Выслушав рассказ воротившегося с Украины Деремонтова и прочтя письмо гетмана, Фёдор Алексеевич сказал:
— Ну что ж, Иван Самойлович прав. Тут мы промашку дали, Иван Михайлович. Переменять указы отца я не буду, пусть князь Ромодановский шлёт к Дорошенко своего человека и ведёт ту ж линию, которой ранее держался. Пишите в Курск грамоту князю Григорию.
— Он, говорят, держит у себя тестя Дорошенкова в заложниках.
— Вот это напрасно. Пусть отпустит старика. А то мы так Дорошенко на Москву никогда не дозовёмся.
Несмотря на молодость и слабость здоровья, Фёдор Алексеевич быстро вникал в дела государственные, многое схватывая на лету, рассуждая здраво, а если где ошибался, то не упорствовал, а признавал ошибку, даже с некой благодарностью тому, кто указывал на неё. Был терпелив и добр даже и своим недоброжелателям. И если делалось его именем зло, то лишь и его спиной, обманными, лукавыми путями. Эвон какую «паутину» в верхней горнице наплели, дабы свалить в яму лучшего дипломата Матвеева. И всё ведь «государевым именем». Фёдор был юн и в силу этого «паутины» видеть не мог, а прозрению ещё не пришло время.
Князь Григорий Григорьевич Ромодановский — старый заслуженный воин, уже успел и с поляками и с Стенькой Разиным[29] повоевать, и с Хмельницким Богданом участвовал в Переяславской Раде, провозгласившей воссоединение Украины с Россией. И ему-то как раз горше всех видеть хилые плоды этого «воссоединения».
Князь в мечтах видит Украину частью России и Правый и Левый берег, и Слободскую Украину, и, разумеется, Киев.
— При чём тут поляки? — спрашивает Ромодановский и сам же отвечает: — Когда Киев освящён, окрещён нашим русским князем Владимиром Святым[30]. Он издревле наш. Так нет, какой-то там смешно сказать, выборный король Ян Собеский[31] на него рот разевает.
Как человек военный Ромодановский считает, что Сечь Запорожскую можно сделать не разбойным гнездом, каким она ныне является, а царёвой военной частью. Стоит только взять её на все виды государева довольствия—денежное, продовольственное, оружейное.
— Отчего Сечь разбойничает? От нищеты и скудости. Вот и выглядывает, кто больше подкинет. Крым или Москва, на ту сторону и потянет.
— Но ведь они же православные, князь, — возражает адъютант Горяинов. — А Крым-то басурманский.
— Хлеб, Горяинов, во всех верах одного вкуса, что у нас, что у басурман, что у иудеев. А потому голодный запорожец, съев басурманский калач, закидывает крест за спину и несётся с саблей на православного, и даже «ал-ала-ла» по-ихнему кричит.
— Но разве в Москве это не понимают ?
— Всё понимают, да деньги-то где взять на всё про всё. Так что Украина нам дорого, ох дорого будет стоить. Поляки вон в Андрусове Правобережье себе вымозжили, а проглотить не могут. Всё потому ж: нет средств и силёнок.
Узнав о ссылке Матвеева, князь Ромодановский не скрыл неудовольствия:
— Зря. Такого мужа, отличного вояку и отменного дипломата. Зря. Надо было лучше туда того, кто его спихивал, по крайней мере полезнее б было для державы.
Князь не назвал имени того, кто «спихивал» Матвеева, но знал: «Ваньки Милославского да Тараруя проделки».
И когда от государя пришла к Ромодановскому грамота с просьбой продолжить переговоры с Дорошенко «поелико возможно обнадёживая его и не отпугивая угрозами», Григорий Григорьевич не задумываясь отправил туда Горяинова с наказом:
— Посмотри, чем дышит этот Чигиринский сиделец в чью сторону клонится Самойлович поливает его грязью, в это ясно отчего, ему одному хочется гетманствовать на Украине. Оно и нам бы это надо, и государю. Но государь хочет всё миром кончить, а Самойловичу драку подавай. Государь зовёт Дорошенко в Москву, судя по письму, с искренним желанием добра. Однако в Думе Милославский и Долгорукие верховодят, не удивлюсь, если Дорошенко в Сибирь следом за Многогрешным[32] спровадят. Езжай и, дабы тебе легче было с Дорошенкой говорить, бери с собой его тестя, а то он тут у меня хлеб проедает да вшей кормит.
Тесть Дорошенко Ясенка Хмельницкий оказался живым, подвижным старикашкой, всю дорогу напевал, как он «копав, копав криниченьку во зелёному саду», и на всякой остановке искал, где б достал, горилки. А достав, напивался, и тогда «криниченьку» было слышно за семь вёрст.
— Ну пьёшь же ты, отец, — как-то обмолвился Горяинов.
— Я пью? — удивился старик. — Вот Богдан Зиновий, сродник мой, тот пил так пил. Я, наприклад, тверёзым его и не упомню. Что сделаешь, фамилия наша не зря ж такая — Хмельницкие.
— Сказывают, оттого и помер он, с перепою.
— Кто его ведает. Одни говорят, что ляхи отравили.
— А за что ж он жену повесил?
— А за что бабу вешают? За прелюбодейство. Это ж надо — гетманша, а польстилась на какого-то портного. Ну Зиновий и велел их вместе связать, как их застали в таком виде. Славная картина вышла, всем бабам в назидание.
