Здесь все были связаны невидимой для постороннего круговой порукой. Кодекс рыночной чести охранялся дощатым забором, отделявшим суровые законы купли и продажи от внешнего мира. Горе было новичку, если приходил он сюда с открытым сердцем и открытыми карманами: он мог уйти отсюда без сердца и без карманов. Люди опытные, бывалые выставляли здесь напоказ только десятую часть того, что могли продать или обменять.
Вот почему продажу бубликов поручили не кому-нибудь, а Витьке Новожильскому. Витька ходил по базару, протискиваясь между покупателями, и его зуб доверчиво и простодушно освещал озабоченные и настороженные лица людей собравшихся сюда со всех концов Филевского края. Во всяком случае, по его лицу можно было заключить, что Витька чувствует себя на базаре более уютно, чем на уроке русского языка.
— Кому бублики, свежие бублики довоенного образца? — скороговоркой произносил он, протискиваясь между зеваками, окружившими какого-то старика, державшего в руках клетку с попугаем.
— Бабка, бубличка не хочешь? — спросил Витька женщину, торговавшую у ворот семечками.
— Небось семь шкур сдерешь, — ответила она.
— Одной хватит, — ответил Витька.
— За десятку отдашь?
— Тю-тю, милая! У тебя зубов-то нет, а ты все к бублику тянешься.
— Глаза твои бесстыжие, охальник! — вскинулась женщина. — У меня все зубы целые. Это вот у тебя челюсть вставная!.. Ирод полосатый!
Витька снова нырнул в людской водоворот. У торгового ряда он увидел Сережку. Сережка выслеживал глазами Витьку, чтобы в случае чего добавить ему бубликов, спрятанных в ранце. Он крепко держал в руке обсыпанный маком бублик; вдруг кто-нибудь спросит — «Почем?». Тогда он ответит — «Тридцатка». Кричать так, как Витька, у Сережки не хватало смелости.
Неподалеку от Сережки стояли Герка и Федька. Витька, проходя мимо них, пустил изящную струйку изо рта. Он пробился снова к воротам и спросил у молодой девчонки, торговавшей у забора:
— Почем семечки, красавица?
— Десятка.
Витька захватил горсть тыквенных семечек, попробовал одну на зуб и сказал:
— Недожарила. Бублик купишь?
— Иди ты...
— Как хошь.
И Витька снова нырнул в толпу, как рыба в омут, унося в руке пахучие семечки сказочно гигантского плода.
Но, несмотря на Витькину предприимчивость, продажа бубликов шла туго. Друзья устроили тайную сходку возле старика, державшего медный таз с длинной деревянной ручкой.
— Надо продавать по двадцатке, — предложил Федька. — Быстрее пойдет.
— Ништяк, — сказал Витька. — Другие предложения будут?
Все проголосовали «за».
Витька снова нырнул в толпу. Федька и Герка пошли вдоль торгового ряда, где лежали рыхлые куски творога, головки сыра и стояли банки с густой сметаной и простоквашей. Ребята безмолвно созерцали это божественное изобилие.
— Может, обменяем один бублик? — предложил Герка.
— На что? На какао с мясом?
— Не, на яблоко.
— А потом это яблоко втихаря съедим? — предположил Федька.
— Не, Катьке отнесем.
— Не донесем, — уверенно ответил Федька и вздохнул.
— Я не донесу. А ты — да.
— Не надо, Герка. Не искушай.
— Ладно.
Сережке удалось продать три бублика. Выручку он спрятал в нагрудный карман фланелевой куртки и пошел искать Витьку.
Витька скользил в толпе, как вьюн. Была слышна только его скороговорка:
— Бублики, свежие бублики по довоенной дешевой цене! Покупайте, тетеньки, покупайте, дяденьки!
У керосиновой лавки стояла очередь, и Витька переметнулся туда. Здесь ему удалось сбыть с рук еще пять бубликов.
Сережка, пробираясь к Витьке, вошел в толпу, окружившую старика с попугаем. Он остановился перед клеткой, которую старик поставил на землю. Белый попугай вертел головой, распускал и снова прятал высокий хохол и что-то дружелюбно бормотал.
— Сколько стоит ваш попугай? — спросил Сережка.
Старик задумчиво посмотрел на Сережку и ответил:
— Мальчик, ему цены нет. А я таки продаю своего Фоньку. Разве ж я мог когда-нибудь подумать, что придется расставаться с Фонькой, который стал мне дороже родной жены? Фонька, мерзавец, сколько ты стоишь?
Попугай пододвинулся вплотную к прутьям клетки и прокричал:
— Тридцать тысяч кр-р-расная цена Фоньке... Пр-р-ропади все пр-р-ропадом!..
Толпа загоготала. Старик с грустью посмотрел на попугая и отвернулся от него.
— Ну-ка, малец, дай посмотреть на эту чуду, — сказал кто-то сзади Сережки сипловатым голосом. Сережка оглянулся. Женщина в лоснящейся на бортах телогрейке держала в зубах папиросу и смотрела на Сережку, помаргивая припухлыми веками.
— А-а, — сказала она. — Ну здоро́во. Покупать али торговать пришел?
— Просто так, — ответил Сережка.
— Врешь, поди. Почем бублик-то?
— Десятка.
— Что так дешево? Я и за двадцатку куплю — не прогадаю. — Женщина вытащила из-за пазухи пачку смятых ассигнаций, отсчитала по рублю и протянула Сережке. — На да смотри не проторгуйся.
