— Анна Васильевна задерживается, — сказал Максим Максимыч. — И чтобы немного разогреться, мы с вами займемся строевой подготовкой. Поняли мою мысль?
— Да! — хором ответили ребята.
— Новожильский, ты, кажется, недоволен?
— Я счастлив, Максим Максимыч! — вскочил Витька с места.
— Ну то-то. А сейчас — становись! Отставить! Крышки парт — не пулеметы, и школа — не полигон. Забыли? Становись! Федорчук, портфель разрешаю оставить — твой бутерброд потерпит, пока ты маршируешь...
Максим Максимыч провел ребят в раздевалку и, когда все оделись, вывел класс во двор.
— В одну шеренгу становись! На первый-второй рассчитайсь... В две шеренги стройся. Полищук, где у тебя правая нога?
— Вот она, — сказал Герка.
— А ты уверен, что это правая?
— Да.
— Так почему же ты начинаешь перестроение с левой? Новожильский, — Максим Максимыч кивнул вслед прошедшей мимо школы высокой и стройной девушке, — приятно посмотреть, как идет человек. Подтянутый, плечи расправлены. А у тебя что, Новожильский? Стоишь как корова на льду. А ведь в хоккей играешь... Соколов, что у вас там за секреты с Сидельниковым?
— Товарищ военрук, — Федька встал по стойке «смирно», — разрешите обратиться.
— Слушаю тебя.
— Тут у нас одно дело. Нам нужно на час уйти.
— Кому это вам?
— Полищуку, Миронову и мне.
— Очень важное дело? — прищурился Максим Максимыч.
— Ага, — сказал Герка.
— Секретное?
— Секретное.
— А секрета под глазом больше ни у кого не будет?
— Нет, — ответил Герка. — Чес слово.
Вовка стоял, опустив голову. Он не знал, что еще затеяли ребята. Они только сказали ему, что поведут его куда-то после уроков. Тогда почему Сережка с ними тоже не идет? Он сегодня спросил у Вовки: «Ты знаешь, где живет твой дед?» — «У своей сестры». И все. А теперь вот решили вести его куда-то во время уроков.
За три дня, прошедшие со дня драки, Вовка понял, как плохо жить без деда. Не у кого было спросить, почему Витька назвал его «подлюгой», почему его сумел избить этот слабак Полищук. Разговоров с отцом Вовка стал избегать.
— Ты иди к трамваю, — сказал Федька, когда они вышли из строя. — А мы сейчас придем.
Вовка шел к остановке, ломая голову над тем, что затеяли одноклассники. Какую свинью ему еще хотели подложить? Неужели мало того, что у него все лицо покорежено? И зачем он про Сашку тогда рассказал? Нет, правильно, что рассказал. У него хватит смелости не то что про Сашку правду сказать — он про отца все расскажет. Возьмет и напишет письмо и отошлет его в «Пионерскую правду». Как отец всех обманывает. Как он обкрадывает государство. И тогда вызовут Владимира Миронова, поставят на гранитный пьедестал перед стотысячным строем пионеров и скажут: «Ты настоящий герой, Володя! Все пионеры должны брать с тебя пример. Мы счастливы, что среди нас есть такие светлые души, как твоя. И мы награждаем твою светлую душу...» И перед миллионным строем ему повесят орден. И заиграют трубы, и зарокочут барабаны. И во всех газетах будут помещены его портреты. И о нем будут писать, что подвиг такой в жизни Володи Миронова не случаен. Что он и раньше был таким и всегда разоблачал трусов и обманщиков. Все ему начнут завидовать. И тогда он придет к деду, а дед ему скажет... Что же ему скажет дед? «Так чей же ты хлеб ешь, внучек?» Нет, не то...
Последняя фраза, сказанная дедом, была каплей дегтя в бочке меда. Свернулись Вовкины мечты от дедовских слов, как скисшее молоко на керосинке.
Вовка поглядел на дорогу — ему навстречу шли Герка, Федька и Сашка. «Все вместе хотят избить, — испугался Вовка. — И Сашка решил отомстить».
— Чего шарахаешься? — сказал, подходя, Сашка. — Не укусим. Здорово.
— Здравствуй, — буркнул под нос Вовка и опустил глаза.
— Небось подумал, темную решили тебе устроить? — сказал Сашка, зачесывая назад съехавшие на лоб волосы. — Другого в башку-то забрать не хватает силенок, так ведь?
Вовка отвернулся. Отгадали его нехитрые мысли.
Ребята молча ждали трамвая. Наконец Вовка не выдержал и спросил:
— Куда едем-то?
— На кудыкины горы, — ответил Сашка.
— Вот возьму и не поеду, и ничего вы мне не сделаете, — захорохорился было Вовка.
— А тебя никто насильно не заставляет, — сказал Федька.
— Поедешь, паря, — сказал Сашка, — куда тебе деться.
С пригорка мчался к остановке трамвай. Вагоновожатый, наверное, был в хорошем настроении. Он бил ногой по железному штырю в полу, и веселые звонкие горошины скакали вперед, обгоняя трамвай.
Первым поднялся на площадку Сашка, за ним Вовка, потом Федька с Геркой. Вовка хотел достать деньги, но Саша сказал:
— Федька заплатит.
Федька получил у кондуктора четыре билета, и они с Геркой прошли вперед.
Сашка придвинулся к Вовке и негромко произнес:
— Приготовься деда встречать.
— Да чего вы все дед да дед! — сказал Вовка.
— Отец деда выгнал?
— А ты откуда знаешь?
— Выгнал, спрашиваю?
— Выгнал, — прошептал Вовка и стал смотреть в окно, где вдалеке высилось здание хладокомбината.
