Сережка вошел в подъезд своего дома и медленно стал подниматься по лестнице. Остановившись перед дверью, он открыл почтовый ящики увидел какую-то бумажку. «На ваше имя получена телеграмма. Находится в комнате номер два», — было написано на шершавом клочке бумаги. «Значит, у Хрюшки», — подумал Сережка, постоял в нерешительности и стал спускаться вниз.
Он осторожно нажал на пуговку звонка. Дверь распахнулась, и на пороге выросла мощная фигура ее величества Хрюшки. На этот раз железок в ее голове не было. На щеках Хрюшки расцветал алый румянец, обхвативший с обеих сторон ее доверчивую улыбку.
«Надо же, — подумал Сережка, — и совсем не жадина».
— Здравствуйте, — сказал Сережка.
Хрюшка зевнула, прикрыла рот ладонью и сказала:
— Здравствуй.
— У вас должна быть наша телеграмма, — сказал Сережка.
— А-а, сейчас.
Она слегка прикрыла дверь. Сережка услышал чей-то голос и приглушенные слова: «Кто пришел?» Хрюшка что-то ответила, послышались шаги, и на площадку высунулась голова пожилого мужчины в белой майке. Сережка увидел, как Хрюшка похлопала его сзади по спине.
— Иди, иди, — сказала она мужчине и протянула Сережке телеграмму. Бумажная полоска, склеивавшая телеграмму сбоку, была разорвана.
— Ты уж не обижайся, — сказала Хрюшка. — не удержалась, прочла. Скоро папку увидишь...
«Приеду через неделю Обнимаю Целую родные мои Ваш папа», — прочел Сережка.
— А чего же твоих дружков не слышно и не видно? — спросила Хрюшка. — Соскучилась я по ним! — Она засмеялась.
Сережка стрелою взлетел на свой этаж, вбежал в комнату, снова перечел телеграмму и, прыгнув на диван, перевернулся через голову.
А когда успокоился, достал большой лист бумаги, карандаш и остро заточенным грифельком коснулся гладкой поверхности листа.
Лицо старика медленно оживало на бумаге. Нос, губы, борода — все было схвачено точно. Только глаза не получались. Сережка стирал их резинкой, снова пытался передать выражение глаз Егора Алексеича. Но глаза не давались. У Сережки они смотрели то чересчур строго, то чересчур добро.
Какие же у старика были глаза? Глубоко запавшие под седыми бровями, они должны были излучать что-то такое, чему Сережка не мог подобрать сло́ва. Да не слова здесь были нужны.
Сережка бросил карандаш и снова прочел телеграмму. Все-таки здорово, что у него есть отец. Жизнь совсем не так уж плоха, как ему казалось час назад.
И опять его потянуло к карандашу. Что же он все-таки упустил в глазах деда? Сережке припомнился акварельный портрет Софьи Лукомской работы Серова, который он видел вместе с отцом в Третьяковке. Отец подолгу простаивал у него. Сережка тоже мог неподвижно стоять у портрета женщины в черном платье. Он начинал замечать, как меняется выражение глаз у этой женщины. Глаза казались и печальными, а потом и радостными, страдающими и счастливыми. Но было одно, что оставляло в них какое-то постоянное равновесие, что ли, — это чувство. В них жило чувство. Это был не портрет, а живая женщина.
Как бы схватить в глазах деда это чувство? У Сережки они получались неживыми — нарисованными. Что в них было главным? Поди определи.
И Сережка снова проходился резинкой по бумаге и снова рисовал глаза старика. Отец ему говорил, что самое трудное в живописи — рисовать человеческое тело и глаза. А самое трудное из плодов для изображения — виноград, потому что он светится, как живое человеческое тело. Только теперь о винограде думать не приходится. Но зато глаза остались. И их надо было изобразить...
Федька разгружал помидоры.
Во дворе военторга с утра до вечера чихали и фыркали машины, осевшими кузовами пятившиеся к разгрузочным площадкам. Федька однажды молча стоял в стороне и следил, как грузчики сноровисто снимают с машины ящики с помидорами. Какая-то женщина в черном халате, когда Федька повернулся и хотел идти домой, окликнула его: «Эй, пацан, подсоби малость!».
Вот и сегодня Федька нес ящики в магазин, успевая проглотить по дороге красный помидор. А когда он кончил работать, женщина в черном халате положила ему за пазуху штук десять самых лучших помидоров.
С честно заработанной поклажей Федька поднялся на третий этаж и сразу же прошел на кухню, где кухарила тетя Оля. Он подошел к столу и вывалил помидоры прямо под самым носом тети Оли.
— Смотри, не ешь немытые, — сказала тетя Оля. — Брюшняк заработаешь.
— Не заработаю, — ответил Федька, заправляя свитер в шаровары.
В кухню вбежал Герка и звонко прогундосил:
— Те Оль, куда ты наушники девала? Ничего нельзя оставить дома!..
— Горе ты мое луковое, — сказала тетя Оля, — ты их дома и не оставлял. Они у Феди.
— Федьк, — сказал Герка, сразу переходя на миролюбивый тон, — пошли к тебе, а?
— Подожди. — Тетя Оля двумя пальцами достала из кармана фартука деньги. — Сначала сбегай за хлебом.
— Ну-у, — вернулся к прежней гундосости Герка, — вот еще...
— Давайте, — Федька взял у тети Оли деньги, в которые были завернуты обрывки хлебных карточек, и пошел одеваться.