— А как же дети?
— Что «дети»? Дочка кричала, за мать просила. А он: ото, доню, и тебе в науку.
— А сыны?
— А что «сыны»? Георгий был мал ещё, а Тимофей уже погиб тогда, и тоже из-за бабы. Хотел с господарем молдавским породниться, у того шибко дочь красивая была. Тот отказал. А он и попёр па него, в бою согласие добыл, да вскоре сложил голову свою непутёвую. А Георгий ныне у султана, не то гость, не то пленник, не разберёшь. Этому, наоборот, бабы не интересны, даже в монахах побывал.
Расхваставшись своей знаменитой, хотя и пьяной фамилией, старик однажды, особенно перегрузившись, проболтался:
— А и Дорошенко, не породнись с нами, вовек бы гетманом не стал, истинный Христос. А как узнали — Хмельницкого зять, так и руки до горы, даёшь Дорошенко!
Но назавтра, проспавшись и, видимо, вспомнив свою болтовню, попросил Горяинова:
— Ты, сынок, не бери в голову стариковскую болтовню. Мало ли чего я спьяну наворочу.
— Не бойся, отец, я не беру, — успокоил старика Горяинов, догадываясь, что тот боится, не передаст ли он всё Дорошенко. — На Украине все вожди-атаманы горилку любили.
— Это верно, сынок. Вон Северин Наливайко[33] какой герой был, а без вина не мог, за то и прозвище получил, что едва входил в корчму, говорил: «Наливай-ка», а его родную фамилию никто и не ведает, забыли напрочь.
— Чигиринский гетман встретил посланца Ромодановского хорошо, даже обнял дружески, похлопал по спине, уронив мимоходом:
— Гости на́ гости, хозяин в радости.
Поняв что до Горяинова не дошёл смысл, тут же объяснил:
— У меня со вчерашнего шестеро гостей с Запорожской Сечи. Зовут к себе на кош.
Дорошенко внимательно следил за лицом московского гостя, произвело ли это сообщение на него какое-то впечатление. И Горяинов понял, что хотел этим сказать этим гетман: я не только Москве, но и Сечи нужен.
— Ну а отец разве не дорогой гость, — сказал Горяинов подчёркнуто мол, запорожцы ерунда, а вот отец.
— Ну как же, ну как же, — полуобнял Дорошенко тестя. — Ещё какой Дорогой! Идэм до хаты, батько. А князю Григорию Григорьевичу за то спасибо передай. Если б ещё с Москвы Грица вытягнуть, то б добре было.
— Грицко, твой брат, под государевым покровительством, это государю писать надо.
Оба понимали, почему Дорошенкова брата в Москве держат (заложником за брата-гетмана, дабы к туркам не передался), но ни тот, ни другой не обмолвились об этом. «Государю писать надо», и всё.
Получив из рук Горяинова государеву грамоту, Дорошенко подчёркнуто благоговейно поцеловал её, прежде чем сорвать печать. И именно в этом поцелуе почудилась Горяинову фальшь, невольно на ум пало: иудин поцелуй.
Гетман был статен, высок, строен, моложав. И в повадках его чувствовалась властность и некое самолюбование. Русские слова перемежались с украинскими. Украинские были там, где гетман слегка «шутковал», русские, когда говорилось о деле серьёзном.
Видимо, из-за жары застолье было «по-пид вишнею». В саду за длинным столом собралось около двадцати человек. Здесь были запорожцы, старшина чигиринская. Горяинова Дорошенко посадил не рядом, а напротив: «Шоб я тоби вись вечер бачив».
Первый тост Дорошенко предложил за государя, за то чтоб в царстве был мир и тишина на всей земле, чтоб был он здоров и весел. Все дружно выпили, навалились на закуску — жареную баранину с кашей. И тут помялся чигиринский полковник и сказал:
— A теперь я предлагаю выпить за нашего гетмана Петра Дорофеевича Дорошенко, чтоб был он здоров, чтоб 6улаву держал крепко и чтоб враги трепетали от его имени.
Дорошенко не смотрел на полковника, но именно по его лицу Горяинов понял, что тост этот «за гетмана» традиционен так же, как и произносящий его полковник. За государя — гетман, за гетмана — полковник.
Застолье быстро пьянело Дорошенко опять поднял кубок.
— Я знаю, Иван Самойлович хочет забрать у меня булаву. Но не он мне её дал, не ему и отбирать. Булаву мне мои запорожцы вручили.
— Правильно! — рявкнул кто-то из гостей.
— Никогда не отдадим булавы, — закричали Чигиринские старшины.
— Я пью за то, чтоб не отдавать булавы Самойловичу, — закончил гетман и единым духом осушил кубок, не дожидаясь никого.
— Вот ему! — закричал запорожец и состроил кукиш. — Дулю ему з маком, а не булаву, тому москальскому прихвостню.
Глядя через стол прямо в глаза Горяинову, Дорошенко говорил меж тем о наболевшем:
— Бог судья гетману, Ивану Самойловичу. Но как он не понимает, что Чигирин — это защита от басурман всего Малороссийского края, а он хлеб нам привозить на продажу запретил. Это как? Уморить нас надумал? А как письма пишет ко мне, словно я хлопчук какой. Вон государь написал, так и читать приятно и величает, как положено, и доброжелателен, как отец.