— И ты смолчал?
— А что я мог? Он же отец.
— А ты к деду ходишь?
— Нет.
— Боишься, батя выпорет?
— Откуда ты знаешь?
— Я все, брат, про тебя знаю. Только не кричу на каждом углу.
Трамвай, подрагивая красными боками, загудел колесами на повороте и остановился.
Ребята вышли. Трамвай тронулся, и Федька сказал:
— А теперь смотри и запоминай, Миронов.
Дед стоял на углу фабрики-кухни боком к ребятам и держал перед собою кепку с поломанным козырьком. Вовка сразу узнал эту кепку. Он часто надевал ее и маршировал перед дедом с игрушечной винтовкой в руках. И дед командовал: «Ать-два, ать-два! Шире шаг, солдатики!» А когда Вовка просил, чтобы под его маршировку дед пел, начиналась песня с припевом: «Так громче, музыка, играй побе-е-ду, мы победили, и враг бежит-бежит-бежит...»
Сашка, подавшись вперед, оперся всем телом на костыль и, не отрываясь, смотрел на деда. Ветер теребил его волосы и шевелил длинный чуб. О чем в эту минуту Сашка думал, трудно было догадаться. Может, вспоминал, как торговал с дедом на базаре. Может, думал про больную мать. А может, какие-то неясные думы всплывали в его сознании о недавнем прошлом, когда он, еще здоровый и веселый, гонял турманов и николаевских голубей в родной деревне. Пожалуй, и сам Сашка не мог бы ответить в тот момент, о чем он думает.
Герка почесал свой черно-зеленый синяк под глазом, шмыгнул носом и спросил Федьку:
— Пошли?
— Пойдем, — сказал Федька.
Вдвоем они направились к деду. Вовка увидел, как мальчишки подошли к нему, бросили в кепку деньги, дед что-то сказал, и ребята повернули назад.
— Ну, внучек, — сказал Сашка, не глядя на Вовку, — Егору Алексеичу помереть с голоду не дадут. Все о нем заботятся. Только внук обходит стороной. Чего курятник разинул? Пойди брось двадцать копеек или кусок хлеба. На трамвае сэкономил ведь. Дед только спасибо скажет. А потом расскажи на классном собрании, какой у тебя отец кака и как тебе жалко деда. И какой ты настоящий тимуровец, как ты переводишь слепых да калек на другую сторону улицы...
— И как вывел Сашку на чистую воду, — добавил Федька.
— Ну, это ты зря, — возразил Сашка. — Я тут ни при чем. — Сашка замолчал на секунду. — Ну, Миронов, что скажешь? Или нет у тебя денег, чтобы деду подать?
Вовка беззвучно шевелил губами и смотрел на деда. Он будто и не слышал, что ему сказал Сашка. До Вовки еще никак не могло дойти, что все это происходит не во сне, а наяву, что на самом деле его любимый дед побирается, а он, Вовка Миронов, жрет ватрушки, жареные котлеты и пьет густые сливки. Как же такое могло случиться в Вовкиной жизни? Как же он мог спокойно жить, зная о таком?
Все эти вопросы Вовка задавал себе первый раз в жизни и не находил на них ответа. Он еще не знал, что, задавая такие вопросы, он уже наполовину отвечал на них.
— Ну так как, Миронов, — сказал Сашка, — Жалко стало подать Христа ради?
— Не надо так, — прошептал Сашке Федька.
— Надо. Чтоб на всю жизнь запомнил.
Вовка повернулся к Сашке. В глазах его застыли слезы.
— Издеваетесь? — тихо проговорил он. — Хотите отомстить?
— Дурачок! — сказал Федька. — Ты что, ничего не понял?
— Нашел время про старое вспоминать, — сказал Сашка.
— Падедешник ты, Миронов, — добавил Герка и хотел пустить струйку сквозь зубы. Но у него ничего не получилось.
Вовка часто задышал, словно бежал не переставая целый километр. Лицо его стало бледным, глаза заблестели.
— Сами вы дураки, — сказал Вовка и, вдруг перейдя на крик, заголосил: — Идите вы все к черту!
Он бросился, перепрыгивая через рельсы к фабрике-кухне и, споткнувшись о последний рельс, чуть не упал носом в песок, насыпанный у остановки. Но удержался — и пустился бежать к деду еще быстрее. Метрах в трех от него он остановился. Было видно, как ему тяжело дышать. Дед по-прежнему стоял боком и не замечал внука.
— Дедушка! — крикнул Вовка. Дед повернул голову. И тогда Вовка со всего разбегу уткнулся в его пальто. Дед выронил кепку, прижал Вовку к себе и стал водить рукою по Вовкиной голове, плечам, рукам...
— Ну вот, — сказал Сашка. — Поехали назад.
К остановке подкатил трамвай.
Сашка поставил костыль на подножку.
Филевский базар примостился к торцу девятнадцатого дома. Здесь с утра до вечера хлеб и масло обменивались на шерстяные платки и валенки, золотые часы и кольца — на сахар и конфеты, медные тазы для варенья и гобелены — на мед и мясо. За деньги продукты можно было купить только в торговых рядах, вытянувшихся под навесами поперек базара. Оживленнее всего торговля шла у старых ворот, выходивших на Красную улицу. Бабки в черных платках, завернув, как рукава рубашки, края у мешков, во весь голос предлагали семечки. Они кричали громче всех. Такой уж был здесь порядок: чем мельче товар, тем громче кричали про него. И если находился охотник до лузганья подсолнуха и тыквы, бабки попеременно вытаскивали перед покупателем завернутый в тряпку шматок сала и шептали: «Бери, милок, всего-то триста рублей».