— Ну как? — спросила она.
— Какая ты у меня, — сказал восхищенно Федька.
Ирина Михайловна рассмеялась.
— Помнишь, как семь лет назад ты просыпался утром и спрашивал: «Что обозначает мама? Мама обозначает друзья Федьки». Живо мыться!..
Федька фыркал в ванной и обливался холодной водою по пояс. Так ему посоветовал в последнем письме отец. Ирина Михайловна мешала ножом картошку, когда раздались четыре звонка у входной двери. В коридор с вытаращенными глазами влетел Герка Полищук. Он хотя и бежал всего лишь с третьего этажа, все-таки успел запыхаться от избытка желания выплеснуть на чью-нибудь голову ошеломляющую новость.
Герка сорвал с головы шапку и крикнул:
— Здрасьте! Бомба упала!
— Какая бомба? — удивилась Ирина Михайловна.
— Фугаска, чес слово.
— На Воздвиженке? — Ирина Михайловна по старой привычке называла улицу Коминтерна Воздвиженкой.
— Почти. Прямо у наших ворот. Асфальт разбила вдребезги.
— У вас сковородка подгорит, — Катерина Ивановна вышла из кухни. — Что ты там придумал на этот раз, Герман? Я не слышала взрыва...
— В том-то и дело, что не взорвалась, — ответил Герка. — Большой Кисловский перегородили и никого не пускают. Может, в школу с Федькой не поедем? — со слабой надеждой предположил Герка и шмыгнул носом. Понимала бы эта кикимора в бомбах. Просто не сработал взрыватель.
— Значит, — Катерина Ивановна перешла на шепот, — она может взорваться с минуты на минуту?
Надо же так случиться, подумала Ирина Михайловна. Бомба не взорвалась, а вот кусок асфальта попал в фонарь и угодил именно в корыто Катерины Ивановны. Чего уж там жалеть о корыте. Хорошо, что не взорвалась. Хорошо, что только разбитым корытом отделались.
Федька заглянул на кухню и спросил:
— Чего на завтрак?
— А ты чего хочешь?
— Какао с мясом.
— Убери лучше из корыта тараканов.
— Вот закавыка! А я думал, ты мясо варила.
Ирина Михайловна поставила сковородку на обеденный стол и спросила Герку:
— Завтракал?
— Ага, — ответил Герка, не отводя глаз от сковородки, В ней шипела поджаристая, хрустящая, неповторимая, единственная, а самое главное — никогда не надоедающая картошка.
— Садись и лопай, — приказала Ирина Михайловна.
— Да нет. — Геркин кадык дернулся вверх и медленно пошел вниз. — Я, чес слово, поел. И в школе завтрак будет.
— Какой? — Ирина Михайловна разложила картошку в две тарелки. — Баранка да чай.
— Ага. — Герка был подавлен, не увидев на столе третьей тарелки. — Баранка да чай.
— Садись. — Ирина Михайловна взяла Герку за плечи и усадила на стул. — Как тетя Оля?
— Работает. — Герка тут же до отказа набил рот картошкой.
— Знаю, что работает. Карточку ей рабочую дали?
— Вчера.
Ирина Михайловна присела на кушетку. У Федьки и у нее были две продуктовые карточки: на нее — служащая, на Федьку — иждивенческая. Конечно, на рабочую карточку и хлеба и продуктов больше давали. Но она все-таки питалась в детском саду и за питание платила только деньги. Карточек не нужно.
— А вы почему не едите? — спросил Герка и начал водить по опустевшей тарелке хлебной коркой.
— Я в саду поем. — Ирина Михайловна посмотрела на Федьку. Тот тоже выблескивал тарелку коркой хлеба. Ее сын — иждивенец. Слово-то какое. Тринадцатилетний Федька — иждивенец. На содержании находится...
— А миледи они пристукнут? — спросил Федька у Герки.
— Ага.
— Так ей и надо. Допрыгалась.
— Па-де-де с одним де! — Герка выскочил из-за стола, согнул в колене правую ногу, завел спереди ботинок за левую, двинул им в сторону, пытаясь показать пируэт. — Как тетя Оля...
Ирина Михайловна нахмурилась: тетя Оля потеряла любимую работу, а Герка над этим смеялся.
Но Герка вовсе и не думал смеяться. Ему просто стало стыдно, что он не смог совладать с голодом, смалодушничал и съел порцию Ирины Михайловны. Вот и пытался заглушить в себе чувство неловкости и стал изображать балерину.
— Ну, пошли, — сказал Федька, надел цигейковый полушубок и взял портфель.
Герка натянул шапку с полуоторванным ухом и стал похож на большого рыжего щенка, потому что шапка у него тоже была рыжей.
В коридоре они встретили Идочку.
— Бонжур, мсье, — сказала она.
— Хочешь рифму на «бонжур»? — спросил Федька Герку.
— Ага.
— Ида надела на голову шляпу под названьем «абажур». Она весело всем кланяется и говорит «бонжур»...
Идочка покраснела. Конечно, она не стала обижаться на Федюшу, потому что была старше его на год и уже училась в шестом классе. А то, что она носила шляпку, похожую в самом деле на абажур, что же тут такого? Она ведь была почти взрослой. А все взрослые женщины носили шляпки.
Федька оглянулся, махнул рукой и скрылся у себя в комнате. Когда он выбежал, Идочка спросила:
— Фека, больше ничего не забыл?
— Ой, спички! — прошептал Федька. — Притащи скорее. Только маме не говори.
— Зачем? — прошептала Идочка.