— Дур-р-рак и уши холодные! — вдруг завопил попугай. Женщина, надкусывая бублик, засмеялась. В сломанном ногте ее большого пальца застряло несколько маковых зернышек. — Вот птичка-то, — сказала она, — и та говорит, что дурачок ты!
Сережка боком выбрался из толпы. Он хотел чертыхнуться, но вспомнил, как Фонька орал «пропади все пропадом!», и засмеялся. Дурак не дурак, но он, Сережка, сам понял, а не с чужих слов, что о людях нельзя трепаться понапрасну. Что легче нагородить с три короба, чем помочь человеку. Под видом правды человек может оболгать кого хочешь, как оболгал Сашку Вовка Миронов. Или он сам на Егора Алексеича наклеветал про сундук и про деньги. Или же про Сашку — тоже ведь плохо подумал, когда Вовка сказал, что Сашка не воевал. Но не дал Сережка завладеть черным мыслям своей душой. Потому что у него были настоящие друзья. А иначе бы получилась у него, Сережки, шаровая болезнь, и ходил бы он с двумя черствыми половинками буханки в груди.
Встретились ребята у центральных ворот, напротив трамвайной линии.
— Сметана есть? — спросил Витька, глядя на распухшую сумку, которую держал Федька.
— Есть.
— Творог?
— Тоже, — ответил Герка.
— Я сахару достал. — Витька вытащил из-за пазухи кулек. — Только в табаке запачкан.
— Ништяк, — сказал Герка.
— И еще у одной девки мяса на восемь бубликов выменял. На щи и котлеты пойдет. А кость себе заберу. Мозги люблю сосать, потому что у самого не хватает. И Джеку дам погрызть. Так...
— Кому сегодня идти заниматься к Сашке? — спросил Федька, пряча в сумке мясо и сахар, добытые Витькой.
— Сережке, — сказал Герка.
— Не пойду я, — сказал Сережка и отвернулся.
— Я, что ли, с ним русским буду заниматься? — спросил Витька.
— Ладно, — примирительно согласился Герка. — Я пойду.
— Заметано, — Витька пустил струйку. — Только меньше трепись про атомы. Слушай, Федька, Рыжий не завирает, что эти самые атомы кружатся черт те с какой скоростью?
— Нет, — ответил Федька.
— И чего только на свете не бывает, — заметил Витька. — Смотришь на кусок колбасы, а она — на тебе! — сто тысяч километров в секунду атомами вертит. Век живи, век учись, дураком помрешь... Потому бегу на тренировку. Адью, мушкетеры!..
Мальчишки пошли к поселку Костанаева. Федька отдал сумку Сережке и сказал:
— Что ты как девчонка — «не пойду»?
— Сам не знаю, — ответил Сережка. — Знаю, что глупо, а ничего не могу сделать.
Дошли до остановки. Сережка остался ждать трамвая, а Федька с Геркой направились к Сашке.
Сашка продолжал сидеть дома. В школе он не появлялся. К нему ходили домой попеременно Федька, Герка, Витька. С Колькой и Катькой возились Анюта и Алена.
А бублики отдавать в общий котел предложил Витька... Один день отдавала одна половина класса, в другой день — другая. Сегодня ребята накупили продуктов почти на восемьсот рублей.
Вовка Миронов тоже отдавал свои бублики. Ходил он в эти дни сосредоточенный и хмурый. Коврижек и колбасы в школу уже не носил. Отказался от отцовских угощений. А три дня назад пригрозил отцу, что если тот не возьмет деда обратно, то он, Вовка, напишет в «Пионерскую правду». Рассвирепевший отец схватился за ремень. Но между ними встала мать. Вовка, бледный от страха, стоял неподвижно. Глаза его горели от счастья — он первый раз в жизни сказал отцу правду в глаза. Вовка теребил концы пионерского галстука и говорил, что, если отец не перестанет воровать, он отречется от него и уйдет из дому. «Придушу щенка!» — кричал отец, но мать обхватила его и не пускала.
Только не пришлось Вовке отрекаться от родного отца и уйти из дома: ревизия, которой отец боялся больше бога, обнаружила крупную растрату, и отца арестовали. Мать целый вечер проплакала. Но дед сказал, что человек всегда должен расплачиваться за жадность и корысть, иначе не было бы в мире справедливости...
А потом к Вовке заглянул Витька, попросил учебник арифметики, и они вместе пошли в школу. И на уроке военного дела Максим Максимыч сказал:
— Вот что, братва. Анна Васильевна будет работать в двух школах. Классным руководителем у вас ей трудно быть. Поэтому классным руководителем к вам назначается... — военрук сделал паузу, — Максим Максимыч.
— Урра! — закричали все хором,
— Смирна! — воскликнул Максим Максимыч. — Рано радуетесь. Как бы плакать не пришлось. Новожильский, к доске.
Витька рысцой выбежал к столу и замер.
Максим Максимыч заложил руки за спину, потер ладонь в черной перчатке, поморщился и спросил:
— Где Джек?
— Дома, — Витька насторожился.
— Дома? — переспросил Максим Максимыч. — Плохо следишь за псом. Меньше по базару надо бегать. Ну, о базаре разговор впереди. Джеку ногу прострелили — об этом тебе известно?
— Кто? — спросил Витька.
— Ты спроси лучше за что. — Максим Максимыч повернулся к классу. — Вот этот моряк в тельняшке научил собаку воровать капусту. Верно я говорю?