— Лоботряс эдакий! — в сердцах проговорила тетя Оля. — Неужели не стыдно? Федя все время за тебя в магазин ходит.
— Те Оль, чес слово, мне надо сегодня приемник доделать. А Федька хочет еще ножку к кушетке приклеить, и я должен казеин варить...
Федька вышел за ворота и свернул к углу на Воздвиженку. Усатый чистилыцик клевал носом. Но едва Федька поравнялся с ним, он открыл глаза, почмокал губами и проговорил:
— Иди сюда, мальчик...
Федька подошел.
— Садись, — сказал мастер по гуталинной чистке.
— Да мне не надо, — сказал Федька, нащупывая в кармане десятку.
— Тебе не надо, мне надо. Садись! — Чистильщик сделал свирепое лицо, совсем как пират из фильма «Остров сокровищ», и тут же рассмеялся беззвучным смехом. Он усадил Федьку на красно-коричневую низкорослую табуретку, утвердил Федькин сапог на свой ящичек и достал щетку с облысевшим концом.. Очистил по ранту Федькин сапог от грязи, положил щетку на асфальт и взял две другие щетки с пышной щетиной, изогнутые, как корпуса королевских. фрегатов. Фрегаты легко заскользили по волнистой поверхности голенища.
Потом чистильщик — все так же не спеша — взял третью щетку, открыл банку с гуталином, ударил по ее краю щеткой и бережно, но с нажимом смазал сапог. В ход пошла залоснившаяся бархатка. Через три минуты Федькины сапоги блестели, словно черный мрамор.
Федька полез было за деньгами, но мастер по черному небу пригладил усы, посмотрел снизу вверх на Федьку и проговорил:
— Деньги дашь — обидишь. Иди...
Когда Федька пришел к себе, дома по-прежнему был разгром. Кушетку они перевернули вверх ногами. На обеденном столе громоздились друг на друге винтики, мотки проволоки, досочки, какие-то железки, болты, кусачки, клещи и наушники.
— И далась тебе эта кушетка, — проговорил Герка, почесывая в затылке. Ему не терпелось приступить к сборке приемника.
Федька промолчал. Вчера он проснулся оттого, что угол кушетки стукнулся об пол. Федька потянулся, пробормотал «мама» и открыл глаза. Он увидел на кушетке Герку и замер от неожиданного перехода к яви. И сразу же решил приклеить к кушетке ножку.
— Федьк, — сказал Герка, услышав звонок у входной двери, — открой. Мне некогда.
Федька пошел открывать — это был Сережка.
— Что это у вас? — спросил Сережка, входя в комнату.
— Приемник собираю, — сказал Герка.
— В кушетку собираешься вставлять?
— Федька ножку приклеивать будет.
— Где детектор достал?
— Хе, достал! — воскликнул Герка. — Взял цинку, свинца и серы и все это превратил в кристалл на огне. Вот выводной провод — для антенны, соображаешь? А этот — для наушников... Федька, где наушники? — прогундосил Герка.
— Ты на них сидишь, — сказал Федька. — Давай ножку и кисть.
Федька смазал казеином выступ ножки и вставил ее в паз.
— Теперь утюг для пресса, — сказал Федька.
— Может, в расшибалку сыграем, — сказал Сережка, но тут же понял, что предложение было некстати.
— Играть буду, когда начну сам зарабатывать, — сказал Федька, нажимая сверху на утюг, придавивший ножку кушетки. — Сколько у тебя денег?
Сережка выскреб всю мелочь из кармана.
— Только два рубля.
Герка тоже полез в карман. Втроем у них набралось четыре рубля.
— Вот наши луидоры. — Федька снял со шкафа картонную коробку. — Расшибалка с сегодняшнего дня отменяется. Будем копить деньги...
— Для чего? — спросил Сережка.
— Подайте копеечку, — протянул Герка, отрываясь от приемника. — Будем побираться, как старикашка у фабрики-кухни.
— Дурак ты, — сказал Сережка. — Нашел над чем смеяться.
Федька посмотрел на Сережку.
— Ну и что, — сказал Герка. — Тебе старика жалко стало, да? Раньше ругал, а теперь жалеешь.
— Все равно у вас вместо головы пивной котел, — сказал Сережка. У него было хорошее настроение. — Знаете, кто этот старик?
— Лев Толстой, — сказал Федька.
— Дед Мороз, — хихикнул Герка.
— Ни за что не догадаетесь.
— Не тяни кота за хвост, — сказал Герка и снова захихикал.
Федька не удержался и тоже засмеялся.
— Говори же, — сказал он.
— Дед Вовки Миронова.
— Вре-ешь, — протянул Федька.
— Вот это па-де-де! — Герка плюхнулся на стул.
— Вот это да-а. — Федька вытер рукою лоб. — Значит, мироновский отец отказался кормить его?
— Разумеется.
— Вот сволочь. — Герка прибавил еще два крепких слова. — Чес слово. И отец у Вовки тоже выпадыш.
— Так вот. — Федька положил коробку с мелочью на стол. — Деньги мы теперь будем собирать для Сашки. Ты согласен? — Федька посмотрел на Сережку.
Сережка молчал. Он припомнил Катьку, бегавшую без штанов по комнате, Кольку в подпоясанной шпагатом косоворотке, и ему стало обидно, что не он первым сделал такое предложение. У него только хватило сообразительности на расшибалку. Он вытащил из кармана шпагат с ключом и гвоздем и протянул Федьке.