. Давно только это было…
— Где? — удивился Федька.
— Здесь, у нас в коридоре.
— Ну да?! — Федьке показалось невероятным, что настоящий писатель может запросто прийти к ним в коридор. Это было, кажется, в тридцатом году. Мы с твоим папой только-только приехали в Москву. Тогда ходили слухи, что в городе орудует шайка воров…
— Вроде «Черной кошки».
— Наверное. Я перебирала у фонаря старое белье. Вдруг слышу за спиною чьи-то шаги. Оборачиваюсь и вижу — склонился надо мною высоченный дядька в пальто. Ноги расставил, как грузчик. У меня сердце в пятки ушло. Ну, думаю, сейчас меня топором по затылку ударит. «Вам кого?» — спрашиваю. «Мне Славутиных хотелось бы повидать», — отвечает. (Семья Славутиных эвакуировалась из Москвы и до пор еще не вернулась. Дверь их комнаты была опечатана. Федька нашел как-то старую книгу со стихами, где на первой странице было написано — «Ученице V класса Вятской Мариинской женской гимназии Славутиной Марии Гавриловне Октября 11 дня 1909 года».) А Славутиных дома не было. А вы кто, спрашиваю. «Я Александр Грин». Была я молодой и глупой и еще не читала его книг. Только через два года, когда узнала, что он умер, прочла «Алые паруса» и «Бегущую по волнам». Он остался Славутиных на два дня. Два дня лежал и кашлял. И пил...
— Что пил? — спросил Федька.
— Лекарство. Да не помогало оно. А потом уехал к себе в Крым. Очень хорошо помню его глаза — глубокие и печальные. И веки — воспаленные, красные...
— Счастливая ты, — вздохнул Федька. — И почему ты в школу не вернулась?
— А почему тетя Оля пошла на завод не кладовщицей, а к станку?
— Так это тетя Оля.
— Помнишь, как мы жили в Ильинском, куда эвакуировали ребят, которые учились в моем классе? Ведь школу закрыли, и мне пришлось пойти в детский сад. Через годик-другой переберусь в свою школу. Только трудно будет — привыкла к детсадовским девчатам.
— Ма, тут у нас Сашка, — начал было Федька, но остановился. Если Сашка обманул всех, стоит ли просить мать, чтобы Кольку и Катьку устроили в ее детский сад.
— Что Сашка? — спросила Ирина Михайловна.
— Да у него мать положили в больницу, а у него еще брат с сестренкой. Их в детский сад нужно устроить.
— Что же ты молчал? — спросила Ирина Михайловна. — У нас в саду есть еще три места. Пусть ваш Саша оформляет документы.
— Сашка всех обманул. — Федька рассказал о том, что сегодня произошло в классе.
— Вот как, — сказала мать, выслушав Федькин рассказ. — А ты уверен, что Саша вас обманывал?
— Но он же сам сказал об этом Сережке.
— Ну, личное признание еще не основание для того, чтобы обвинять человека во лжи. Как он ответил Сережке — спокойно или с оглядкой?
— Что ты! Даже с радостью. И вздохнул.
— Значит, это не обман. Хотя, может быть, было бы лучше, если бы Саша вас обманул.
— Это почему же? — Федькины глаза округлились. Мать всегда так — скажет, а целый месяц можно голову ломать.
— Ты сам признался, что слышал про Сашино участие в войне только до начала занятий в школе. А Вовкиному деду Саша сказал, что не воевал. Значит, что-то мешало ему сказать вам, как было на самом деле. Что-то мучило его. Не случайно ведь он никому не рассказывал в классе про войну. Было что-то сильнее его, от чего он хотел избавиться. — Мать помолчала. — Ты, Федька, не видел вблизи, как умирают люди. А Сашка видел. Может быть, у него было нервное потрясение.
«Вот закавыка», — подумал Федька. Идочка сказала, что простила бы Сашку. А мать объяснила, что он ни в чем не виноват. Значит, и прощать его не в чем. Выходит, Сережке надо просить прощения у Сашки за то, что плохо подумал о нем. Да и Федьке же. А вообще-то и Сережке надо просить у Федьки прощения за то, что хотел предать его и забыть навеки. Но он, Федька, не нуждается в Сережкиных извинениях. Очень надо! И хотя Федька тоже считал, что Сашка обманул всех, но с этого дня он все равно мог бы стать лучшим его другом. Только он никому про это не расскажет. Не расскажет он про то, как у Сашки получилось нервное потрясение и сломалась душа.
Федька попытался представить себе, что такое душа. Выходило что-то шарообразное и светящееся. Этот светящийся шар трепыхался в Федькиной груди с самого рождения и обволакивал своим светом легкие, сердце, печенку и селезенку. И вдруг начиналась война, шар разваливался пополам, тускнел и твердел, как буханка на морозе, и мешал нормально дышать легким, а сердцу перегонять кровь. Эту болезнь можно было назвать шаровой. И только человек с сильной волей мог заставить соединиться распавшиеся половинки. Тогда шар снова начинал светиться, и в глазах человека снова появлялась жизнь. И человек забывал все, что он думал и рассказывал о смерти, и ему было стыдно за то, что обманывал себя и друзей рассказами о том, чего с ним на самом деле не было. Вот что такое была шаровая болезнь...
Мать поднялась, и угол кушетки стукнулся об пол.
— Надо казеину купить, — сказала Ирина Михайловна. — Ну, собирайся в магазин.
Ирина Михайловна достала из своего полушубка пятьдесят рублей, дала их Федьке, и Федька с недовольным видом отправился в магазин.
Яму на асфальте, которую вырыли на месте, где упала бомба, уже засыпали. На углу Большого Кисловского сидел усатый чистильщик обуви. Он стучал щетками по ящику и скороговоркой бубнил:
— Ботиночки, сапоги, туфли и прочее приводим в довоенный вид! Мальчик! — окликнул он Федьку. — Посмотри, разве ж это сапоги? Ставь сюда ногу. Всего два рубля за удовольствие. Будешь видеть небо в сапогах. А?