— Сера нужна. В ключ набивать.
— Разевай курятник.
Пятилетний Колька вздохнул, привычно раскрыл рот и почесал ногу в красноватых прыщиках. Прыщики появились после того, как Колька объелся яичным порошком. Мамка назвала их «неправильным обменом веществ» и каждый день заставляла Кольку пить пивные дрожжи. Хотя Колька и морщился, глотая горькое месиво, но считал, что ему повезло: могли прописать и касторку.
— Мамка скоро из больницы придет? — спросил Колька.
— Как аппендикс вырежут, — ответил Сашка, надевая гимнастерку.
Колька сунул ноги в валенки и почувствовал, как от коленок к животу побежали мурашки. Кольке было неохота по утрам нагибаться, чтобы надеть ботинки. Он нашел выход из положения, ставя у кровати валенки. В них он щеголял в любое время года по комнате. Но вчера, когда мамку положили в больницу, Сашка не успел протопить печь, пол был холодным, и валенки остыли.
— Не забудь вынести ведро, — сказал Сашка.
Колька надел черную косоворотку, подпоясался шпагатом и подошел к столу, накрытому клеенкой, потертой по углам на сгибах. Увидев на столе кусок жмыха, он сунул его в рот и стал обсасывать. Кольке дай жмыху, как грудному младенцу соску, — рад будет на всю жизнь.
Сашка собрал с комода куски разноцветной бумаги и проволоки и положил их в картонный ящик.
— Я плоснулась, — сказала Катька и села на постели, старательно протирая глаза.
— Сиди, не вылазь, — сказал Сашка. — Печь нетоплена. Одень ее. Я пойду дров наколю.
Колька с радостью схватил Катькин лифчик с голубыми резинками, пристегнутыми по бокам, чулки и платьице. Раз Сашка пошел дрова рубить, тогда и ведро, может, с собою прихватит.
Сашка достал из-за кухонного стола топор, вышел на лестничную площадку, спустился вниз и подошел к сарайчику. На дверях сарайчика висел замок. Сашка дернул его, и серебряная дужка выскочила одним концом наружу. Замок висел только для виду. Можно было бы, конечно, починить его, если бы было кому воровать дрова. Но соседи хорошо знали друг друга. У них тоже на сараях висели испорченные замки — на тот случай, если во дворе появится чужой человек, которому вдруг захочется открыть дверцу сарая без замка.
В сарае пахло свежепиленой березой и сосной. Сашка вытащил на середину сарайчика притулившуюся к дощатой стене табуретку, взял из поленницы несколько сосновых и березовых чурок и свалил их друг на друга у табуретки.
Костыль Сашка поставил рядом, остатком ноги оперся на табуретку, примостил на толстом пеньке березовую чурку, взял в руки топор, взмахнул им и с шумным выдохом ударил.
Дерево крякнуло и распалось на две половинки. Раньше Сашка никак не мог расколоть чурку с первого раза. Но военрук Максим Максимыч, живший в соседнем бараке, как-то увидел, что он возится битый час с одной чуркой, посоветовал: «А ты бей не в отвес, а держи малость наискось». Сашка попробовал — и вправду так было лучше: чурки лопались под ударами, будто спелые арбузы под ножом.
— Здравия желаю.
Сашка поднял голову — в дверях стоял Максим Максимыч.
— Ну как дела?
— Порядок. — Сашка откинул назад чуб, поплевал на ладони и снова размахнулся. Военрук молча наблюдал за Сашкиной работой. Помощи он не предлагал — знал, что Сашка откажется.
— Дома все здоровы? — спросил Максим Максимыч.
— Мать вчера в больницу увезли.
— Что с ней?
— Аппендицит.
— Ну, это ничего, — то ли себя, то ли Сашку успокоил Максим Максимыч. — Через неделю выпишут. — Он собрал наколотые дрова и понес их к бараку. Вскоре Максим Максимыч вышел во двор с мусорным ведром, вывалил содержимое ведра в помойку и подошел к сараю.
— Колька, что ли, попросил? — спросил Сашка.
— Я и сам догадливый, — хитро улыбнулся Максим Максимыч.
Сашка присел на табуретку, вытащил из нагрудного кармана кисет с аккуратно нарезанными газетными листками и стал свертывать козью ножку. Потом достал длинный патрон с отрезанным донышком и вытянул из него белый жгут. К жгуту снизу Сашка приладил кремень и ударил по нему другим кремешком. Сверкнули искры, и жгут задымился. Сашка прикурил, потянул жгут внутрь гильзы и сделал глубокую затяжку.
Максим Максимыч оглянулся с опаской и произнес:
— Чего же ты при мне куришь, командир?
— Ладно, Максим Максимыч, — Сашка пустил вверх густую струю дыма. — Курить вредно. Пить тоже...
— Я не о том. Увидит ребятня, что ты при мне куришь, сами начнут дымить вовсю. Придется пропесочивать как следует. Карточки отоварили?
— Давно.
— Ты вот что, командир. Мне сегодня в военкомат надо. Так ты побудь на уроке за меня.
— Хорошо, Максим Максимыч.
— Ну, бывай, я за газетой...
Сашка снова начал колоть дрова. Он подумал о том, что нельзя Максиму Максимычу знать про то, что он цветами бумажными на базаре торгует. Делал Сашка эти цветы из бумаги и проволоки. Товар шел нарасхват. Сашка знал, что цветы покупатели везут на кладбище, недалеко от Кутузовки, или поставят в вазу на шкафу.